1 июля 1858

1 ИЮЛЯ 1858 

Год тому назад вышел первый лист «Колокола». Невольно останавливаемся мы, смотрим на пройденный путь... и на душе становится грустно и тяжело.

А между тем в продолжение этого года сбылось одно из наших пламеннейших упований, начался один из величайших переворотов в России, тот который мы предсказывали, жаждали, звали с детских лет, — началось освобождение крестьян.

Но на душе не легче, и чуть ли мы в этот год не сделали шаг назад.

Причина очевидна, мы ее скажем прямо и мужественно: Александр II не оправдал надежд, которые Россия имела при его воцарении. В прошлом июне он еще стоял, как богатырь наших сказок, на перекрестке — пойдет ли он направо, пойдет ли он налево, нельзя было знать; казалось, что он непременно пойдет по пути развития, освобождения, устройства... вот шаг и еще шаг — но вдруг он одумался и повернул:

Слева да направо.

Может, еще есть время... но его мчат дворцовые кучера, пользуясь тем, что он дороги не знает. И наш Колокол напрасно звонит ему, что он сбился с дороги, звонит ему бедствия России и собственную опасность.

Но в том-то и беда, что сильные мира сего не имеют ни слушать, ни даже вспоминать. История перед ними, но не для них она передает горький опыт народов и строгий суд царей потомством.

Не уметь воспользоваться таким удивительным положением, какое события в Европе и прошлое царствование дали в задаток Александру II, до такой степени нелепо, что это трудно помещается в человеческую голову.

Выбрать, имея в своей воле выбор, из двух ролей — Петра I и Пия IX, — роль Пия IX — это высший пример христианского смирения.

«Но, — скажут нам, — Петр I был гений — гении родятся веками, не всякий царь, который захочет быть Петром, будет им». В том-то и дело, чтоб быть для России вторым Петром в наше время, не нужно быть гением, для этого достаточно любить Россию, уважить, понять человеческое достоинство в русском и вслушаться в его мысль, в его стремления. Может, гений повредил бы многому, как сам Петр I; он втеснил бы свою личную волю вместо развития зародышей, которые взошли и которых только не надо ни полоть, ни топтать, ни насиловать, — предоставляя им самим рость и устраняя препятствия. Петру I приходилось создавать и казнить, в одной руке у него был заступ, в другой — топор. Он делал просек в дичи и, разумеется, зря порубил хорошее рядом с дурным. Мы перестали любить террор, в чем бы он ни был и какая бы цель его ни была.

Террор столько же не нужен, как и гений, в наше время. Деятельная, мыслящая часть России идет быстро вперед, знает чего хочет, заявляет это общественным мнением. В конце прошлого царствования, несмотря на опасность, на гонения, мысли, бродившие в умах, были до того сильны, что создали подземную, рукописную литературу, ходившую из рук в руки. Впоследствии тот же порядок мыслей выражался восторгом, с которым были приняты все хорошие начинания нового правительства. Половина петровского дела, и самая трудная, делается теперь хором. Около Петра все молчало; он, проснувшись раньше других, должен был будить, догадываться, выдумывать. Теперь проснулись многие, теперь многие опередили и ждут, когда их позовут на совет. Реформам Петра противился весь народ, кроме нескольких человек; реформам Александра II весь народ готов содействовать, кроме гнилой части дворянства и стариков, выживших из ума. Что касается до поддельной, служилой олигархии, до всех parvenus[139] из казарм и из чернильниц, до этого смирительного дома, до этих арестантских рот николаевских питомцев — они никакого мнения не имеют. Сегодня они будут засекать крестьян за то, что они хотят освободиться, завтра — расстреливать дворян за то, что они не хотят освобождать.

Но, может быть, реформы, о которых говорил Александр II в речах манифестах, указах, приказах и официальных журналах, не совпадают с теми желаниями мыслящей России, которые проявляются в литературе, в общественном мнении?

Совсем нет, они одни и те же.

строжайшей законности, много раз выражали мысль, что «исполнительная власть сильнее закона, в тех случаях, где она встречается с народным желанием». Какова же у нас должна быть самодержавная власть, когда она заодно с народом?

Царь силится подать руку народу, народ силится взять ее и не может достать через Панина и компанию. Это аристофановская сцена! Только что государь совсем готов, приподнявшись на цыпочках, коснуться протянутой к нему руки, как кто-нибудь из этих седых шалунов — Орлов, Закревский — закричит: «Ваше величество, боже мой! они вам палец откусят!»

