Письмо к императору Александру II (По поводу книги барона Корфа)

ПИСЬМО К ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ II

(ПО ПОВОДУ КНИГИ БАРОНА КОРФА)

Государь,

Вы приказали напечатать и издать записку, составленную г. Корфом, о восшествии на престол императора Николая. Мы уверены, что и в этом случае ваше намерение было хорошо, но и в этом случае оно вам не удалось. Прежде чем мы займемся безграмотным текстом, отталкивающим по своему тяжелому, татарскому раболепию, по своему канцелярскому подобострастью, по своей уничиженной лести не достойной ни нашего времени, ни вашего царствования, мы решаемся обратиться к вам лично, для того чтоб сказать несколько слов о заговоре, который окончился 14 декабря 1825 года.

— об этом событии, о людях, участвовавших в нем, можно еще отзываться с теми же пошлыми ругательствами, с которыми выражались жалкие старики, поседелые в низкопоклонстве и интригах, созванные в какой-то импровизированный суд для осуждения их?

Вместо брани не лучше ли обратиться к тогдашним событиям с серьезной и покойной мыслию и постараться понять их смысл? Не благороднее ли, не великодушнее ли отдать справедливость несчастным противникам, которые вынесли свое поражение и все мрачные его последствия с таким величавым самоотвержением? Месть была страшна, она продолжалась тридцать лет — начав пятью виселицами. Что же теперь вашим статс-секретарям идти за тогдашними палачами и сквернить гробы людей, если и заблуждавшихся, то чистых и пламенно любивших Россию?

Деликатно ли это относительно тех пяти-шести старцев, которых ваша рука возвратила из Сибири? Или вы, может, им предоставили право отвечать? Мы не слыхали этого.

Свобода мысли и гласность еще не много выиграют, если вы одни будете печатать без ценсуры. Пора приучаться и вам и России к совершеннолетней, мужественной речи свободных людей.

Вам, государь, известны, больше нас, все подробности заговора 14 декабря, следствия, казни и ссылки. Где же, при каком обстоятельстве показали себя эти люди, как их представляют официальные органы, «гнусными развратниками, буйными безумцами, негодяями, в числе которых одни напились пьяными, для того чтобы идти на площадь, другие имели замечательно отвратительные лица» (и это говорят о раненном на Кавказе Якубовиче!). Неужели вы верите, что эти люди взялись за оружие из буйства, из желанья грабежа, богатства, знатности? Последнее им было не нужно, вы знаете, кто они. Для чего же все эти ругательства и клеветы? Не вы их сделали — зачем же вы их распространяете?

— со всеми поправками ваших дядюшек, виртембергского герцога, который во все время опасности сам забился «в голубую гостиную Зимнего дворца» и чадолюбиво взял с собой двух сыновей своих, «хотя в то время взрослых и офицеров»[20]. Бенкендорфа, присутствовавшего утром при одевании Николая Павловича, а вечером при поимке спасавшихся[21], Орлова, несколько раз отступавшего от геройского каре?[22] Нет! И еще больше, наше скептическое время не только им не поверит, но даже и гоффурьерскому журналу, на который ссылается ученый статс-секретарь и который непременно надо запретить, потому что неприлично вести журнал о том, кто как ел и в котором часу.

Потомство не будет смотреть на людей 14 декабря ни глазами гоф- и камерфурьеров, ни глазами того — вероятно, портного, который только заметил костюм инсургентов и назвал эту кучку людей, стоявших под пулями и картечью, как настоящий сапожник, — «маскарадом распутства, замысляющим преступление»[23]. Придворные риторы не подумали об одном: если это была толпа развратных и буйных шалунов, воспользовавшихся нелепостью импровизированного междуцарствования для того, чтобы пошуметь на площади и через несколько часов рассеяться, — то как же объяснить страх Николая перед 14 декабря , эту idée fixe его царствования, которую он не забыл на смертном одре?

Он понимал смысл этого события лучше Корфа. Я удивляюсь, как он мог читать да еще делать поправки в этой брошюре. Ошибки ее не в каком-нибудь выражении, не в какой-нибудь подробности, — ошибка в жалком, ложном, рабском воззрении на события. Мы постараемся в нескольких словах восстановить их смысл.

Царствование Александра I и 14 декабря 1825 заключают Петровский период русской истории. Это его крайние последствия со стороны императорской диктатуры и со стороны образованной России. Распущенную, рыхлую Русь Петр I суровой рукой стянул в сильное европейское государство; косневшему в своем отчуждении народу он привил брожение западной гражданственности. Непочатые, дремавшие силы народа, возбужденные им, перешли, так сказать, его мечту; государство сложилось мощное и, встретившись в борьбе с целой Европой, вышло из нее победоносно.

Императорская власть сделала свое! «Свершилось», — говорит поэт-отрок, лицейский ученик, в 1815, возвратившемуся из Парижа Александру I:

Общество, развившееся на европейских основаниях, должно было сделать свое, иначе дело Петра I было бы вполовину успешно и привело бы к страшной нелепости.

