Революция в России

РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ

«Господа, лучше, чтоб эти перемены сделались
сверху — нежели снизу».

(Александр II. Речь к московскому дворянству.)

Мы не только накануне переворота, но мы вошли в него. Необходимость и общественное мнение увлекли правительство в новую фазу развития, перемен, прогресса. Общество и правительство натолкнулись на вопросы, которые вдруг получили права гражданства, стали неотлагаемы. Эта возбужденность мысли, это беспокойство ее и стремление вновь разрешить главные задачи государственной жизни, подвергнуть разбору исторические формы, в которых она движется, — составляет необходимую почву всякого коренного переворота.

Но где же знамения, обыкновенно предшествующие революциям, — все в России так тихо, так подавлено и, еще больше, с таким добродушным доверием смотрит на новое правительство, ждет его помощи, что скорее можно думать, что века пройдут прежде, нежели Россия вступит в новую жизнь.

Да на что же эти знамения? В России все шло иным порядком, у нее был раз коренной переворот, его сделал один человек — Петр I. Мы так привыкли видеть с 1789, что все перевороты делаются взрывами, восстаниями, что каждая уступка вырывается силой, что каждый шаг вперед берется с боя, — что невольно ищем, когда речь идет о перевороте, площадь, баррикады, кровь, топор палача. Без сомнения, восстание, открытая борьба — одно из самых могущественных средств революций, но отнюдь не единственное. В то время, как Франция с 1789 года шла огнедышащим путем катаклизмов и потрясений, двигаясь вперед, отступая назад, метаясь в судорожных кризисах и кровавых реакциях, Англия совершала свои огромные перемены и дома, и в Ирландии, и в колониях с обычным флегматическим покоем и в совершенной тишине. Весь правительственный такт ториев и вигов состоит в уменье упираться, пока можно, и уступать, когда время пришло. Так, как Роберт Пиль, переходом своим на сторону свободной торговли, одержал экономическое Ватерлоо для правительства, так одно из будущих министерств вступит в сделку с чартистами и даст интересам работников голос и представительство.

На наших глазах переродился Пиэмонт. В конце 1847 управление его было иезуитское и инквизиторское, без всякой гласности, но с тайной полицией, с страшной светской и духовной ценсурой, убивавшей всякую умственную деятельность. Прошло десять лет, и Пиэмонт нельзя узнать, физиономия городов, народонаселения изменилась, везде новая, удвоенная жизнь, открытый вид, деятельность; а ведь эта революция была без малейших толчков, для этой перемены достаточно было одной несчастной войны и ряда уступок общественному мнению со стороны правительства.

Артисты-революционеры не любят этого пути, мы это знаем, но нам до этого дела нет, мы просто люди, глубоко убежденные, что нынешние государственные формы России никуда не годны, — и от души предпочитаем путь мирного, человеческого развития путю развития кровавого; но с тем вместе так же искренно предпочитаем самое бурное и необузданное развитие — застою николаевского statu quo.

Государь хочет перемен, хочет улучшений, пусть же он вместо бесполезного отпора прислушается к голосу мыслящих людей в России, людей прогресса и науки, людей практических и живших с народом. Они сумеют лучше николаевских бургравов не только ясно понять и формулировать, чего они хотят, но, сверх того, сумеют понять за народ его желания и стремления. Вместо того, чтоб малодушно обрезывать их речь, правительство само должно приняться с ними за работу общественного пересоздания, за развитие новых форм, новых органов жизни. Их теперь ни мы не знаем, ни правительство не знает, мы идем к их открытию, и в этом состоит потрясающий интерес нашей будущности.

Петр I носил в себе одном ту непредвиденную, новую Россию, которую он осуществил сурово и грозно, против воли народа опертой на самодержавную власть и личную силу. Нынешнему правительству не нужно прибегать ни к какому прогрессивному террору. Есть целая среда, зрелая мыслию, готовая идти с правительством или против него, но за народ и с народом. Среда эта, может, невелика, но мы решительно не принимаем, чтоб она была ниже сознанием и развитием какой бы то ни было среды на Западе. Если она у нас непривычна к обсуживанию общественных вопросов, зато она гораздо свободнее от всего традиционного, она новее, проще, юнее западного общества. Страдания, неудачи, опыты европейской жизни она также пережила, но пережила воспитанием, мыслию, сердцем, не истощив всех сил своих, а нося в памяти грозный урок последних событий. Так юноша, пораженный каким-нибудь великим несчастием, совершившимся перед его глазами, быстро греет и смотрит совершеннолетним взглядом на жизнь сквозь печальный пример.

