Предисловие к книге "О повреждении нравов в России" князя М. Щербатова и "Путешествие" А. Радищева... "

<ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ

«„О ПОВРЕЖДЕНИИ НРАВОВ В РОССИИ”

КНЯЗЯ М. ЩЕРАБАТОВА

И „ПУТЕШЕСТВИЕ” A РАДИЩЕВА...»>

После этого спросят меня, как же управляется
эта страна и на чем она держится? Управляется
она случаем и держится на естественном
равновесии — подобно огромным глыбам,
которые сплочает собственный вес.

(Corberon — французский посол в своей депеше
от 9 апреля 1778)

Князъ Щербатов и А. Радищев представляют собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противуположные стороны. Щербатов, отворачиваясь от распутного дворца сего времени, смотрит в ту дверь, в которую взошел Петр I, и за нею видит чинную, чванную Русь московскую, скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким-то утраченным идеалом.

А. Радищев — смотрит вперед, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII века. Никогда человеческая грудь не была полнее надеждами, как в великую весну девяностых годов, — все ждали с бьющимся сердцем чего-то необычайного; святое нетерпение тревожило умы и заставляло самых строгих мыслителей быть мечтателями. Еммануил Кант, сняв шапочку, говорил, удрученный величием событием, при провозглашении французской республики: «Ныне отпущаеши!..» С восторженными идеалами того времени Радищеву пришлось жить в России — слезы, негодование, сострадание, ирония — родная наша ирония, ирония-утешительница, мстительница — все это вылилось в его превосходной книге. Радищев гораздо ближе к нам, чем к<нязь> Щербатов; разумеется, его идеалы были так же высоко на небе, как идеалы Щербатова — глубоко в могиле; но это наши мечты, мечты декабристов.

Радищев не стоит Даниилом в приемной Зимнего дворца, он не ограничивает первыми тремя классами свой мир, он не имеет личного озлобления против Екатерины — он едет по большой дороге, он сочувствует страданиям масс, он говорит с ямщиками, дворовыми, с рекрутами, и во всяком слове его мы находим с ненавистью к насилью — громкий протест против крепостного состояния. Тогдашняя риторическая форма, филантропическая философия, которая преобладала в французской литературе до реставрации Бурбонов и поддельного романтизма, — устарело для нас. Но юмор его совершенно свеж, совершенно истинен и необычайно жив. И что бы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в «Думах» Рылеева, и в собственном нашем сердце.

Что для него были убеждения — это он доказал, возвратясь из ссылки. Вызванный самим Александром I на работу, он надеялся провесть несколько своих мыслей и пуще всего мысль об освобождении крестьян в законодательство, и когда — пятидесятилетний мечтатель — он убедился, что нечего и думать об этом, — тогда он принял яду и умер!

К<нязь> Щербатов дошел до своей славянофильской точки воззрения, сверх частных причин, тем же путем, которым на нашей памяти дошла до нее часть московской молодежи. Раздавленная николаевским гнетом, не видя конца ему, не видя выхода, она прокляла петровский период, отреклась от него и надела, нравственно и в самом деле — зипун.

Само собою разумеется, что в этой лести, в этих représailles[127] есть натяжка. Когда пуритане с щербатовским омерзением смотрели на развратный двор Карла II и, качая головой, вспоминали времена протектора, не надобно забывать, что, при всей утомительной суровости своей, пуританские нравы представляли по всей энергии многие стороны англосаксонского характера; на эти времена и теперь англичанин обращается с гордостью.

Не приходя в себя, безличные поколения сменялись, как листья на дереве, жили тесно, связанные тяжелыми, периодическими обрядами. Покой и отрицательная простота этой жизни незавидны. В природе все неразвитое тихо и покойно. Камень лежит себе века увальнем, выветриваясь понемногу, а птица часу на месте не посидит.

назло, чтоб современники казнились, то к<нязь> Щербатов часто впадает в противуречия и просто в ошибки. Можно ли, в самом деле, делить его негодование на женщин и девиц, что им лучше понравилось выезжать и одеваться, чем всю жизнь проводить в тюремном заключении отцовского или мужнина дома. Тем больше, что к<нязь> Щербатов, говоря о недостатках и грубости императрицы Анны Иоанновны, прибавляет, что причиною тому было ее старинное воспитание. Мы находим далее чрезвычайно человечественным, что невестам хотелось видеть прежде брака своих женихов, и очень довольны, что русский, православный обычай сватать и соединять пары помимо воли пациентов остался в употреблении только на конских заводах...