Каждая степень образования, развития, даже силы государственной, требует соответственный себе цикл государственных учреждений. С каждым шагом вперед ему нужно больше простора больше воли, больше определенности в своих отношениях к власти; словом, больше независимой, самобытной и разумной жизни. Или государство ее достигает (с боя ли, по полюбовному ли согласию — все равно), и тогда оно идет далее в истории; или — нет, и тогда оно останавливается, разлаживается, распадается и обмирает таким образом до какого-нибудь решительного события (например, Крымской войны), которое снова раскрывает ему путь развития или окончательно убивает его как деятельное, развивающееся государство. Вступив в западное образование, Россия должна была идти тем же путем. Если б у нас весь прогресс совершался только в правительстве мы дали бы миру еще небывалый пример самовластья, вооруженного всем, что выработала свобода; рабства и насилия, поддерживаемого всем, что нашла наука. Это было бы нечто вроде Чингисхана с телеграфами, пароходами, железными дорогами, с Карно и Монжем в штабе, с ружьями Минье и с Конгревовыми ракетами под начальством Батыя.

повиновения. Всеобщее отвращение, всеобщее негодование против наглого самовластья Павла, окончившееся таким энергическим протестом, не довольно оценено.

Но где же у нас та среда, которая, стукаясь постоянно в царкую власть оскорбленная ее неуважением к достоинству лиц, ее всегдашними притязаниями считать Россию за свое поместье и нас за крепостных людей, — могла бы дать действительность оппозиционной мысли? Без сомнения, та среда, которая была всего последовательнее перевороту Петра I, которая одна и приняла западное образование, — дворянство. Оно представляет у нас то меньшинство, которое делает заодно с императорской властью русскую историю, увлекая за собою в продолжение полутораста лет немой и страдательный народ час еще не настал. В нем-то и созрела революционная вышедшая 14 декабря на площадь.

Когда наши войска возвратились из чужих краев после всех торжееств и упоений, молодым офицерам и вообще образованной молодежи было что-то не по себе. Они переросли колодки плохих государственных учреждений наших. В жизни чувствововалась пустота, тяжесть, чего-то необходимого недоставало. Сам император Александр I чувствовал это больше других; с 1815 года он носил печаль победы на лице, а не ликование ее. Он понял зло и недаром толковал с Карамзиным и Сперанским об уложении, дал Польше конституцию и всенародно говорил что «желал бы распространить свободные учреждения и на другие народы, вверенные ему богом». Мысль освобождения крестьян бродила в его голове; он сделал опыт в остзейских провинциях, но, окруженный людьми невежественными, закоснелыми в грубых предрассудках, нисколько не лучше тех, о которых он так резко писал в 1796 году к Кочубею[24], — без твердой воли, слабый, усталый, он, как бы сознавая свое бессилие, впал в мистицизм и оставил все свои земные проекты.

Но оттого, что император Александр I, понимая многое, ничего не умел сделать, неужели можно называть преступлением, что другие понимали то же, но, совсем обратно ему, считали себя способными сделать многое. Люди эти были прямым ответом на тоску, мучившую новое поколение. «Ну вот мы сильны, победили Европу, сажаем царей, чертим границы, — что же от этого лучше? Узкие рамы жизни, вымеренные по военному артикулу, теснят... Мы освободили мир, а сами остались рабами, управляемыми какой-то кордегардией в Грановитой палате, какой-то немецкой канцелярией с татарским кнутом в руках! Внизу, вверху — все неволя, рабство, грубая, дерзкая сила, бесправие, ни суда, ни голоса, — одна надежда и была — на милость царскую».

Но чтоб кто-нибудь не слишком увлекся мягкими формами и добротой императора, с каждым годом после войны растет черное memento servitudinem[25] — Аракчеев, гадкий, желтый, оскорбительный, на ворохе розог, окруженный трупами засеченных поселенцев. Глядя на него, вспоминался весь ужас положения — подобострастие, военный деспотизм, безмолвие вверху, розги везде... дворовых секут в полиции, крестьян сечет управляющий, сечет староста, — люди-вещи, люди-заклады, крепостные серали, продажные семьи, изнасилованные женщины, палками забитые солдаты!..

— можно ли это вынести на той степени образования, на которой стояли Пестели, Бестужевы, Мурвьевы? Ну как же их осуждать за то, что они хотели лучше погибнуть, нежели быть страдательными свидетелями этого повсюдного, ежечасного злодейства? Ведь это святейшее чувство любви, круговой поруки с слабыми, заставляет человека предпочесть виселицу — отрицательному сообщничеству — молчанием!

«Но зачем же переделывать насилием, делать заговоры, тайные общества, бунтовать на площади?» Лучше собираться явно и действовать убеждением; об этом и сомнения быть не может. Но беда в том, что в нашем отеческом управлении человек не имеет ни права созвать без карт и вина других людей, ни права вольной речи, ценсура убивает слово перед его рождением, а если оно иной раз прорвется, — секретное предписание, жандарм, курьерская тройка и поминай как звали.

Представьте себе самого Иисуса Христа, который бы стал проповедовать где-нибудь на Адмиральтейской площади или в Летнем саду, — тут и до Иуды не дошло бы дело, первый квартальный свел бы его в III отделение, а оттуда отдали бы его в солдаты или еще хуже — послали бы его в Соловецкий монастырь.

Стало быть, о слове, о явном совещании и толковать нечего.