Но для этого общего труда правительству необходимо перешагнуть за частоколы и заборы табели о рангах, мешающей ему видеть и прислушаться к совершеннолетней речи, которая робко и полутайком высказывается в литературе и в образованных кружках.

Неужели мысль о возможности двинуть вперед целую часть света, искупить мрачное тридцатилетие, соединить две России, между которыми прошла петровская бритва, — в общем деле очищения, освобождения, развития, — касаясь по дороге страшных и колоссальных вопросов: о поземельном владении, о труде и его вознаграждении, об общине и пролетариате, перед которыми трепещут все правительства европейские, — неужели это громадное историческое призвание, само собою дающееся, меньше льстит Александру II, чем пустая и одинокая высота императорского самовластья, ограниченного взятками, опертого на штыки, крепостное состояние, винные откупы, тайную полицию, невежество и побои, царящие среди всеобщего молчания и подавленных стонов?

Мы не думаем. Да если б и было так, вряд возможно ли теперь продолжение николаевского царствования. Мы уверены, что этот беспощадный, вспять влекущий деспотизм сделал свое время в России. Правительство само это чувствует, но ему так ново и неловко в мире реформ, улучшений, человеческого слова, что оно дичится, упирается, не верит в свои силы и теряется перед трудностию и сложностию задачи. Это мертвящее мнение о собственном бессилии, о том, что труд нам не но плечам, существует у нас, по несчастию, не только в правительство, но и в нас самих.

Это не скромность, а начало отчаяния, подавленность, мы так долго были забиты, загнаны, так привыкли краснеть перед другими народами и считать неисправимыми все гадости русской жизни — от взяток до розог, что действительно почти потеряли доверие к себе. Это несчастное чувство непременно должно пройти, Гёте совершенно справедливо говорит:

Mut verloren — alles verloren,
Da wäre’es besser nicht geboren.

части, подпала чужому владычеству? Нет, мы стоим целы и невредимы, полны сил, связанные единством перед новым путем.

Нас пугает отсталое и ужасное состояние народа, его привычка к бесправию, бедность, подавляющая его. Все это неоспоримо затрудняет и затруднит развитие, но в противоположность Бюргеровой баллады мы скажем: живые ходят быстро, и шаг народных масс, когда они принимаются двигаться, необычайно велик. У нас же не к новой жизни надобно их вести, а отнять то, что подавляет их собственный стародавний быт.

Мы обыкновенно смотрим на другие народы или в их современном состоянии, или середь их революционного разгара, и нам становится больно и страшно за народ русский. Но для сравнения вернее было бы брать состояние других народов до их переворотов. Взгляните, например, на жизнь Франции накануне революции 1789 и подумайте, что она за шаг сделала в пятьдесят лет времени.

Позвольте вам напомнить события известные, но на которые у нас с этой точки не смотрели.

Смерть Людовика XIV была для Франции нечто вроде 18 февраля 1855 года. Вся страна свободнее вздохнула. Восхваленное царствование его оставило Францию разоренной ненужными войнами, с побитой армией, с европейской коалицией на шее. Денег не было; король под конец сделался главным взяточником в государстве, он все продавал — крупные и мелкие должности, военные и статские места, разоряя вконец откупами, акцизами и монополями торговлю, промышленность и ремесла. Народ умирал с голоду, сотни тысяч людей питались в разных концах Франции древесной корой[16].

До министерства Тюрго ничего не поправилось — дефициты росли, военная слава заменилась позорными мирами, заключенными в Париже в 1756 году (ровно за сто лет до другого, тоже не очень славного мира), государственное хозяйство свелось на ажиотаж, на него бросились все — попы и министры, члены парламента и принцы крови. Общественное внимание было занято междоусобными бранями парламента с правительством, янсенистов с молинистами; идеи энциклопедистов бродили, и Вольтер хохотал, печатая вне Франции свой смех, так, как это делал Бель. Амстердам не трогал французского вольного станка, так, как Лондон не трогает русского.

Это сверху, а что было внизу?

Мужики страдали под невыносимым гнетом землевладельцев; если б их помещики секли и земская полиция била, то положение их было бы ничем не лучше нашего. Деньги помещикам были крайне нужны для того, чтоб бросать их горстями в Париже и Версале. Промотавшись, они ехали в свои замки, на год или на несколько месяцев, выжимали кровь и пот из мужиков, шлялись на охоту, грязно и скупо жили в запустелых замках, мечтая о том, как скорее наколотить денег и снова ринуться в вихрь и блеск придворной жизни. Сношения с соседями были редки, отчасти от бережливости, отчасти от непроезжаемых дорог. Об умственных занятиях, об улучшениях хозяйства не было и речи.