<нязя> Щербатова, надобно вспомнить, что такое были пресловутые екатерининские времена в середине своего разгара. Со всяким днем пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, «Наказ» и прочие драпри, покрывавшие матушку-императрицу, падают больше и больше и седая развратница является в своем дворце «вольного обращения» в истинном виде[128]. Между «фонариком» и Эрмитажем разыгрывались сцены, достойные Шекспира, Тацита и Баркова. Двор — Россия жила тогда двором — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана. У каждой партии вместо знамени — гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха. Потемкин, Орловы, Панин — каждый имеет запас кандидатов, за ними посылают, в случае надобности, курьеров в действующую армию. Особая статс-дама испытывает их. Удостоенного водворяют во дворце (в комнатах предшественника, которому дают отступной тысяч пять крестьян в крепость) покрывают брильянтами (пуговицы Ланского стоили 80000 серебр<ом», звездами, лентами — и сама императрица везет его показывать в оперу; публика, предупрежденная, ломится в театр и тридорого плотит, чтоб посмотреть нового наложника.

Потемкин, этот незабавный blasé[129], избалованный степной барич на содержании, из которого, к стыду России, сделали великого человека стихами Державина, раболепием дворцовой черни и, наконец, семинарской прозой Надеждина, — Потемкин не любит шутить; что касается до фаворитов, он позволяет Екатерине брать подставных сколько душе угодно, но только из его клевретов. Старуха в отчаянии, не слушается — и Потемкин грубит с ней, бранится.

Le balâfré[130], угрюмо живущий в дальнем имении, услышал это — и снова является перед женщиной, которую посадил на престол. «Помогите мне», — говорит ему императрица, рыдая. «Я готов», — отвечает граф Алексей Григорьевич. Готов — значит на его языке: готов задушить Потемкина, если в<ашему> в<еличеству> угодно, — так, как задушил вашего мужа, так, как сбыл с рук княжну Тараканову. Но нервы венчанной куртизаны ослабли, она шепчет старому сообщнику: «Помиритесь с ним, смягчите его». С сожалением смотрит на нее Чесменский, пожимает плечами и идет прочь... «Non, vois n’êtes plus ma Lisette!..» и оставляет уголовный дворец, в котором, сверх плачущей императрицы, бродит князь Григорий Орлов — сошедший с ума. С воплем и дикими речами ходит он из угла в угол по кабинету Екатерины. Она не велит его останавливать — она с оцепенением и ужасом ходит за ним, слушает его бред, с ужасом видит в его безумии угрызения совести, кару за совершенное ими вместе преступление и, задавленная темными мыслями, «не может больше заниматься делами весь день» — и только успокоивается ночью в объятиях нового лейб-гвардейского гладиатора.

Вот мир, о котором наши деды и отцы поминали с умилением, — мир, в котором жил Щербатов, — всякому честному человеку должна была древняя Русь показаться чистой и доблестной в сравнении с этим бесстыдным развратом, с этим переходом Руси допетровской в новую Русь — через публичный дом. Современнику трудно было отделиться от всего и широким взглядом историка обнять это время; стоять возле вообще мешает хорошо видеть, гармония целого пропадает, многое загорожено случайно близким — мелкое кажется громадным.

Мог ли думать князь Щербатов, когда он писал свой строгий разбор дворцового разврата, что в одно мгновение все сразу переменится? — Часы пробили двенадцать, и вместо нелепости жирной масленицы — настает противуположная нелепость сурового поста. Дворец превращается в смирительный дом, везде дребезжит барабан, везде бьют палкой, бьют кнутом, тройки летят в Сибирь, император марширует, учит эспонтоном, все безумно, бесчеловечно, неблагородно; народ по-прежнему оттерт, смят, ограблен, дикое своеволие наверху, il n’у a de grand chez moi que celui a qui je parle et pendant que je lui parle — рабство, дисциплина, молчание, рунд и высочайшиe приказы.