Остается гражданская деятельность. В самодержавном государстве она очень важна, но, благодаря чинам, она также невозможна. Табель о рангах положила такие бревны под ноги, что ни один журавль не перешагнет их. Свежего, живого ничего никогда не может взойти в правительство. Сенат, совет министерства у нас похожи на богадельни для стариков, лет пятьдесят терших лямку или сидевших в канцелярии, — стариков пустых, легкомысленных, баснословного невежества, без малейшего понятия о государственном деле — вроде тех, которые вам достались от покойного родителя...

при каждом возможном вопросе, при каждой общественной невзгоде. Таков, например, лорд Линдгорст из живых; это великие легисты, ораторы а у нас они не умеют двух слов связать, не умеют написать собственного мнения. Книга Корфа, этого юнейшего из старцев доказывает это очень хорошо. Корфа, вероятно, избрали для составления записки, как бойкое перо... несколько горячее... но бойкое! Неумение выражаться — дело очень важное, оно свидетельствует о неясном понимании, о непривычке к мысли, о том низшем состоянии умственного развития, в котором бывает человек, вышедший из естественной непосредственности и не дошедший до образования.

Мы до того привыкли видеть судьбу России в руках неспособных стариков, получивших места вроде премии от общества застрахования жизни, за продолжительную крепость пищеварения, что нам кажется каким-нибудь чудаком, иностранцем, «чужим между своих» — лицо вроде Мордвинова; да разве он и, еще больше, Сперанский не затерялись бесполезно между седыми детьми, игравшими в звезды и в ленты?

Оставалось одно — в тиши соединить рассеянные силы, дать им организацию, единство с определенной целию обсуживания средств, чем помочь страшному злу, губящему Россию, которое, повторяем с намерением, император Александр I так же понимал, как Бестужевы и Муравьевы.

Общество это, сказано в самом донесении Следственной комиссии и потом повторено в книге Н. Тургенева, сначала имело целью раскрывать злоупотребления, противудействовать им, преследовать кражу и лихоимство, защищать слабых от чиновников, крепостных от помещичьего варварства, солдат от варварства их начальников. Словом, эти страшные люди хотели все то, чего вы желаете теперь и чего вы, государь, точно так же не достигнете при всем вашем самодержавии, как они не достигли при их горячей воле, потому что этого рода зло уступает только звону и свету гласности, только ряду гражданских учреждений, несовместных ни с военным деспотизмом, ни с помещичьим управлением государства.

Побившись бесполезно с юношеской идеей облагородить ваши суды, основанные на взятках, нашу полицию, основанную на кулаке, при удушливой ценсуре, при невежестве первых трех классов, при безответственности власти, этим людям приходилось сложить руки с отчаянием или, благословясь, начать самим красть и сечь? Но как ни утаивали от нас, мы знаем сильный и энергический характер этих людей, он просвечивает даже в донесении Следственной комиссии, сквозь всю злонамеренность и подобострастие языка. Такие люда не складывают рук, не крадут народ; такие люди делают заговоры и идут прямо или на вершину человеческого величия, или в каторжную работу, в обоих случаях резко отмечая свое имя на листах истории.

— это судьба воплощения всех практически-социальных идей, принадлежавших сперва развитому меньшинству и переходящих потом в общее сознание народа.

Был ли этот заговор своевременен — доказывает не только единство мнений Александра I, ваше и их о невыносимо дурном управлении нашем, но и невероятное распространение заговора по всему государству — в какие-нибудь семь лет. В нем участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России. После ссылки этих людей температура образования видимо у нас понизилась, меньше ума сделалось в обороте, общество стало пошлее, потеряло возникающее чувство достоинства; с тех пор язык подьячих и манеры кантонистов получили право гражданства в гостиных, в литературе; с тех пор беспорядок и разврат управления дошли до крымского комиссариата, до наглого воровства под глазами двух полиций, в пяти шагах от Зимнего дворца.

День возмущения, 14 декабря, не входил в план петербургского союза, но он был необходим. Преданные какими-то мерзавцами во второй армии, преданные «двадцатилетним юношей, горевшим любовью к отечеству» — Иаковом Ростовцевым, заговорщикам оставалось ждать у себя в комнате «юношу» Иакова, который «в порыве молодого и неопытного энтузиазма» сделал донос, или Бенкендорфа, — и быть ими задушенными, или сделать отчаянный опыт и воспользоваться анархией, царившей тогда во всей правительственной России.

Это было время белой горячки, правительственного бреда; оно подробно описано Корфом и чрезвычайно характеристично. Обыкновенным не верноподданническим, а человеческим умом ничего понять нельзя... Зачем Александр I, сделав акт такой важности, как замена меньшим братом старшего в престолонаследии, держал это под студом? зачем скрыл от совета, от министров, от людей, окружавших его смерный одр в Таганроге? Зачем потом эта длинная история семейных учтивостей: «Сделайте одолжение, вы вперед!» — «Нет-с, помилуйте, за вами!» Марья Федоровна в отчаянии проливает слезы, Михаил Павлович скачет на курьерских в Варшаву, скачет на курьерских из Варшавы; Николай Павлович присягает Константину Павловичу, Константин Павлович присягает Николаю Павловичу. Все зовут цесаревича в Петербург, а тот руками и ногами уперся в Лазенках и ни с места. Первый пришедший в себя был Михаил Павлович, тот сел себе на станции между Петербургом и Варшавой и пробыл, пока старшие доиграли свою игру.