вроде польских жидов-арендаторов, разоряли мужиков, вконец запускали хлебопашество, брали быков от плуга под подводы, кормили своих гусей в пшеничных полях крестьян и пр. Так как все это хозяйство шло беспорядочно, без знания, без капитала, то и неудивительно, что французское поля давали вполовину меньше, нежели английские, а платили вдвое больше (в Англии брали помещики одну четвертую произведений да еще несли разные общественные тяги, в то время как во Франции они ничего не платили, взимая половину произведений). Крестьяне едва не умирали с голоду; о запасе, о барыше нечего было и думать. Отчаянно борясь из-за куска хлеба, не видя ничего вперед, как ту же нужду, тот же подавляющий труд, у крестьянина падали руки, и он обрабатывал меньше и меньше земли. В 1790 г. Артур Юнг считал, что число заброшенной пахотной земли возросло до 9000000 гектаров.

Мужики жили в бедных лачугах, часто об одном отверстии так что у иных дверь служила окном, у других окно — дверью; сами ткали они себе на одежду толстое, но неплотное сукно, целые провинции ходили босиком, другие носили деревянные башмаки; кожаные составляли, как у нас, редкую роскошь. Грамоте они не знали. Вся умственная жизнь сосредоточивалась в лице пролетария церкви — сельского священника; он поучал их ненависти к протестантам и прибавлял католическое изуверство к целтическим предрассудкам, которыми была полна их голова.

О том, что происходило вне деревни, никто не знал и не интересовался знать. Сношения были чрезвычайно затруднительны. Правда, несколько пышных «королевских» дорог в 60 футов шириной перерезывали Францию, но на них до 1776 года ходили только две почтовых кареты и по целым дням путешественник не встречал никакого экипажа. Известно, что, отправляясь в Лион, тем паче в Марсель, из Парижа, путник прощался с родными и делал завещание. Боковых дорог было мало, содержаны они были скверно, несмотря на то что дорожная повинность вместе с работой в господском доме была еще дополнительной тяжестью, падавшей на долю бедного поселянина. Так тянулось печальное существование двадцати миллионов, т. е. огромного большинства французов, «без отдыха, без надежды, без другой радости, кроме пестрого наряда, в котором они ходили к обедне в праздник; без перемены, разве кого-нибудь голод загонял в город поденщиком или в полк солдатом; в последнем случае ушедший редко возвращался в родительский дом». А над этими париями жила стая хищного дворянства, смотревшего на них с высокомерным презрением и грабившего их с беспощадной жестокостью. «Зато и мужик поглядывая с затаенной ненавистью на башни замка, мечтая о том времени, когда он подожжет и его и в нем книгу недоимок» (Зибелъ).

Небольшое число оброчных крестьян в северной Франции да уголка с патриархальным дворянством, безвыездно жившим в своих поместьях, где-нибудь в Вандее, в нижней Британии, жили лучше.

Не правда ли, как все это сбивается на наше современное состояние?

Не много лучше было и в городах для работников и мастеровых. Руководствуясь средневековым правилом, что «только король дает человеку право на работу», правительство продавало все занятия и промыслы: прачке — право стирать, швее — право шить, мостовщику — право мостить. Когда Тюрго хотел уничтожить цехи, вся Франция испугалась, и правительство, уступив было, снова их ввело.

Взятки и наглое казнокрадство не было во Франции так национально и всеобще, как у нас, но они отчасти восполнялись ажиотажами и продажей мест; покупщики как собственники мест грабили народ по праву, стремились вместе с аристократией праздно, без труда жить доходами и наслаждаться на чужой счет, на счет какого-то не имеющего имени, которого не стоило знать и который, истощая силы мышц и силы мозга, должен был работать — для них.

Этот аноним был — народ французский!

Но при всем этом ни энциклопедисты с Вольтером, ни то общество молодых адвокатов и литераторов, которое впоследствии явилось членами грозного Конвента, ни молодое дворянство с Мирабо и Лафайетом, ни армейские сержанты, эти будущие Гоши и Марсо, — никто не отчаивался, и Франция в пять лет вышла из этого положения.