Вот это-то и отделяет так резко петровскую эпоху от московской, что в ней — какие бы обстоятельства ни были — чувствуется движение, чуется возбужденная мощь; можно выбиться из сил, можно погибнуть в ней, но нет того удушья, бесцветного, безвыходного, утягивающего без вести какими-то немыми стихиями и страданье, и счастье, и лица, и поколенья... и всю допетровскую Русь.

Петербургская Россия не имеет той безнадежной оседлости; она, очевидно, не есть достигнутое состояние, а достижение чего-то, это репные зубы, которые должны выпасть; она носит во всех начинаниях характер переходного, временного; империя стропил — столько же, сколько фасад, она не в самом деле, не «взаправду», как говорят дети. Это глиняная форма, которая была, может, необходима, чтоб остановить, собрать славянскую распущенность, — но которая сделала свое дело; это хирургическая повязка, которую надобно снять, как только органы будут поздоровее: она уже порвалась в десяти местах, и по тем мышцам, которые видны, можно судить о том, насколько мы выросли и окрепли.

— у нас самих десять раз опускались руки, и мы останавливались, исполненные ужаса и печали, перед уродливым, капризным сфинксом русского развития.

Все это понятно, но лишь бы люди не шли вспять, как князь Щербатов, и не предавались бы полному отчаянию, как А. Радищев.

Медленно идет наше развитие — срывается с дороги; проводники плохи, давят народ — топчут нивы, — а как приостановишься, оботрешь пот с лица, а иной раз и слезы, да посмотришь назад, — а пути-то сделано много!

пять лет — покачнется?

И кто же скажет, что вслед за нею не рухнет и табель о рангах, и потаенный суд, и произвол министров, и управление основанное на телесных наказаниях и боящееся гласности?

Что по дороге будут не только времена ýстали, но безумной реакции — в этом нет сомнения, для этого достаточно знать главных актеров. Да ведь исторический путь и не есть прогулка по Невскому!

Путней, 25 мая 1858.

Печатается по тексту книги «„О повреждении нравов в России” князя М. Щербатова и „Путешествие” А. Радищева, с предисловием Искандера», London, 1858, стр. V—XIV, где опубликовано впервые. В оглавлении книги статья названа «Введение Искандера». Автограф неизвестен.

Книга вышла в свет в первой половине апреля 1858 г. (см. объявление в К, л. 13 от 15 апреля 1858 г.).

____

Объединенные в одном томе и снабженные общим предисловием Герцена произведения «О повреждении нравов в России» М. М. Щербатова и «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева находились под запретом царской цензуры (сочинение М. М. Щербатова было впервые, с пропусками, напечатано в России лишь в 1870—1871 гг.; с книги А. Н. Радищева цензурный запрет был снят только в 1905 г.).

«О повреждении нравов в России» и «Путешествие из Петербурга в Москву» были опубликованы в Лондоне в 1858 г., остается неизвестным. Текст первого произведения изобилует неточностями, порою искажающими смысл. В тексте «Путешествия» произведена редакционная правка, сводящаяся к подновлению стиля. Примеры отступлений лондонского издания книги Радищева от текста первого издания 1790 г. приведены Я. Л. Барсковым в комментариях к фототипическому его воспроизведению (А. Н. Радищев. Путешествие из Петербурга в Москву, т. II, Материалы к изучению «Путешествия», М. — Л., Academia, 1935, стр. 324—325). Текст герценовского издания «Путешествия» перепечатан в XVII томе «Международной библиотеки» (Лейпциг, изд. Э. Л. Каспровича, 1876).

Есть основания предполагать, что до 1858 г. Герцен не был знаком с «Путешествием» Радищева. В своей работе «О развитии революционных идей в России» (1851, т. VII наст. изд.) он вовсе о нем не упоминает. Несколько строк о судьбе Радищева в статье «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова» (1857, т. XII наст. изд.) свидетельствуют о том, что в это время Герцен располагал еще очень скудными данными о нем и об его книге. В позднейших произведениях Герцена имя Радищева встречается неоднократно. В очерке «Новая фаза русской литературы» (1864, т. XVIII наст. изд.) «Путешествие» названо «серьезной, печальной, исполненной скорби книгой».