Ну, что бы попробовать, кажется! Был же ведь государь на Кавказе в деле с горцами, любят охотиться по медведям. Да и что черкесы и медведи? Разве государь не подвергается ежедневно опасности быть с этими столпами отечества, которые заслоняют ему Россию и составляют около него приятный венок старцев, который в случае нужды, сдвигаясь, может превратиться в петлю.

Ведь К. И. Арсеньев рассказывал за уроками Александру Николаевичу уголовное дело, называемое русской историей от Петра I до Александра I.

У нас ничего нет за душой, мы всё говорим. Пусть же каждый читатель, положа руку на сердце, скажет, где были в «Колоколе» несбыточные требования, политические утопии, призывы к восстанию?

В существовании «Колокола» есть черта, перелом. С обнародования рескрипта об освобождении крестьян наш путь должен был измениться, не в существенном, но в образе действия. Мы пожертвовали частью полемики и стеснили еще больше круг наших вопросов. Мы сделались ближе к правительству, потому что правительство сделалось ближе к нам. Нам дела нет до форм правления, мы все их видели на деле и видели, что все они никуда не годятся, если они реакционны, — и все хороши, если они современны и прогрессивны. Нам искренно и откровенно казалось, что Александр II заменит кровавую эру революции и будет мирным, кротким переходом от устарелого деспотизма к человечески свободному состоянию России.

Ошибались ли мы, нет ли, но, думая таким образом, мы совершенно последовательно в продолжение шести месяцев издания рескрипта занимались почти исключительно осуществлением его[140].

Чего требовали мы, о чем писали?

Мы требовали, чтоб помещики не украли у крестьян освовождение, чтоб желание, выраженное робко и картаво правительством относительно усадеб и земли, не было объяснено в пользу собственников. Были ли мы правы? Это доказывают — красноречие Безобразова и Бланка, центральный комитет, усиленная ценсура, дворянская оппозиция и насильственные переселения крестьян на неудобную землю.

Мы говорили, сверх того, что освобождение крестьян само по себе недостаточно, что рядом с помещиком стоит второй бич русского народа — чиновник, т. е. полиция и суд. Мы говорили, что пока не падет японская табель о рангах, пока суд будет инквизиционный, с запертыми дверями, с канцелярской тайной, — пока полиция будет увещевать розгами, допрашивать кулаками, наказывать палками без суда, — до тех пор освобождение крестьян не принесет настоящей пользы.

Но разве сам государь, испуганный тем, что вся гражданская служба — одно огромное faux dans les papiers publics[141], не заявлял того же мнения, и если б Панин утвердил или принял бы благосклонно его предложение, то, может, у нас явились бы и защитники подсудимых и присяжные, и суд производился бы при дневном свете.

Государь хотел бы изменить, но бродит впотьмах, не знает, с чего начать; от подканцеляриста до канцлера все его обманывают, — а голос неслужащих до него не доходит. Общественное положение всей неслужащей России или невыслужившейся таково, что она только может в присутствии монарха танцевать на бале — если из дворян — и по всякому поводу, счастию и несчастию, носить на золотом блюде хлеб и соль если она из купечества.

Это также логически приводит к нашему третьему требованию — к гласности.

Не смешно ли, что сами поставили плотину, заперли ее да и удивляются, что воды нет? Поднимите ценсурный шлюз, и тогдa узнаете, что думает народ, от чего ему больно, что его жмет, мучит, разоряет... может, сначала пойдет по поверхности всякая всплывшая дрянь, — что за важность, лишь бы этой водой унесло всех этих полумертвых владимирских кошек и андреевских зайцев.

Новосильцеве и пр.

Снявши цензурную колодку, можно закрыть и Третье отделение; пишущие сами будут доносить на себя, и, наконец, в России уничтожится этот вертеп шпионов; Тимашева можно сделать наместо Гедеонова директором театров и царских увеселений; на месте срытой Бастилии поставили же в 1789 году надпись: «Ici l’on dense!»

Требовали ли мы чего-нибудь больше?

