ЛОБНОЕ МЕСТО
До нас дошли слухи, что славянофилы «Русской беседы» Недовольны отзывом «Полярной звезды» об их сборнике.
Почему же нам было иначе отзываться? Пусть сами славяне скажут, могли ли мы равнодушно говорить о сборнике, в котором бывшие липрандивские чиновники[19] клевещут на дорогих нам покойников под предлогом дружбы; в котором нагло проповедуют цареградскую философию рабства?
Мы знаем, как многим из них противны эти учения. — Зачем же они допускают такие статьи, зачем защищают их?
Казалось, что есть почва, на которой мы могли бы понимать друг друга, мы чуяли родственное биение сердца, когда шла речь о народе русском. Но у нас, сверх любви к родине, есть свои глубокие, незыблемые убеждения; им мы были верны во всю жизнь, они составляют наше нравственное достояние наше человеческое православие. Они-то оскорблены в каждой книге славянского сборника. Этого мы не можем, не должны пропустить молча.
Наше положение обязывает нас обличать то, чего скованная речь в России не смеет еще высказать дома. Есть ученья, есть люди, для которых наш станок превратится в лобное место, мы их выведем и покажем всему честному народу.
Вот вам на первый случай профессор Крылов и его статья. Слушайте и судите, мы отдаемся на суд всех не служащих с Липранди... славян и не славян.
«Величайший, чистейший, христианский апотеоз совершился над ликом византийского, номоканонического императора. Но государственное тело было ветхое, старое, невлажное (?!), а потому благодатный элемент не укрепил светского государства, зато каким избраннейшим сосудом был византийский мир для христианской благодати, здесь, только здесь образовалась святая вселенская церковь, хранящая свой завет в неприкосновенном священнейшем кивоте — иерусалимском храме».
Сквозь этот дым ладана немудрено уж разглядеть в перспективе другое племя, новое, моченое, которому благодатный элемент пришелся как раз и которого царь «имеет единственный лик во всем человечестве; таких царей нет и не было на Западе, там земля узка для них. Царь для России есть такая стихия, которою она живет и дышит». — Без которого она «немыслима».
— верноподданнической поэзии, это de Sade — раболепия! Еще раз, зачем же «Русская беседа» печатает такое «гомерическое», судорожное, горячечное, беснующееся, холопское сквернословие?
Византийскому растленному раболепию надобно было пройти — после тысячелетнего могильного сна — сквозь душу русского поповича, вышедшего в чиновные миряне, и насытиться в ней всеми гадостями подрясника и всеми мерзостями канцелярии, чтобы низвергнуться таким ливнем помоев!
Мы не знаем в мире зрелища более гнусного, более отвратительного, как возведение рабства в науку; это та последняя степень нравственного падения, перед которой бледнеют взятки, телесные наказания, крепостное состояние.
В это циническое бесстыдство мысли, в это теоретическое холопство мир падал только два раза, оба раза легистами; раз в мертвой Византии да раз в австрийской мертвящей казуистике имперского права. И нам теперь при возрождении России, после тридцатилетнего несчастия, пришлось видеть то же направление, также идущее от легистов и римского права, — и притом не в XV томе николаевского сборника, в котором немецкий поляк на русской службе петербургским сенатором Губе развивал византийское раболепное учение об оскорблении величества, а в сборнике, выдающем себя представителем народной России!
Это еще не всё.
Обиженный тем, что противник сравнил великокняжескую власть с помещичьей, Крылов осеняется с ужасом «знамением креста», отступает с гневом от нечистого и, снова исполняясь боговдохновением, тако славословит: «Царь есть мысль, идея, слово всей нашей истории; без этой личной мысли необъяснимы все происшествия, все действия народа русского. Присутствие этого живого слова ясно, резко отмечено на каждой странице нашего дееписания, и кто не умеет читать этой книги, тот носит в своем сердце эту стихию, как питающую, греющую и охраняющую все его земное, гражданско-человеческое бытие... Есть у нас другая могущественнейшая стихия — это православная вера. Если вы в непостижимом для меня ослеплении, вероятно происшедшем от влияния иноземных книжных теорий, не умеете протолковать нам нашей истории по народному складу и не можете отыскать в ней нашего царя, — дающего ей смысл и жизнь, — то я вам укажу...» не путь ли в III отделение?