Теперь для нас не в том вопрос — исполнился ли идеал революции или нет, был ли он осуществлен или нет и почему Франция через полвека сломилась и пала под бременем гражданской симонии и мещанского разврата. Мы не обязаны делать ту же революцию, у нас и задача иная и силы к ее разрешению иные. Для нас важно то, что в сорок лет самого судорожного развития, несмотря на грозные войны революции, на преступную трату целых поколений Наполеоном, на вторжение неприятельских войск, на конскрипции и контрибуции народ французский перешел от состояния, в котором был при министерстве Тюрго и Неккера, до того состояния, в котором, например, застал его Людовик-Филипп.

парламентская жизнь, роды родов судейских фамилий, которые словно по наследству судили и рядили народ; наконец, где у нас древний, седой институт королевской власти, связанной со всеми воспоминаниями истории, и с феодализмом, и с городскою жизнию; и с католицизмом, и с славою «великого века», — институт, последовательно разработавшийся в целую систему аристократической монархии? Народы вживаются до того в вековые формы и обряды, что не понимают жизни в других формах, хотя бы они были лучше. Консерватизм Англии основан на этом, но для того, чтобы иметь эти обязательные воспоминания, надобно много прожить, надобно что-нибудь иметь для хранения.

У нас ничего подобного нет. Что у нас преемственное, древнее, неискоренимо прочное? Табель о рангах, дворянская грамота, городовые положения, сенат, синод, крепостное право, чиновники, лейб-гвардия? Или не в самом ли деле иностранная шутка — the old Moscovit party, the old boyards[18]? По счастью, это оld — самое новое в русской жизни, мы воротились школой и книгой к нашему православному Геркулануму и к нашей славянофильской Помпее; оно очень интересно, но мертвый живому не товарищ.

Мы сто пятьдесят лет живем в ломке старого; целого ничего не осталось да и жалеть не о чем. У нас есть императорская диктатура и сельский быт, а между ними всякого рода учреждения, попытка, начинания да мысль, больше и больше оживающая, не привязанная ни к какой касте, ни к какому из существующих порядков. Мы с Петра I в перестройке, ищем форм, подражаем, списываем и через год пробуем новое. Достаточно переменить министра, чтобы вдруг из государственных крестьян сделать удельных или наоборот. У нас только не меняется почва, грунт, т.  и при нем, вот все, что мы можем сказать. Изменить его было бы очень трудно, да это и не нужно, совсем напротив, на нем-то и созиждется будущая Русь!

Конечно, нелегко перейти от военного деспотизма и немецкой бюрократии к более простым и народным началам государственного строения. Но где же эти непреодолимые препятствия? Разумеется, мудрено видеть истину, если одним не позволяют говорить, а другие интересованы, чтоб скрывать. Государь ничего не видит из-за стропил и лесов канцелярии и бюрократии, из-за пыли, поднимаемой маневрирующими солдатами; и поэтому правительство, вступив в эпоху реформ, идет ощупью, хочет и не хочет, а те, которые могли бы дать совет, те бьются, как рыба об лед, не имея голоса.

Для того, чтоб продолжать петровское дело, надобно государю так же откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского. Весь этот искусственный снаряд императорского управления устарел. Имея власть в руках и опираясь с одной стороны на народ другой — на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса, без малейшей опасности для себя.

Такого положения, как Александр II, не имеет ни один монарх в Европе, — но кому много дается, с того много и спросится!..

15 июля 1857.

Впервые опубликовано в К, л. 2 от 1 августа 1857 г., стр. 11-14 за подписью: И—р. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен. Печатается по тексту сборника «За пять лет (1855—1860). Политические и социальные статьи Искандера и Н. Огарева. Часть первая, Искандера», London, 1860, стр. 31—46. Французский перевод статьи «Революция в России» появился в брюссельской газете «La Сloche», дававшейся Л. Фонтеном, в № 2 от 1 октября 1862 г.