В этом капризном, сделанном втихомолку распоряжении короной так ясно и видно полнейшее презрение к народу; судьба его считается домашним делом одной семьи, и привычка не ставить ни в грош так велика, что сам либеральный Александр I наивно воображал, что Россия его собственность: после смерти раскроют завещание и узнают, чья Россия.

Как же было заговорщикам, уже преданным на Юге и в Петербурге, не воспользоваться этой сумятицей отречений, этой тревогой, брошенной в совесть каждого присягающего и неприсягающего, этим междуцарствием с двумя императорами. Не одни бедные солдаты потеряли голову, московский генерал-губернатор ведет сенаторов присягать Константину Павловичу по записке Милорадовича, а московский митрополит не хочет принимать присяги, говорит, что все это вздор, что у него есть в Успенском соборе свой секрет.

К тому же попытка 14 декабря вовсе не была так безумна, как ее представляют; книга Корфа это доказывает лучше всего. Им не удалось, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен. Что было бы, если б заговорщики вывели солдат не утром 14, а в полночь, и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готового? Что было бы, если б не строясь в каре, они утром всеми силами напали бы на дворцовый караул, еще шаткий и неуверенный тогда?

Нет правительства, в котором бы легче сменялось лицо главы, как в военном деспотизме, запрещающем народу мешаться в общественные дела, запрещающем всякую гласность. Кто первый овладеет местом, тому и повинуется безмолвная машина с тою же силой и с тем же верноподданническим усердием.

Но заговорщикам 14 декабря хотелось больше нежели замены одного лица другим, серальный переворот был для них противен, весьма может быть, что они потому-то и не бросились в дворец, а открыто построились на площади, как бы испытывая с ними ли общественное мнение, с ними ли массы. Они не были с ними, и судьба их была решена!

правительство в западном смысле. И вот почему мы считаем царствование Александра I и 14 декабря строгими, прямыми последствиями, крайними звеньями петровского периода, того периода, в котором Россия развивалась под влиянием западной государственной идеи.

С того часа, когда император Николай вечером 14 декабря взошел на лестницу Зимнего дворца и Александра Федоровна, не знаю почему, «приняла его за нового человека», как говорит Корф, — Россия попятилась и взошла в холодный, неприветный коридор, в длинный, мрачный туннель, в котором едва начинает мерещиться свет, — с дня вашего воцарения, государь!

Император Николай увидел, что с образованием больше идти нельзя, не утратив долю деспотического произвола, и отрекся от него, т. е. не от деспотизма, а от образования. Общество увидело, что конституционными бечевками не свяжет царскую власть, пока огромное множество народа, безгласно раздавленное, не принимает никакого участия в общественном деле.

Настала пауза — долгая, мучительная, потратившая все наше поколение и еще одно. Эта задержка, это остановленное дыхание, нравственное недоумение мало-помалу стало разрешаться в мысль: что стихии развития

Пока мы достигали до этого понимания, в Европе произошли две революции, одна в 1830, другая в 1848 г., все общественные вопросы, все решения еще раз изменились, и нам еще раз достаются даром истины и результаты, до которых западные народы доработались, снова тяжелым путем крови, длинной борьбой и утратой почти всего приобретенного трудами веков…

На своей больничной койке Европа, как бы исповедуясь или завещая последнюю тайну, скорбно и поздно приобретенную, указывает как единый путь спасения именно на те элементы, которые сильно и глубоко лежат в народном характере, и притом не одной петровской России, а всей русской России.

Поэтому мы думаем, что у нас развитие пойдет иным путем.

... Но неужели оттого, что мы иначе понимаем задачу общественного развития и долею видим причину, почему 14 декабрю трудно было удаться, — мы не можем (с какой бы стороны мы ни были) спокойно и с уважением говорить об этих людях, сильных и самоотверженных, вышедших на неровный бой, чтоб заявить начало совершеннолетия России?

примирение и понимание!

Два года с половиной тому назад, когда вы сели на престол, мы говорили вам: «От вас ждут кротости, от вас ждут человеческого сердца... Вы необыкновенно счастливы!»[26]

И до сих пор еще ждут, вера в вас сохранилась.

Зачем же, опираясь на вас, бездушные льстецы, вроде византийских риторов-отпущенников, льстивших по должности, воспевают напыщенным гоффурьерским языком, неприличным в наше время, царствование, которого вы не продолжаете, бросая оскорбление людям, так беспощадно побитым грозой за то, что слишком верили в Россию, за то, что слишком рано вышли на поле... и запечатлели мученичеством свой подвиг?

государевом кабинете подсудимые заговорщики были оскорблены ругательными словами, которых позор долго не сотрется... Неужели тридцать лет спустя в ваше царствование еще раз потревожатся заученной клеветой великие тени... уже восставшие в памяти рода человеческого отрешенными и от тупой клеветы преследователей, и от собственных ошибок... печальными, но сильными и чистыми прорицателями великих судеб России?..

Мир им, государь, и почтительное благочестие перед былым!

Лондон, 20 сентября 1857.

Впервые опубликовано в К, л. 4 от 1 октября 1857 г., стр. 27—31, за подписью: Искандер. Перепечатано с незначительными изменениями в книге «14 декабря 1825 и император Николай. Издано редакцией „Полярной звезды” по поводу книги барона Корфа», London, 1858, стр. 183—202, и в сборнике «За пять лет...», часть первая, Искандера, London, 1860, стр. 47—65. Печатается по тексту сборника. Автограф неизвестен.