На минуту сам автор испугался — слабый луч совести скользнул по душе падшего легиста. «Дело наше, — говорит он, — получает как будто характер личной обиды и, следовательно подлежит суду, впрочем, не бойтесь этого суда, он не имеет ни уголовного, ни полицейского, ни даже гражданского искового характера, а есть чисто литературная тяжба». На, а если б князь Долгорукий был не вашего мнения да сделал бы не чистую да и не литературную тяжбу, чем пришлось бы тогда приложить вам римский lex talionis?
Сальную вы свечку поставили, Никита Иванович, византийскому богу, да и петербургскому-то богу вы неудачно подслужились. Ведь это не Николай Павлович, ничего он не даст вам за ваш царский лик, писанный суздальской иконописью.
Знаете что, я обращаюсь к вам потому, что вы не любите говорить с мнениями, вам надобен «живой человек»; к тому же мы старые знакомые, ведь у нас не всегда была византийская болезнь, лик-то царский не всегда ведь представлял для вас питающее, греющее, отраду под старость подающее, — ну так по прежнему-то знакомству знаете каой я вам дам совет? Подайте-ка в отставку — ведь вам после этой полемики нельзя больше явиться на кафедре. Спрячьте от студентов печальное зрелище вашего умственного разврата!
Хотя зрелище это с другой стороны и очень поучительно!
— какая неумолимая логика! Вот как оканчивают люди, без веры и чистоты подошедшие к науке, люди, без уважения и любви вышедшие на ее амвон поучать юношество. Крылов не новый человек, и свихнулся он не в «Русской беседе»; больше десяти лет тому назад люди, полные снисходительности и гуманности, как Грановский, отвернулись от него. Но сметливость русского ума, оригинальность, бросившаяся в глаза молодых людей, два-три смелых замечания, полных демократии-зависти, поддерживали его в мнении студентов. Забытый публикой, обойденный ею, молчал бы он себе в своем углу; лета шли, с ними чины, экзамены и другие не столько громкие, сколько приятные удовольствия, — так нет, бес самолюбия толкнул его на арену с молодыми бойцами.
И что же оказалось, — что он и своей науки не знает, по крайней мере не силен в чтении ее на ее языке. Сшибленный противником, осмеянный зрителями, этот молчащий сфинкс римского права с досадой и ожесточением бросился защищаться чем попало — доносами, Кронеберговым лексиконом, апелляциями к профессору латинского языка, — что же вышло?
Посмотрите на его философское воззрение, — точно встречаешь какого-нибудь провинциального чиновника, выползающего откуда-то во фраке 1830 года; у него не наука того времени, а ее манеры, ее искусственная риторика... тут есть и разглагольствования о вечной борьбе двух элементов в человеке — одного, идущего горé, и другого, припирающегося в землю, и бессмысленная нелепость о непримиримой вражде «подвластной природы» и «человека-властителя». И с чего он воображает, что его воззрение народное в противоположность воззрения его противника? — Это очень известное, школьно-немецкое воззрение средней руки и прошлого поколения, обросшее (или намеренно прикрытое) диким русским мясом.
А эта противная адвокатская манера заговаривать, — il plaide — как Бомарше отмечает в «Фигаро».
Загляните подальше за всю эту стряпческую элоквенцию, за все немецкие стропилы для поддержания византийского иконостаса с ликом царя, за все эти латинские слова в скобках (и в ошибках) — какая пустота! Так и веет затхлым схоластицизмом, пустой семинарской контроверзой — без веры, без живой мысли. Неужели эту пустоту можно выкупить смелыми оборотами, в которых намеренно смешаны ученые термины римского права с терминами торговой бани?
Если есть что-нибудь живое в этой полемике — то это полузатаенный, полувысказываемый дрожащими губами — донос!
В отставку, Никита Иванович, в отставку, небось ведь действительного статского дадут, чего же больше? А не то в другое ведомство переходите!
Лондон, 10 августа 1857.
Печатается по К, л. 3 от 1 сентября 1857 г., стр. 25-26, где опубликовано впервые, за подписью: Искандер. Автограф неизвестен.