____

речь идет о коренном переустройстве общественных отношений, связанном с ликвидацией крепостного права. В этот период Герцен считал что революция, т. е. коренной социальный переворот, могла произойти как мирным путем, так и путем восстания — и «сверху», и «снизу», но отдавал предпочтение мирным средствам преобразования. Тем не менее, он не только не отвергал «необузданных», по его выражению, методов борьбы, но решительно подчеркивал, что предпочитает их состоянию застоя и реакции. Средства изменения общественных отношений, по мнению Герцена, зависели от сложившихся условий, исторической традиции и т. д. Уехав из России в 40-х годах, Герцен «не видел революционного народа и не мог верить в него», — писал В. И. Ленин (Сочинения, т. 18, стр. 12). Поэтому он связывал свои расчеты на преобразование России или с реформаторской деятельностью царизма, или же с образованным меньшинством дворянства, способным принудить правительство к осуществлению прогрессивных реформ. Вместе с тем данная статья показывает, что Герцен уже в это время с пристальным вниманием следил за проявлениями исторической активности народа. Он останавливается здесь на том значении, которое в истории имеет «шаг народных масс». Поэтому либеральная апелляция Герцена к «верхам» по самому своему существу отличалась от отношения к самодержавию либералов: она не означала попытки пойти на сговор с реакцией. Герцен не испытывал типичного для либералов страха перед активностью народных масс, напротив того, он готов был ее поддержать и именно поэтому «при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх» (В. И. Ленин, там же).

Обстановка, сложившаяся в России после смерти Николая I и поражения в Крымской войне, представлялась Герцену благоприятной для разрешения социальных проблем «сверху». По свидетельству М. Мейзенбуг, еще во время Крымской войны Герцен «предсказал с самого начала поражение русских и ждал его, надеясь видеть его последствием свержение самодержавия» (см. «Воспоминания идеалистки», «Academiа», 1933, стр. 295). В марте 1855 г., немногим больше чем через месяц после смерти Николая I, Герцен констатировал: «Война все переменила! Николай первый упал в пропасть, открытую им <...> Мы почти ничего не знаем о его преемнике. Но обстоятельства его восшествия на трон определяют долю его положения, помимо его воли» («Объявление о „Полярной звезде”. 1855»; см. т. XII наст. изд., стр. 268). Почти в то же время в письме к Л. Пианчиани (16 марта 1855 г.) Герцен писал: «<...> сын может быть хуже отца, но все же должен быть иным, при нем не может продолжаться тот непрерывный, невероятный гнет, какой был при отце» (ЛН, т. 64, стр. 396). Из этого видно, что Герцен связывал свои надежды на общественные преобразования не столько с личностью Александра II, сколько с объективными условиями, сложившимися в это время в России. Поэтому он и опирался в своих доказательствах на пример Англии и Пьемонта, связывая происходившие в них перемены с уступкой правительства общественному мнению, «когда время пришло». Именно с этой точки зрения обличал Герцен «нерешительность» самодержавия.

____

(Александр II. Речь к московскому дворянству.) — Герцен несколько неточно цитирует слова Александра II из его речи к депутатам от московского дворянства, произнесенной в двадцатых числах марта 1856 г.

... Роберт Пиль, переходом своим на сторону свободной торговли, одержал экономическое Ватерлоо для правительства... — Будучи премьер-министром правительства ториев (1841—1846), Роберт Пилъ провел, в интересах промышленной буржуазии и в ущерб интересам партии тори, законы об отмене ряда покровительственных пошлин на ввозимое в Англию фабричное сырье, а главное — отменил так называемый хлебный закон — высокие пошлины на ввозной хлеб, что способствовало дальнейшему капиталистическому развитию страны.

— Имеется в виду возглавленная Сардинией (Пьемонтом) война итальянских провинций против господства Австрии (1848—1849), окончившаяся поражением итальянцев в марте — апреле 1849 г. Под уступками общественному мнению подразумеваются экономические и политические реформы, проведенные в 50-х годах Кавуром в интересах крупной буржуазия и помещиков.

... перешагнуть за частоколы и заборы табели о рангах... — Табель о рангах — положение о чинах и прохождения государственной службы, введенное Петром I 24 января 1722 г. Согласно табели общественное положение определялось чином, а не сословным происхождением, при этом личное или потомственное дворянство давало ствующие чины.

Mut verloren — аlles verloren, — Da wäre’еs besser nicht geborеп, — Герцен цитирует стихотворение Гёте из цикла «Sprüche» («мужество потеряешь — все потеряешь, лучше бы тогда совсем не родиться»).

... в противоположность Бюргеровой баллады мы скажем: живые ходят быстро... — Имеется в виду баллада Готфрида Августа Бюргера «Ленора», в«которой в виде рефрена повторяются слова: «Wiе ritten die Toten so schnell («Как быстро скачут мертвецы»).

Людовика XIV была для Франции нечто вроде 18 февраля 1855 года — То есть вроде смерти Николая I для России.

Подробности взяты ~ из «» Siebel’я uз книги Токвиля... — Имеются в виду книги: «Geschichte der Revolutionszeit von 1789 bis 1795 von Heinrich Sybel. Düsseldorf, 1853» и A. Tocqueville. L’ancien régime et la Révolution, 1856.

