A L’ILLUSTRE SENAT DE LA VILLE LIBRE
DE FRANCFORT-SUR-LE-MEIN
Monsieur le Président,
Patres conscripti!
L’ÉDILITÉ de la ville de Francfort a fait un acte inique, absurde et, par-dessus le marché, extrêmement blessant pour la pauvre Allemagne... qui caresse encore le rêve de l’indépendance politique, et pour l’autorité du Sénat souverain de la ville libre de Francfort. Il y a quelques jours, la police a saisi, dans le débarcadère du chemin de fer, les feuilles d’un journal russe que je rédige à Londres et, sans motif, sans enquête, sur un simple commandement du résident russe, en a prohibé la vente.
Des actes de soumission humiliante et de brutalité internationale pareils à celui-ci ont été accomplis par des rois affectés de maladie mentale et de jésuitisme, par des princes... infinitésimaux; mais on ne s’ attendait pas à tant de servilité de la part d’ une ville libre et située sur les bords du Mein.
Qui donc commande, règne et gouverne à Francfort: vous, Patres conscripti, ou le résident russe? — Si c’est M. Fonton, je vous laisserai en paix — sans pourtant m’adresser à lui. Dans le doute — et n’ayant pas encore lu la promulgation officielle de l’annexion de Francfort aux Provinces Baltiques — je me vois forcé d’en appeler aux autorités constitués.
Et d’abord, je me crois obligé de vous faire remarquer que la gravité du fait ne consiste pas dans la prohibition d’une petite feuille. La parole, la pensée, persécutées dans l’Europe continentale, ne pouvaient s’attendre à trouver à Francfort une Saragosse de la liberté de la presse. Mais, remarquez-le, de grâce! jusqu’à présent — même pendant le long règne de Nicolas en Allemagne — on connaissait le contenu des imprimés que l’on persécutait.
Patres conscripti! Etes-vous dans ce cas? Je vous le demande, sur votre honneur. — Quels sont les passages de cette malheureuse Cloche russe, qui rendent sa circulation dangereuse pour la virginité politique de la bonne ville de Francfort-sur-le-Mein?
Vous n’en savez rien: soyez francs, rien. Qu’est-ce que c’est que cette Cloche qui se publie à Londres et qui est persécutée en Allemagne? — Est-ce qu’ elle appelle les vivants’elle plaint les morts? — Est-ce qu’elle est catholique ou républicaine? — Est-ce une feuille pathologique, communiste, monarchique ou mormonne? Qui le sait à Francfort? — M. Fonton et son secrétaire.
La police de Francfort a simplement exécuté l’ordre supérieur de la chancellerie de M. Gortchakoff, le ministre, et du prince Dolgorouki, le gendarme, avec la passivité, l’obéissance du nègre. Voilà ce qui est grave. C’est un acte de haute trahison, par lequel la police a fortement compromis l’indépendance politique de la ville. Et quelle est donc cette insolence de la part du gouvernement russe! A un allié, si faible qu’il soit, on motive, par égard, par politesse, dé pareilles exigences; on les soumet au gouvernement. Chez vous, il en est autrement: Péters-bourg ordonne, et votre commissaire de police exécute.
Il a suffi qu’un employé russe, un tchinovnik, ait dit que la Cloche était une feuille incendiaire, pour qu’on la saisît à Dresde, à Berlin, je ne sais où. Pauvre Allemagne, à quel état de Pologne elle passe!
Craignez, Patres conscripti, les employés russes «et dona ferentest»! Est-ce que vous ne voyez pas, par les feuilles publiées à Pétersbourg même, que chez nous on se méfie moins des voleurs de grands chemins, que des brigands de petite chancellerie. Mais je vais vous dire de quel quartier vient l’acharnement contre la Cloche. Puis, ne vous en déplaise, il vous faudra subir notre profession de foi. Ce n’est que justice. Lorsqu’on frappe une Cloche, elle sonne. Et, comme le sonneur de Notre-Dame de Paris, je tiens furieusement à ma Cloche.
Au reste, votre grand compatriote — qui ne se doutait guère qu’avec le temps il deviendrait le mien (si l’annexion de la ville libre à l’Empire russe se réalise) — Gœthe, cite un mot fort joli, qu’il a vu gravé sur un mur de l’Hôtel de ville de Francfort, et que vous pouvez voir de vos propres yeux — si M. Fonton ne l’a pas fait effacer:
Eines Mannes Rede
Soll sie billig hören Beede.