«написать несколько слов о Крылове». В письме без даты отправленном Тургеневу через несколько дней, Герцен сообщал: «Я написал против славяноф<илов> уж не такую штуку, а просто по матушке, за Крылова статью. Надобно посоветоваться». 14 августа в письме к М. К. Рейхель Герцен восклицал: «Ну уж окрестил я Ник. Ив. Крылова за его статью!» И в дальнейших письмах Герцен продолжает упоминать об этой статье, в которой он «выпотрошил, сгноил и погубил одного московского профессора, сделавшегося абсолютистом» (письмо к М. Мейзенбуг от 28 августа 1857 г.).
____
«Колокола» и славянофилов.
Во второй половине 50-х годов славянофилы склонны были играть в либерализм, хотя на деле их «оппозиционность» носила по преимуществу характер монархически-помещичьего фрондерства по отношению к бюрократии, в борьбе против которой они использовали и корреспонденции из «Колокола».
Позиция славянофилов в отношении крестьянского вопроса мало чем отличалась от позиции либералов западнического толка: и те и другие во избежание крестьянского восстания считали необходимым провести крестьянскую реформу при сохранении, однако, преобладающей роли помещичьего землевладения.
Но славянофилы, в отличие от западников, пытались сочетать верность самодержавию и православной церкви с идеализацией общины, народного быта. Эти стороны славянофильской пропаганды обманывали Герцена, питавшего к тому же с 40-х годов известную личную симпатию к Ю. Самарину и особенно к К. Аксакову и нашедшего в 50-х годах некоторые точки соприкосновения с И. Аксаковым, посетившим его в 1857 году в Лондоне.
«Русской беседы» Н. И. Крыловым, человеком морально нечистоплотным, скомпрометированным, в частности, еще в конце 40-х годов обвинением в том, что он, пользуясь своим положением профессора, брал взятки у студентов. Славянофилы, в особенности руководители «Русской беседы» — Кошелев, Хомяков, Самарин, были совершенно солидарны с Крыловым по основным пунктам его выступления (см., в частности, статью Ю. Самарина в № 1 «Русской беседы»). Вместе с тем Самарин и И. Аксаков были не прочь при удобном случае пококетничать с Герценом. 9 августа 1857 г. Герцен сообщал Тургеневу не только о том, что «мы с ним <И. Аксаковым. — Ред.> очень, очень сошлись», но и что Герцен «выпросил у него <Аксакова. — Ред.> Никитку Крыл<ова> на съедение и уважил, нечего сказать, в 3 л. „Колокола”».
«Лобное место» датировано 10 августа, в связи с чем возникает предположение, не является ли эта дата (вообще статьи такого рода Искандер датировал крайне редко) своего рода нарочитым «алиби» для И. Аксакова, навестившего Герцена, по-видимому, во второй половине августа, ознакомившегося с этой статьей уже, вероятно, в корректуре и отдавшего Крылова «на съедение» Герцену. Лицемерие Аксакова преследовало в этом случае вполне реальную цель: он старался не допустить резкого выступления Герцена против славянофильства в целом. Авторитет же Герцена в общественном мнении был тогда так велик, что славянофилы не могли не считаться с этим обстоятельством.
монархической и православно-религиозной пропаганды, он раскрывал идеологическую сущность славянофильства, что подчеркивалось вводной частью памфлета.
____
... славянофилы «Русской беседы» недовольны отзывом «Полярной звезды» об их сборнике. — Вероятно, имеется в виду отзыв Герцена о периодических изданиях славянофилов в статье «Еще вариация на старую тему», опубликованной в ПЗ на 1857, кн. III: «Я с ужасом и отвращением читал некоторые статьи славянских обозрений, от них веет застенком, рваными ноздрями, эпитимьей, покаянием, Соловецким монастырем. Попадись этим господам в руки власть, они заткнут за пояс III отделение» (см. т. XII наст. изд., стр. 424). Говоря здесь и далее о «сборнике», Герцен имеет в виду славянофильский журнал «Русская беседа», продолжавший традиции «Московского сборника», издававшегося в 1846, 1847 и 1852 гг.