Написанные в конце 1780-х годов книга Щербатова и книга Радищева, конечно, неравноценны как по своему содержанию, так и по своему значению. Виднейший деятель аристократической оппозиции, убежденный крепостник, яростный ненавистник Екатерины II, Щербатов написал злейший памфлет против русского двора, но естественно, что он и не думал при этом посягать на самую сущность феодально-крепостнического общества. Наоборот, Радищев — писатель-революционер, уязвленный «страданиями человечества», — а для него «человечество» — это прежде всего крепостное крестьянство, — создал произведение антикрепостническое и антимонархическое.

В своем предисловии Герцен вскрывает принципиальную разницу между этими обличительными произведениями. Здесь же впервые устанавливается значение традиций Радищева для молодого Пушкина, декабриста и самого Герцена.

____

После этого спросят меня ~ собственный вес — «La cour de Russie il у a cent ans. 1725—1783. Extraits des dépêches des ambassadeurs anglais et français>> (3-me édition, Berlin, Ferd. Schneider, 1860, pp. 314—315). Герцен пользовался первым изданием 1857 г.

... не стоит Даниилом в приемной Зимнего дворца... — Согласно библейской легенде, иудейский юноша-мудрец Даниил обличил на пиру вавилонского царя Валтасара в нечестии и разъяснил ему смысл появившихся на стене таинственных слов, предвещавших конец его царствования («Книга пророка Даниила», глава 5). Образ Даниила неоднократно встречается в произведениях Герцена.

... не ограничивает первыми тремя классами свой мир... — Имеются в виду первые три класса табели о рангах (см. примечание к стр. 23).

 ~ вспоминали времена протектора... — Протекторатом называлась диктатура, установленная в 1653 г. Оливером Кромвелем, выдвинувшимся на политическом поприще в качестве деятеля пуританской оппозиции.

«Наказ» — «Наказ комиссии для сочинения нового Уложения», составленный Екатериной II и изданный в 1767 г. В нем Екатерина II пыталась использовать идеи французских просветителей в интересах укрепления русского самодержавия.

...стихами Державина... — «Водопад». Однако поэт всегда был настроен резко критически по отношению к Потемкину. Сатирико-обличительные выпады против него содержатся и в «Фелице», и в «Вельможе». Посвященная ему ода «Решемыслу» весьма двусмысленна по своему содержанию. Потемкин восхваляется в ней за те именно достоинства, которых он не имел.

.. семинарской прозой Надеждина... — Герцен подразумевает панегирическую статью Н. И. Надеждина «Светлейший князь Потемкин-Таврический, образователь Новороссийского края» («Одесский альманах на 1839 год», Одесса, 1839, стр. 1—96).

Le balâfré ... — граф А. Г. Орлов. У него был шрам на щеке от удара палашом, полученного в драке (об этом рассказывается в примечании к памфлету Щербатова: см. «„О повреждении нравов в России” князя М. Щербатова и „Путешествие” А. Радищева», London, 1858, стр. 81).

...  — В 1775 г. А. Г. Орлов обманом вывез из Италии в Россию авантюристку-самозванку, выдававшую себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны от брака с А. Г. Разумовским. Доставленная в Петербург, она была заключена в Петропавловскую крепость, где и умерла в том же году. Настоящее имя этой авантюристки осталось неизвестным.

«Non, vous п’êtеs plus та Liselte!..» — Из припева к песне Беранже «Се n’est plus Lisette».

... — сошедший с ума. — За год до своей смерти в 1782 г., Г. Г. Орлов заболел психическим расстройством.  

... все сразу переменится? — Герцен имеет в виду внезапную смерть Екатерины II и вступление на престол Павла I.

... il n^’ ~ lui parle... — «У меня в доме имеет значение лишь тот, с кем я говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю» — слова Павла I, с предельной прямотой обнаруживающие самодурство царя.

... Суворов на Альпах, под Требией и Нови... — В сражениях под Требией (7—8 июня 1799 г.) и Нови (4 августа 1799 г.) русские войска под начальством Суворова одержали победы над французскими республиканскими войсками.

— Ред.