Какие бы ни были наши теоретические мнения, как бы мы ни были в них «неисправимы», мы их не высказывали, мы стирались и охотно это делали, пока государственный рыдван плелся так себе вперед, но когда он решительно начинает пятиться, давит своими тяжелыми колесами ноги, тогда мы пойдем другой дорогой.

И вот третья фаза, в которую входит «Колокол».

Мы поставили эпиграфом — Vivos voco! Где же живые в России? Нам показалось, что живые есть в самом дворце, мы обращали нашу речь к ним, мы не раскаиваемся в этом. Как бы то ни было и что бы ни случилось, но государь, положивший начало освобождению крестьян, заслужил великое имя в истории, и благодарность наша останется неизменной. Но говорить нам с ним нечего. Живые — это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины и женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас.

«Колокол» — их орган, их голос, — на бесплодных, каменистых вершинах некому его слушать, чистый звон его может раздаться сильнее в долине!

Примечания

Печатается по тексту К, л. 18 от 1 июля 1858 г., стр. 141—143, где опубликовано впервые, за подписью: Искандер. Этой заметкой открывается лист «Колокола». Перепечатано под заглавием «Июля 1 1858», с типографскими искажениями, в сборнике «За пять лет...», часть первая, Искандера, Лондон, 1860, стр. 73—81, где объединено было со статьей «Через три года (18 февраля (3<!> марта) 1858)» под общим шмуцтитулом: «Через три года и через три года с половиной». Автограф неизвестен. 

Эта статья отражает усиление сомнений Герцена в целесообразности апелляций к верхам (ср. комментарий к «Предисловию (к „Колоколу”)»). Однако и здесь он пытается уверить себя, что царь «силится подать руку народу», чему якобы мешают лишь сановники и «гнилая часть» дворянства. Наряду с этим Герцен с подлинно демократической силой говорит о том, что «... в звон нашего „Колокола” входит именно вопль, поднимающийся из съезжих, из казарм, с помещичьих конюшен, с барщинских полей, с ценсурной бойни...».

«Колокол» обращается к «людям добра всех сословий», т. е. не только к дворянской интеллигенции, на которую сначала, в первую очередь, были рассчитаны издания Вольной русской типографии. 

Слева да направо. — Измененная цитата из опубликованного в «Колоколе» стихотворения «Шарманка»: «Иль, забывшись, повернешь Справа да налево» (см. наст. том, стр. 422—424 и примечание на стр. 609).

Был же ведь государь на Кавказе в деле с горцами… — Александр II, еще будучи наследником, осенью 1850 г., во время войны с горцами, совершил путешествие на Кавказ, посетил действующие войска, за что был награжден орденом св. Георгия 4-й степени.

... К. И. Арсеньев рассказывал ~ уголовное дело, называемое русской историей... — К. И. Арсеньев в 1828—1837 гг. преподавал будущему царю Александру II статистику и историю.

... в том числе прусская «Крестовая газета»... — См. резкую характеристику «Kreuz-Zeitung» в статье Герцена «Полицейский разбой в Москве» (стр. 72). Какую-то вырезку из этой газеты Герцен в письме от 4 октября 1857 г. посылал М. Мейзенбуг («и прошу прислать обратно»).

... «Lе Vieux Monde et la Russie»... — См. примечание к стр. 9.

... красноречие Безобразова и Бланка... — См. примечания к стр. 283.

... ... — Главный комитет по крестьянскому делу.

... насильственные переселения крестьян на неудобную землю. — См. заметку «Помещики, переселяющие крестьян».

... наши статьи о Сечинском, кочубеевском процессе, о Вреде, о Эльстон-Сумарокове, о губернаторе Новосильцеве и пр. — Имеются в виду опубликованные в «Колоколе» в 1857—1858 гг. статьи и заметки Герцена «Под спудом», «Сечь или не сечь мужика?», «Польза от гласности», «Дело полицмейстера г. подполковника Сечинского», «Розги и розги!» (см. в наст. томе). Дело Кочубея освещалось в корреспонденции, приложенной к статье Герцена «Что значит суд без гласности» (см. наст. том, стр. 182—187). В К«Отставка Новосильцова» сообщалось об удалении Новосильцова от должности (см. наст. том, стр. 443).

...«Ici l’on danse!» — «Здесь танцуют!». Эта надпись на развалинах Бастилии была установлена не в 1789 г., а в 1790 г., в первую годовщину взятия крепости.

[139] выскочек (франц.). — Ред.