... бывшие липрандивские чиновники клевещут на дорогих нам покойников под предлогом дружбы... — Намек на опубликованную в «Русской беседе» за 1856 г. статью В. В. Григорьева «Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве» (см. кн. III, отдел «Смесь», стр. 17—46 и кн. IV, отдел «Смесь», стр. 1—57), в которой автор, ссылаясь на свои дружеские отношения с Грановским, старался в то же время опорочить его память. Отзыв Герцена об этой статье см. также в письме к М. К. Рейхель от 31 января 1857 г. Называя В. В. Григорьева «бывшим липрандивским чиновником», Герцен имеет в виду его деятельность в июле 1849 г. по ревизии в Риге библиотек и книжных магазинов для выявления в них запрещенных цензурою произведений (см об этом в книге «Вас. Вас. Григорьев по его письмам и трудам. Составил Н. И. Веселовский», СПб., 1887, стр 105—106). Это мероприятие осуществлялось по распоряжению правительства на основании доноса И. П. Липранди.
После 1848 года была учреждена в Петербурге тайная комиссия для надзора над литературой и журналами. — Речь идет об учреждении Николаем I секретном «Комитете 2 апреля 1848 года», задачей которого являлся надзор над всей выходящей в России литературой и над деятельностью цензуры. Председателем этого «Комитета» был назначен Д. П. Бутурлин.
...Григорьев, автор статьи о Грановском в «Русской беседе». — в самостоятельности мысли и по сути дела отрицал значение его научной деятельности (см. кн. IV, стр. 55—57).
(Из совершенно достоверного письма ив Москвы). — Получив неизвестно от какого корреспондента приводимые здесь сведения о В. В. Григорьеве, Герцен старался их проверить, обращаясь для этого к И. С. Тургеневу и Н. А. Мельгунову. Отвечая на запрос Герцена, Н. А. Мельгунов сообщал ему 2 августа 1857 г.: «Я навел справки об истории Григорьева: буквально верно. Мне один сказал: „В Петербурге и в Москве собаки на улице знают это; Григорьев — человек, потерянный во мнении”. А Тургенев мне сказал: „Герцен может смело быть уверен, что это так; что Григорьев был клевретом Липранди; в 49-м ездил в Ригу и пр. отбирать запрещенные книги и описывать книжные лавки и пр. Самые друзья его сознаются в этом, говоря, что Григорьев действовал при этом очень деликатно!”» (ЛН, «<…>достоверно ли, что Григорьев шпион, что он был в Риге и обирал книги? Мне крайне нужно звать». Цитируемая в письме эпиграмма на Давыдова («по сердцу и из видов») принадлежит поэту И. П. Клюшникову. См. об этом в статье Н. Л. Бродского «Поэты кружка Станкевича» («Известия отд. русского языка и словесвости», 1912, т. XVII., кн. 4, стр. 7—8).
Вот вам на первый случай профессор Крылов и его статья. — «Русской беседе» за 1857 г. кн. I и II (отдел «Критика», стр. 25—102 и 89—166) статью проф. Н. И. Крылова «Критические замечания, высказанные профессором Крыловым на публичном диспуте в Московском университете 21 дек<абря> 1856 г. на сочинение г. Чичерина: „Областные учреждения России в XVII веке”», представляющую собой переработанное для печати и несколько дополненное им выступление на диспуте по поводу диссертации Б. Н. Чичерина.
«Величайший, чистейший, христианский апотеоз ~ иерусалимском храме». — Герцен цитирует с некоторыми купюрами статью вторую «Критических замечаний, высказанных профессоров Крыловым...» («Русская беседа», 1857, кн. II, отдел «Критика», стр. 126). Курсив Герцена.
... «имеет единственный лик во всем человечестве ~ она живет и дышит». — Цитата из статьи Н. И. Крылова (там же, стр. 136). Курсив Герцена.
...сквозь душу русского поповича, вышедшего в чиновные миряне... — Н. И. Крылов был сыном дьякона.