Maintenant, Patres, venons au fait. Il faut vous dire qu’en Russie il y a aussi deux gouvernements, — comme à Francfort-sur-le-Mein; l’un officiel, couronné à Moscou, salué à Péters» bourg: c’ est le gouvernement de parade, de grands levers, des processions, des revues, avec Alexandre II pour bourgmestre; l’autre occulte, caché, détesté à Moscou, craint à Pétersbourg, aussi invisible que les miasmes et non moins pestilentiel, et qui domine la Russie, comme M. Fonton domine, en attendant mieux, la police de Francfort.
Ce cabinet noir est composé des derniers Mohicans du règne néfaste, et sombre de Nicolas. Vous y trouverez, en première ligne, le descendant du régicide, Alexis Orloff — ami du défunt; un M. Mouravioff, qui se vante de ne pas appartenir aux Mouravioff que l’on pend — mais bien à ceux qui pendent; un général Rostovzoff (Jacob) qui, tout jeune encore, dénonça, par entraînement et enthousiasme, ses amis, comme le dit le secrétaire d’Etat, baron Korff, dans son ouvrage sur l’avènement de Nicolas I au trône (ouvrage que M. Fonton sera enchanté de vous prêter, M. le Président); un comte Panine, ministre de la Justice (vous comprenez, c’est une manière de dire, comme lorsqu’on ajoute le mot libre au nom d’une cité, parce qu’elle a quatre maîtres au lieu d’un, ou qu’on appelle Re di Cipro Ferdinand II, par la grâce de Dieu — très mal placée cette fois — roi absolu des Deux-Siciles); un ministre de la Justice donc, qui a commencé sa carrière en défendant une pauvre bonne femme, une princesse Troubetzkoï, qui n’était accusée... que d’avoir fouetté à mort sa femme de chambre. Autour de ce centre grouille un tas de subalternes qui descendent par les degrés du tchin jusqu’aux petits propriétaires d’âmes, jusqu’ àcette noblesse de verges, qui, avec la noblesse de l’encre, forme une couche dense, et bien soudée, d’opposition, de résistance à tout progrès, à toute amélioration.
Pas une bonne intention qui ne soit contrecarrée par eux, mutilée, frelatée, rendue impossible ou faussée par une réalisation tronquée.
Alexandre II voit, par exemple, l’urgence de l’émancipation des paysans. Le cabinet noir devient à l’instant même abolitionniste. Mais il veut l’émancipation la plus complète; il veut émanciper le paysan non seulement du seigneur, mais aussi de la terre qu’il cultive. Le cabinet noir sait très bien que l’ affranchissement dans le prolétariat est impossible en Russie, contraire à la tradition, au génie du peuple, au bon sens. Tant mieux; l’émancipation ne sera qu’un fata Morgana, une illusion, un mensonge. Mais une difficulté se présente. La question de l’émancipation se traite dans tous les journaux russes, et tous les journaux influents sont pour l’émancipation avec la terre.
Rien de plus facile que de lever cet obstacle. On met à la porte un ministre de l’instruction publique; on le remplace par un Ponce Pilate tout prêt à se laver les mains des taches d’encre, et on fait signer à celui-ci un ordre à la censure de ne pas donner l’imprimatur aux articles qui parlent de l’émancipation avec la terre.
Voilà pour la publicité.
Eh bien, voyant cela, nous avons crié notre «Prenez garde à vous!» à l’empereur Alexandre II. Nous — le seul organe libre, que possède la Russie — nous avons commencé à dévoiler ces sourdes menées. Voilà la véritable cause des persécutions mesquines dirigées contre notre journal. La Cloche les gêne... ces braves gens, elle leur fait peur; et votre police leur aide,
Maintenant, un mot concernant la religion du journal. S’ il y a à Francfort-sur-le-Mein un Russe honnête homme, ou seulement qui ne soit pas attaché à la Chancellerie Impérial, ou enfin un Allemand qui, par prévoyance, ait étudié la langue russe, faites-vous traduire notre programme, et prenez tous nos articles de fond depuis le 1er janvier, vous verrez que notre motto humble, modeste, restreint, n’a jamais été dépassé. Qu’ avons-nous demandé?
L’ÉMANCIPATION DES PAYSANS —
AVEC LA TERRE CULTIVÉE PAR EUX;
L’ABOLITION DE LA CENSURE PKÉVENTIVE;
I’ABOLITION DE L’INSTRUCTION SECRÈTE ET DES JUGEMENTS
A HUIS CLOS;
I’ABOLITION DES PEINES CORPORELLES.