... позорными мирами, заключёнными в Париже в 1756 году... — Имеется в виду Парижский мирный договор, заключенный после Семилетней войны между Францией, Англией и Испанией 10 ноября 1763 г., по которому Франция потеряла свои заморские владения — Канаду, Луизиану, острова в Вест-Индии, почти всю территорию Сенегала и остров Минорку. Герцен ошибочно относит этот договор к началу Семилетней войны — 1756 г.

... ровно за сто лет до другого, тоже не очень славного мира.. — Подразумевается мирный договор после Крымской войны, заключенный между Австрией, Турцией, Англией, Францией и Россией на Парижском конгрессе (25 февраля — 30 марта 1856 г.).

Общественное внимание было занято междоусобными бранями парламента с правительством, янсенистов с молинистами... — Во второй и третьей четвертях XVIII в. парламент находился в оппозиция к правительству Людовика XV в связи с отстаиванием своих прав. Борьба янсенистов (по имени Корнелия Янсения), выступавших против феодальной идеологии католичества внутри католической церкви, с иезуитами-молинистами (по имени иезуита Луи Молина), начавшаяся в середине XVIII в., приняла социально-политическую окраску.

— Вынужденный в 1752 г. эмигрировать из Франции Вольтер с 1758 г. жил в Швейцарии, где были написаны и опубликованы его лучшие антифеодальные произведения. Пьер Бейль, резко выступавший против религиозных суеверий и предрассудков, в защиту начал веротепимости, с 1681 г. жил в Голландии, где и печатал свои сочинения запрещенные во Франции.

В 1790 г. Артур Юнг считал ~ возросло до 9000000 гектаров. — «Travels during the years 1787—8 and 9 undertaken more particularly with a view of ascertaining the cultivation welth, resources and national prosperity of France», London, 1792 («Путешествие в 1787—8 и 9 гг., предпринятое главным образом для выяснения сельскохозяйственного богатства, ресурсов и национального благосостояния Франции»).

…«без отдыха, без надежды ~ в родительский дом». — Из упоминавшегося труда Зибеля, В. 1, S. XXXVII.

«Зато и мужик поглядывал ~ (3ибель). — См. В. 1, S. XXVIII.

... Тюрго хотел уничтожить цехи ~ снова их ввело. — —1776 гг. Тюрго ввел свободную торговлю хлебом, отнял у откупщиков право взимать соляной налог и дорожную повинность, которую заменил налогом, устранил цеховые регламентации. Парламент не утвердил законы об отмене барщины и об уничтожении цехов. Весной 1776 г. парламент добился отставки Тюрго и отменил все его реформы.

... общество молодых адвокатов и литераторов, которое впоследствии явилось членами грозного Конвента... — Имеется в виду Бретонский клуб, организованный в июне 1789 г. группой буржуазных депутатов национального собрания. В октябре того же года он был переименован в «Общество друзей конституции», или Якобинский клуб.

... с славою «великого века»… — «Великим веком», или «веком Людовика XIV» называли годы царствования Людовика XIV.

— Жалованная грамота дворянству, изданная Екатериной II в 1785 г., подтверждала дворянские привилегии — исключительное право владения населенными землями, освобождение от обязательной государственной службы, от податей и устанавливала систему дворянского самоуправления.

... городовые положения... — Установленные на основании жалованной грамоты, изданной Екатериной II в 1785 г., они предоставляли купечеству и мещанству право выборного сословного суда и городского самоуправления. I

... мы воротились школой и книгой к нашему православному Геркулануму и к нашей славянофильской Помпее... — — города в Италии близ Неаполя, разрушенные и засыпанные пеплом во время извержения Везувия 24 августа 79 г. Под возвращением к Геркулануму и Помпее Герцен подразумевает реакционную славянофильскую идеализацию допетровской Руси.

Достаточно переменить министра, чтобы вдруг из государственных крестьян сделать удельных или наоборот. — Герцен меет в виду, с одной стороны, министра государственных имуществ, приверженца умеренной крестьянской реформы П. Д. Киселева, и с другой — М. Н. Муравьева, назначенного министром весной 1857 г., и неосуществившееся намерение последнего уравнять государственных крестьян с удельними, которые являлись личной собственностью царя и великих князей.

[16] Подробности взяты, сверх всем известных историй, из «Geschichte der Revolutionsżeit» Siebel’я, из книги Токвиля и пр.