«расчесать и в „Колоколе” и особо» книгу Корфа Герцен впервые сообщил в письме к М. К. Рейхель от 27 сентября 1857 г. 16 октября он обратил внимание И. С. Тургенева на свою статью о Корфе. Сообщение о том, что «книга о Корфе готова», см в письме к нему же от 31 декабря 1857 г. (ср. также текстологический комментарий к предисловию Герцена к книге «14 декабря 1825 и император Николай»).

В 1861 г. «Письмо» Герцена вместе со статьей Огарева «Разбор книги Корфа» было отлитографировано нелегально в Москве кружком Заичневского и Аргиропуло («Вольная русская печать в Российской публичной библиотеке», П., 1920, № 336). В том же 1861 г. «Письмо» Герцена и статья Огарева были перепечатаны тайной типографией, организованной в Москве студентами Сулиным и Сороко (см. М. К. Лемке. Политические процессы в России 1860-х годов, М. — П., 1923, стр. 16, 23, 29 и др.; С. Никитин. Неизвестное издание брошюры «14 декабря 1825 года», «Книжные новости», 1937 г., № 8, стр. 63).

В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:

Стр. 45, строка 11: истины и результаты истины и результат (по К и К²)

____

Клеветническая книга статс-секретаря барона М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I-го», «составленная по высочайшему повелению», вышла в свет в самом начале 1857 г. Как указывалось на титульном листе книги, это было ее третье издание, но «первое для публики». Два предшествовавшие издания, имевшие тираж по 25 экземпляров, предназначались лишь для узкого круга читателей — членов царствующего дома и ближайших придворных (см. об этом в наст. томе, стр. 515). Весьма показательно то, что книга была написана Корфом накануне революционных событий 1848 г. по заданию Николая I и наследника престола, будущего императора Александра II, и должна была стать одним из идеологических орудий реакции в борьбе против революционного движения. Она имела целью развенчать декабристов в глазах общественного мнения. Грубо искажавшая действительность и замалчивавшая подлинные цели движения декабристов, книга Корфа была с негодованием встречена большинством читателей. Особое возмущение она вызвала у самих декабристов. Так, в письме к Г. С. Батенькову от 21 августа 1857 г. И. И. Пущин, бывший лицейский товарищ М. Корфа, писал: «Что скажешь о книге Корфа? На меня она сделала очень мрачное впечатление и еще более отдалила от издателя» (И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. Под ред. С. Я. Штрайха, ГИХЛ, 1956, стр. 327). В другом письме И. И. Пущин дал еще более резкую оценку книги Корфа: «Корфова книга Вам не понравится — писал он 23 августа 1857 г. М. И. Муравьеву-Апостолу, — я с отвращением прочел ее, хотя он меня уверял, что буду доволен. Значит, он очень дурного мнения обо мне <...> Убийственная раболепная лесть убивает с первой страницы предисловия» (там же, стр. 327). Такое же отношение вызывал памфлет Корфа у И. Д. Якушкина (см. работу Герцена "Etudes historiques sur les héros de 1825 et leur prédéces-seurs, d’apres leurs memories» <«Исторические очерки о героях 1825 и их предшественниках, по их воспоминаниям>, 1868). Сами декабристы пo цензурным условиям не могли дать достойной отповеди клевете М. Корфа. Поэтому взоры многих из них обратились к Герцену и его Вольной русской типографии.

22 августа 1857 г. М. И. Муравьев-Апостол в письме к М. И. Бибикову писал: «Вчера вечером мы кончили знаменитое произведение Модеста Корфа. Не понимаю, что могло понудить издать неуместную похвалу человеку, который так несчастно для России кончил свое жалкое поприще. От Петра до баб, подобных Анне и Лизавете <...>, царствование „незабвенного” самое не блистательное для России. Жду с любопытством, что скажет „Полярная звезда” при разборе панегирики. Есть простор перу» ф. 1153, оп. I, ед. хр. 223, лл. 59 об. и 60).

Надежды декабристов вскоре полностью оправдались. Познакомившись с книгой М. Корфа, Герцен решил публично разоблачить ее автора (см. письмо Герцена к М. К. Рейхель от 27 сентября 1857 г. и письмо Д. Маццини к Герцену, датируемое предположительно концом марта 1857 г. — ЛН, т. 62, стр. 306).

Статья Гердена «Письмо к императору Александру II (По поводу книги барона Корфа)» не претендовала на восстановление фактической стороны событий. Ограниченный в источниках, Герцен не располагал достаточными данными для такой работы. Главный удар «Письма» был направлен против лживой концепции М. Корфа, против его «жалкого, ложного, рабского воззрения на события».

оценив их революционное и прогрессивное значение. Герцен установил преемственность декабристских традиций в русском освободительном движении, на что в свое время обратил особое внимание В. И. Ленин. Герцен определил в общей форме и причины поражения движения декабристов, важнейшую из которых он видел в том, что массы и общественное мнение не были на стороне восставших. Позднее в работе «La conspiration russe de 1825» («Русский заговор 1825 года») догадка Герцена о роли народа получила более четкое выражение. Вместе с этим в «Письме» Герцен отмечал и тактические ошибки восставших в день 14 декабря — их слабую оперативность, отсутствие наступательных действий.