...в XV томе николаевского сборника, в котором немецкий поляк на русской службе петербургским сенатором Губе развивал византийское раболепное учение об оскорблении величества... — «XV томом николаевского сборника» Герцен называет XV том «Свода законов Российской империи, повелением государя императора Николая Павловича составленный»» в состав которого вошли «Законы уголовные». Уже в первом издании этого тома (1832) в статье 214 (из раздела третьего «О преступлениях государственных») предусматривалось преступление, состоящее в «поношении императорского величества и императорского дома злыми и вредительными словами». В дальнейшем этот раздел, как и другие разделы «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», подвергся пересмотру, для чего в конце 1840 г. был создан специальный комитет под председательством гр. Д. Н. Блудова. Членом этого комитета был и министр статс-секретарь Царства Польского Р. М. Губе, служивший во II отделении (в 1850 г. Губе, поляк по происхождению, был назначен сенатором варшавских департаментов, именно поэтому Герцен называет его «поляком на русской службе петербургским сенатором»). В результате работы комитета раздел о «Преступлениях государственных» был значительно дополнен. Проект переработанного и дополненного «Уложения о наказаниях» был утвержден Государственным советом в августе 1845 г., а с 1 мая 1846 г — «Уложение» вступило в действие. Введение закона об уголовном наказании за «оскорбление величества» Герцен и раньше связывал с именем Р. М. Губе (см. т. VII наст. изд., стр. 233; о Губе см. также в статье «Молодая и старая Россия», 1862 г., т. XVI наст. изд.).
Обиженный тем, что противник сравнил великокняжескую власть с помещичьей, Крылов осеняется с у жасом «знамением креста»… — Герцен имеет в виду то место из статьи Н. И. Крылова, где он доказывал невозможность существования государства без «верховной власти, имеющей личное живое бытие» и конкретно следующее: «Был ли царь в России? — спрашивал Крылов. — Новые историко-юристы утвердительно отрицают существование его до московских государей; они говорят, что было их многое множество у нас, да не цари, а помещики. Извинительно, если при таком представлении невольно сотворишь крестное знамение» (там же, стр. 135).
« ~ то я вам укажу…» — Цитата с незначтельными купюрами, из статьи Н. И. Крылова (там же, стр. 136—137). Курсив Герцена.
« ~ есть чистолитературная тяжба». — Там же, стр. 135. Курсив Герцена.
... — Закон возмездия, получивший отражение в римском праве со времени «Двенадцати таблиц».
... бес самолюбия толкнул его на арену с молодыми бойцами. Намек на полемическую заостренность статьи Н. И. Крылова «Критические замечания <…> на сочинение г. Чичерина: „Областные учреждения России в XVII веке”».
... Кронеберговым лексиконом... — Имеется в виду много раз переиздававшийся латино-русский словарь И. Я. Кронеберга — «Латино-российский лексикон...», первое издание которого вышло в 1820 г.
... разглагольствования о вечной борьбе двух элементов в человеке — одного, идущего горé, и другого, припирающегося в землю... — Герцен подразумевает здесь схоластические рассуждения Н. И. Крылова о существовании «непрерывной борьбы» «между духом и телом», которую он сравнивает с борьбой между «владычеством и господством». «Но, по обыкновенному, естественному ходу, обе силы скоро размежевываются и идут по двум противоположным линиям — одна по восходящей — к богу, другая по — к земле, вещественному миру» (там же, стр. 101).
... бессмысленная нелепость о непримиримой вражде «подвластной природы» и «человека-властителя». — См. об этом в вышеупомянутой статье Н. И. Крылова (там же, стр. 102—103).
Он не говорит — il plaide — как Бомарше отмечает в «Фигаро», — Герцен имеет в виду сцену из комедии Бомарше «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (действие III явление XV ), где Бомарше пользуется в ремарке глаголом « plaider » (защищаться, произносить защитительную речь).
«После 1848 года была учреждена в Петербурге тайная комиссия для надзора над литературой и журналами. Душой этой комиссии считался Липранди (известный доносчик по делу Петрашевского). Он и некогда профессор московского университета И. Давыдов, „верноподданный"
„по сердцу и из видов",
довели усердие до того, что первый предлагал не перепечатывать целиком ни библию, ни новый завет, а другой — исключение двенадцати басен Крылова. Одним из ревностнейших сподвижников Липранди был Григорьев, автор статьи о Грановском в „Русской беседе". Он особенно прославился поручением в остзейские губернии, имевшим целью осмотр книжных лавок и частных библиотек в случае нужды. Ему содействовали два жандармских офицера при отборе и запечатывании книг. По окончании этого поручения Григорьев был назначен в Оренбург. Проездом через Москву ему вздумалось навестить Грановского, может, и затем, чтоб заглянуть в его библиотеку. Грановский, знавший про подвиги Григорьева, велел своему слуге не впускать его на двор». — Отсюда, говорят, гнев! Эта не в пользу Григорьева. (Из совершенно достоверного письма из Москвы.)