Ce n’est pas tellement Robespierre et Marat, je pense. Eh bien, nous ne demandons pas autre chose... pour le moment.
On nous aurait laissé passer avec cela. Mais pour corroborer nos théories, nous les avons illustrées par des exemples. Nous avons livré à la publicité des faits monstrueux, infâmes, horribles, de l’administration russe; et, pour le faire, nous n’avons pas cru nécessaire d’inventer des types, de désigner par des noms fictifs tous ces scélérats de la police, prévaricateurs, voleurs et brigands. Non, nous les avons timbrés, enregistrés avec leurs noms et prénoms, chaque fois que nous avons été sûrs des faits. Nous avons mis la date et le nom de la ville; quelquefois même nous avons copié textuellement les documents officiels, les actes des tribunaux. La Cloche devenait en même temps, dans ce pays de souffrances comprimées, de mutisme imposé, et le cri de douleur du serf fouetté par son seigneur, du prisonnier mourant dans son cachot, et une menace incessante pour tous ces faiseurs de faux en écritures publiques.
La peur de se voir dans la Cloche a tourné l’encre de ces braves bureaucrates. Ils opprimaient, ils volaient doucement, paisiblement, sous l’égide du silence imposé par la censure; et, tout à coup, voilà qu’en Angleterre, à Londres, un... Dieu sait qui, commence à soulever leur masque. A partir de ce moment ils ne savent plus ce qu’ils font. Pourquoi, par exemple, exiger de la police de Francfort l’interdiction de la vente d’un journal russe? — Si c’est une épreuve de soumission, dans le genre du chapeau planté par Gessler, c’est du luxe; nul ne doute de l’obéissance toute filiale des gouvernements allemands envers leur cadet de Pétersbourg. Guillaume Tell est exclu de la Walhalla: c’est une production trop suisse. C’est donc uniquement pour nous couper le sifflet, nous bloquer, nous affamer? — Mais alors cela ne suffit pas; ils le savent très bien.
Nous le leur avons dit, deux fois déjà, dans la Cloche:
«La propagande russe n’est pour nous ni un caprice, ni une distraction, ni un gagne-pain. C’est l’œuvre de notre existence, notre religion, notre manière de servir le peuple russe.
Nous avons travaillé sans abattement, alors que nous ne rencontrions encore ni sympathie, ni encouragement. Est-il probable que, maintenant que le gouvernement russe reconnaît notre force, notre influence, et que la jeunesse russe nous lit avec avidité, nous nous arrêtions?
La main sur le cœur, nous jurons, devant la Russie, de continuer notre œuvre jusqu’au dernier souffle. Notre mort même ne l’arrêtera pas: nous ne sommes pas seuls et nous avons à qui léguer notre presse.
’y a qu’un moyen de couper court à la propagande russe à l’étranger: ce n’est pas d’introduire en Allemagne la censure de Pétersbourg, mais d’abolir la censure allemande en Russie».
La seule chose qui puisse résulter de ces persécutions pour nos Gessler auliques et princes-gendarmes, c’est que nous soyons forcés — pour notre justification — s’ils continuent leurs tracasseries, de traduire nos articles, et, au lieu de laver en famille notre linge sale, de porter à la connaissance de l’Europe entière les faits et gestes de ces oligarques de casernes, de ces maréchaux d’encre et valets d’Etat, qui pullulent dans l’antichambre du Palais d’hiver.
Quant à vous — M. le Président et MM. les Pères Conscrits, — lavez la tête à votre police, choisissez mieux vos agents, et faites lever l’embargo mis sur mes publications à l’embarcadère, afin que je puisse vous prendre sérieusement pour les sénateurs d’une ville libre, et vous témoigner sincèrement ma haute considération.
A. Herzen,
rédacteur de la Cloche et de
l’Etoile Polaire.
1-er août 1858.
Putney, près Londres.
ПЕРЕВОД
ФРАНКФУРТА-НА-МАЙНЕ
Господин президент,
Patres conscripti![144]
ПРАВИТЕЛИ города Франкфурта совершили акт, незаконный, нелепый и вдобавок крайне осокорбитльный и для бедной Германии... которая все еще тешит себя мечтой о политической независимости, — и для авторитета верховного сената вольного города Франкфурта. Несколько дней тому назад полиция конфисковала на железнодорожной станции номера русской газеты, издаваемой мною в Лондоне, и, не разъясняя причины, без расследования, по простому приказанию русского резидента, запретила ее продажу.