На «Письме» Герцена в значительной степени сказались либеральные иллюзии, которые захватили его во второй половине 50-х годов. Дело не только в самой форме критического выступления Герцена, адресованного инициатору издания книги Корфа Александру II. Эти либеральные отступления и иллюзии проявились в различных положениях статьи. Так, Герцен высказывает здесь веру в преобразовательские намерения нового монарха и в связи с этим считает возможным мирный, реформаторский путь изменения российской действительности. Отсюда вытекают и другие ошибочные утверждения, например, что декабристы, Александр I и Александр II относились одинаково отрицательно к организации управления страной, что замыслы членов тайного общества совпадали с настроениями Александра I и желаниями Александра II, что декабристские организации в начале их существования не ставили перед собою революционных задач и т. п.

Тем не менее, как эти, так и некоторые другие ошибочные положения «Письма» не могли заглушить смелого голоса революционера Герцена.

По свидетельству современников, «Письмо» Герцена имело огромный успех и широкий резонанс. Оно получило высокую оценку у декабристов и передовой русской интеллигенции. М. И. Муравьев-Апостол писал 19 января 1858 г. М. И. Бибикову: «Ты читал письмо, друг Миша. Удивительно, как пишущий ясно понял, в чем дело, точно как будто он жил в то время и знал тех знам<ен>итостей, которые уже давно предстали перед тем, который знает наши самые сокровенные, самые сердечные помыслы» (ЦГИАМ, «Колокола» с письмом Герцена к Александру II. Познакомившись с ним, он писал своей жене: «Ты будешь читать письмо Герцена и будешь очень довольна. У меня есть...» (И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма, ГИХЛ, 1956, стр. 345). К. Д. Кавелин сообщал Герцену в начале 1858 г.: «Твое последнее письмо к императору по поводу книги Корфа циркулирует в списках и производит неописанное действие. Ничего подобного наша литература действительно не представляла» (ЛН, т. 62, стр. 385).

Вскоре после получения в Петербурге 4 листа «Колокола», 8 ноября 1857 г. Корф написал письмо шефу жандармов князю В. А. Долгорукову. К нему была приложена докладная записка на имя царя и подробное возражение на статью Герцена, в котором Корф пытался опровергнуть обвинения, адресованные ему Герценом. На докладной записке Александр II написал следующую резолюцию: «На бранные слова Герцена советую Вам плевать, он большего не заслуживает. Вам же все благородные люди останутся вечно благодарны за сохранение для потомства одной из самых примечательных страниц истории. О личной моей благодарности не говорю, — она вам давно известна». (Все перечисленные документы опубликованы в журнале «Красный архив», 1925, том третий (десятый), стр. 310—314). Таким образом возражение Корфа в свое время осталось неопубликованным. Позднее, после напечатания в «Колоколе» заметки о Корфе (см. наст. том, стр. 268), последний вновь вернулся к мысли ответить Герцену (см. комментарии к названной заметке, стр. 558).

____

...  ~ созванные в какой-то импровизированный суд... — Верховный уголовный суд по делу декабристов, созданный согласно царскому манифесту от 1 июня 1826 г., состоял из членов Государственного совета, синода, сената, а также ряда высших военных и гражданских чинов. Председателем суда был назначен кн. Лопухин, его заместителем — кн. Куракин. По существу же единственным судьей над обвиняемыми был сам Николай I, прикрывавшийся, как ширмой, Верховным уголовным судом. Говоря о ругательствах, которым подвергались декабристы во время следствия и суда по их делу, Герцен имел в виду не только Верховный уголовный суд, но и известные ему факты из деятельности Следственной Комиссии, учрежденной 17 декабря 1825 г.

... со всеми поправками ваших дядюшек... — Речь идет о поправках к книге Корфа, сделанных великим князем Михаилом Павловичем, являвшимся дядей Александра II.

...  ~ забился в «голубую гостиную Зимнего дворца» и ~ взял с собой двух сыновей своих... — В день восстания 14 декабря 1825 г. перетрусивший герцог Александр Виртембергский, брат русской императрицы Марии Федоровны (жены Павла I) со своими двумя взрослыми сыновьями, Александром — 21 года и Эрнстом — 18 лет, спрятался в голубой гостиной Зимнего дворца, где и просидел до позднего вечера.

... не поверит ~ гоффурьерскому журналу, на который ссылается ученый статс-секретарь... — Перечисляя материалы, положенные в основу его книги, М. Корф называл и камер-фурьерский журнал (см. М. Корф, указ. соч., стр. XIII—XIV). Рукописные камер-фурьерскяе журналы, которые велись при дворе, начиная с 1734 г., регистрировали все происходящее в царской резиденции. М. Корф трижды в своей книге ссылался на камер-фурьерский журнал (стр. 124—125, 129—130, 193), причем в одном месте должен был признаться, что события 14 декабря описаны в нем «довольно неточно», что «легко объясняется общим смущением» (стр. 130).

... глазами того — вероятно, портного, который ~  ~ «маскарадом распутства, замысляющим преступление». — Приводя эту выдержку из книги Корфа (изд. III, стр. 147), Герцен зло высмеивает ее автора за грубые передержки, допущенные им при характеристике восставших. Сравнение Корфа с портным, разбиравшимся в своем деле не лучше сапожника, близко к строкам басни Крылова «Щука и кот».

...  — Николай I оставил записки об обстоятельствах своего вступления на престол, которые были известны М. Корфу и широко им использованы (см. об этом в книге «Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи». Подготовил к печати Б. Е. Сыроечковский, М. — Л., 1926, стр. 10). Николай I проявлял живой интерес к сочинению М. Корфа и, как отмечает Б. Е. Сыроечковский, «трижды — в 1848, 1849 и 1853 гг. принимал личное участие в работе над текстом истории своего воцарения» (там же, стр. 36). Им были сделаны исправления и внесены дополнения на полях первого варианта рукописи книги М. Корфа (в 1848 г.), а затем в первое (в 1849 г.) и второе издание ее (в марте 1853 г.); см. эти «Заметки» в указанном сборнике, стр. 36—48. В предисловия к третьему (первому для публики) изданию своей книги М. Корф сообщал, что Николай I неоднократно поправлял его книгу и «удостоил» ее «своего одобрения» (см. «Восшествие на престол императора Николая I», СПб., 1857, стр. IV).

... государство ~ встретившись в борьбе с целой Европой, вышло из нее победоносно. — Имеется в виду Отечественная война 1812 г.

— Строка из юношеского стихотворения А. С. Пушкина «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.».

... Конгревовыми ракетами... — Военная ракета, изобретенная в 1805 г. английским генералом Конгревом и принятая после этого на вооружение английскими войсками.

... всеобщее негодование против ~  — Подразумевается дворцовый переворот придворной аристократии в ночь с 11 на 12 марта 1801 г., жертвой которого стал Павел I.

... толковал с Карамзиным и Сперанским об уложении... — В 1803 г. Александр I обратил внимание на М. М. Сперанского, которому поручил написать «План общего образования судебных и правительственных мест в империи». 20 декабря 1808 г. Сперанский был назначен в Комиссию составления законов и к началу 1809 г. подготовил проект государственных преобразований, названный «Введением к уложению государственных законов». Естественно, что в ходе работы Сперанский имел беседы с царем относительно будущего «Уложения». Личное знакомство Карамзина с Александром I состоялось в конце 1809 г. в Москве. В марте 1811 г. он подал Александру I «Записку о древней и новой России», в которой подвергал резкой критике преобразовательские планы Сперанского. Ссылка Сперанского и принятие идеи «Записки» Карамзина об укреплении самодержавия в качестве программы действия правительства означали переход Александра I от политики лавирования к открытой реакции.

... дал Польше конституцию и ~ говорил, что «желал бы pacnрocmрaнить свободные учреждения и на другие народы, вверенные ему богом». «всероссийским престолом» и русский император становился одновременно королем польским. Конституция 1815 г. провозглашала формальное равенство всех перед законом, неприкосновенность личности и имущества, свободу вероисповедания, печати и ряд других буржуазных свобод. Согласно конституции управление королевством осуществлялось наместником при номинальном участии двухпалатного сейма. Герцен излагает здесь своими словами следующее место из речи Александра I, произнесенной им при открытии первого собрания польского сейма: «... руководствуясь правилами законносвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я, при помощи божьей, распространить и на все страны, провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю...» (см. В. И. Семеновский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 265). Это выступление Александра I имело широкий резонанс в России, и многие декабристы ссылались на него во время следствия как на источник их мыслей о преимуществах конституционных учреждений.

... он сделал опыт в остзейских провинциях.,. — 20 февраля 1804 г. было издано «Положение о лифляндскнх крестьянах», распространенное в том же году и на Эстляндию, благодаря которому несколько улучшились условия жизни крестьян-дворохозяев, но оставалось таким же тяжелым положение батраков и бобылей. В дальнейшем помещики Прибалтики, недовольные «Положением 1804 г.», которое хотя и формально, но все же предоставляло крестьянам-дворохозяевам право владеть землей, добились новых указов об «освобождении» крестьян. Указы эти были утверждены для Эстляндии 23 мая (4 июня) 1816 г., для Курляндии 25 августа (6 сентября) 1817 г. и для Лифляндии 26 марта (7 апреля) 1819 г. Согласно указам 1816—1819 гг. крестьяне Прибалтики получали личную свободу, но без земли, так как последняя провозглашалась полной собственностью помещиков.

...О которых он так резко писал в 1796 году к Кочубею...—Упоминаемое Герценом письмо Александра, тогда еще наследника престола, к В. П. Кочубею было написано 10 мая 1796 г. Французский текст письма впервые опубликован в книге М. Корфа (см. стр. 3—6, в приложении дается русский перевод, стр. 227—230). В этом письме Александр писал: «Я чувствую себя несчастным в обшестве таких людей, которых не желал бы иметь у себя лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как например, 3….., П….., Б….., оба С….., М….. и множество других, которых не стоит даже называть, и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся». Это письмо Герцен цитировал позднее в своем очерке «Император Александр I и В. Н. Каразин» (см. т. XVI наст. изд.). Текст этого письма и расшифровку имен см. в книге: Н. К. Шильдер. Император Александр первый, его жизнь и царствование, т. I. СПб., 1897, стр. 112—114.

...  — Герцен ссылается на книгу: «La Russie et les Russes» par N. Tourgueneff, Paris, 1847, t. I, chapitre VI, pp. 101, 104—105.

... беспорядок и разврат управления дошли до крымского комиссариата… — Указывая на злоупотребления в деле обеспечения Крымской армии продовольствием и боеприпасами в 1853—1856 гг., Герцен дал произвольное название учреждению, занимавшемуся этими вопросами, так как самостоятельного крымского комиссариата не существовало. По всей вероятности, Герцен этим названием определял совокупность всех видов интендантства от Комиссариатского департамента военного министерства до Симферопольской провиантской комиссии. О хищениях в период Крымской войны см. также в заметке «Правда ли?» (наст. том, стр. 19) и в комментарии к ней (стр. 495 наст. тома).

... под глазами двух полиций, в пяти шагах от Зимнего дворца— После разгрома восстания декабристов, помимо существовавшей с 1719 г. полиции, Николай I учредил в 1827 г. корпус жандармов и подчинил его созданному за год до этого III отделению. Таким образом Герцен имел полное основание говорить о двух самостоятельно действовавших полициях.

Преданные какими-то мерзавцами во второй армии, преданные ~ Иаковом Ростовцевым... — Доносы на членов Южного общества декабристов были сделаны унтер-офицером 3 Украинского уланского полка Шервудом, помещиком Бошняком, являвшимся агентом начальника военных поселений Херсонской и Екатеринославской губерний генерала И. О. Витта, и капитаном Вятского пехотного полка, бывшим членом тайного общества Майбородой. С особой остротой и злой иронией бичевал Герцен измену поручика лейб-гвардейского егерского полка Якова Ростовцева, сделавшего впоследствии, в отличие от других доносчиков, блестящую бюрократическую карьеру. Выступления против Ростовцева на страницах «Колокола» и других герценовских изданий носили систематический характер. В письме к декабристу Е. П. Оболенскому от 18 ноября 1858 г. Ростовцев пытался опровергнуть все обвинения, которые делались по его адресу в изданиях Герцена («Русская старина», 1889 г., № 9, стр. 617-633).

... воспользоваться анархией, царившей тогда во всей правительствениой России. — Смена царей на престоле рассматривалась членами тайных обществ декабристов как благоприятный момент для выступления.

 ~ держал это под спудом?.. — Вступив на престол Павел I издал новый закон о престолонаследовании, отменивший закон Петра I от 1722 г., дававший возможность государю избирать себе наследника, не руководствуясь правом первородства. Согласно же закону 1797 г. престол наследовался именно по праву первородства и только по мужской линии. Поэтому в случае смерти Александра I, не имевшего детей, престол должен был перейти к следующему по старшинству брату — Константину. Однако еще в 1823 г. по приказанию Александра I был изготовлен манифест об отречении Константина и о передаче прав на престол Николаю. Все это хранилось в глубокой тайне. Запечатанный царской печатью оригинал манифеста и письмо Константина об отречении были отданы на хранение в Успенский собор в Москве, а копии — в Государственный совет, синод и сенат. Эти действия Александра I послужили причиной возникновения в стране междуцарствия, продолжавшегося с 19 ноября (дня смерти Александра I) до 14 декабря 1825 г. (дня вступления Николая I на престол).

«» — «Нет-с, помилуйте, за вами!» — — Николаю и Николая — Константину, используя диалог между Чичиковым и Маниловым из «Мертвых душ» Гоголя (том I, глава вторая).

Лазенки — предместье Варшавы, где находилась резиденция цесаревича Константина Павловича.

... московский генерал-губернатор ведет сенаторов присягать Константину Павловичу по записке Милорадовича, а московский митрополит не хочет принимать присяги ~ свой секрет. — 27 ноября в Петербурге Николай принес присягу Константину, причем немалую роль в этом сыграл петербургский генерал-губернатор Милорадович. Узнав на предварительном совещании во дворце о правах Николая на престол, Милорадович предупредил нового претендента о том, что гвардия при создавшихся обстоятельствах воспримет занятие им царского престола как узурпацию власти, и тогда не избежать восстания. Это заявление возымело свое действие, и Николай отказался от своих прав в пользу Константина. В Москве же Константину присягали 30 ноября, и если сенаторы во главе с генерал-губернатором Д. В. Голицыным, после получения соответствующей информации от Милорадовича, принесли присягу без всяких сомнений, то московский митрополит Филарет, знавший о содержании хранившегося в Успенском соборе манифеста, всячески старался препятствовать ей.

... мы говорили вам: «... Вы необыкновенно счастливы!» — Герцен цитирует свое «Письмо к императору Александру Второму», опубликованное в ПЗ на 1855, кн. I (см. т. XII наст. изд., стр. 272).

... не сотрется... — Записки Николая I и воспоминания декабристов показывают, что при допросах декабристов в Зимнем дворце царь не стеснялся в выражениях, нанося арестованным грубые оскорбления: «разбойник», «закоснелый злодей», «изверг», «убийца», «подлец», «дурак» и т. д. Царь не скрывал своей ненависти к декабристам, о чем свидетельствуют, например, его характеристики Е. Оболенского, С. Муравьева-Апостола, П. Пестеля, Apт. Муравьева, С. Волконского и др. «Лицо его, — писал Николай I об Оболенском, — имело зверское и подлое выражение...» «Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелостью в запирательстве; я полагагаю, — писал Николай I, — что редко найдется такой изверг». «Артамон Муравьев, — по определению царя, был не что иное как убийца, изверг, без всяких других качеств... и т. д. («Междуцарствие 1825 года и восстанине декабристов», стр. 26—35).