но нельзя было ожидать подобного раболепия со стороны вольного города, расположенного на берегах Майна.
— я оставлю вас в покое, не обращаясь, впрочем, и к нему. Находясь в сомнении и не прочитав еще официального сообщения о присоединении Франкфурта к Балтийским губерниям, я принужден обратиться к существующим властям.
Я, прежде всего, считаю своим долгом указать вам, что значительность этого факта заключается вовсе не в запрещении маленькой газетки. Слово, мысль, подвергающиеся преследованиям в континентальной Европе, не могли рассчитывать, что найдут во Франкфурте Сарагоссу свободы почати. Но до сих пор — заметьте это, пожалуйста! — и в Германии, даже во время продолжительного царствования Николая, с содержанием произведений печати, подвергающихся преследованиям, бывали знакомы.
Patres conscripti! Можете ли вы это сказать о себе в данном случае? Отвечайте откровенно. — Что именно в этом злосчастном русском «Колоколе» делает его распространение опасным для политического целомудрия добропорядочного вольного города Франкфурта-на-Майне?
Вы ничего об этом не знаете, — будьте искренни: ничего. Что же собою представляет этот «Колокол», издаваемый в Лондоне и преследуемый в Германии? Католический он или республиканский? Патологическая ли это газета, коммунистическая, монархическая или же мормонская? Кому известно это во Франкфурте? — Г-ну Фонтону и его секретарю.
Франкфуртская полиция просто-напросто с покорностью и послушанием негра привела в исполнение строгое предписание канцелярии г. Горчакова, министра, и князя Долгорукого, жандарма. Вот что важно. Это акт государственной измены, которым полиция сильно скомпрометировала политическую независимость города. Но какова же однако наглость русского правительства! Союзнику, даже самому слабому, из уважения, из вежливости, мотивируют подобные требования; их передают на рассмотрение правительству. У вас же это происходит по-иному: Петербург предписывает, а ваш полицейский комиссар исполняет.
Достаточно было русскому служащему, чиновнику, «Колокол» — зажигательный листок, чтоб его конфисковали в Дрездене, в Берлине, бог знает где еще. Бедная Германия, в какую Польшу она превращается!
Бойтесь, Patres conscripti, русских чиновников «et dona ferentes»! Разве вы не видите по газетам, издаваемым в самом Петербурге, что у нас менее oпасаются грабителей с большой дороги, чем разбойников из малой канцелярии? Но я сейчас разъясню вам, откуда идет озлобление против «Колокола». Затем, не прогневайтесь — вам придется выслушать наше исповедание веры. Это не более чем справедливость. Когда ударяют в Колокол — Колоколу.
Впрочем, ваш великий соотечественник Гёте — у которого и в мыслях не было, что со временем он сделается и моим соотечественняком (если осуществится присоединение вольного города к Российской империи), — приводит очень милое изречение, которое он видел вырезанным на стене франкфуртской ратуши и которое вы можете увидеть собственными глазами, если г. Фонтон не приказал его стереть:
Eines Mannes Rede
Ist keines Mannes Rede:
ören Beede.
Теперь же, Patres, перейдем к делу. Должно сказать вам, что в России имеется два правительства, как и во Франкфурте-на-Майне: одно — официальное, коронованное в Москве, провозглашенное в Петербурге; это правительство парадов, торжественных приемов, процессий, смотров; бургомистром его является Александр II; другое — тайное, скрывающееся, ненавидимое в Москве, вызывающее страх в Петербурге, столь же незримое, как миазмы, и не менее тлетворное, и управляющее Россией так же, как г. Фонтон управляет, в ожидании лучшего, франкфуртской полицией.
могикан злополучного и мрачного царствования Николая. Вы найдете там, в первом ряду, потомка цареубийцы, — друга покойного; некоего г. Муравьева, хвастающегося тем, что он принадлежит не к тем Муравьевым, которых вешают, а, наоборот, к тем, которые вешают; генерала (Якова), который еще совсем молодым сделал в порыве увлечения и энтузиазма донос на своих друзей, как говорит об этом статс-секретарь барон Корф в своем сочинении о восшествии на престол Николая I (в сочинении, которое г. Фонтон с радостью одолжит вам, г. президент); некоего графа Панина, министра юстиции (вы понимаете, что это только манера выражаться — вроде того, как прибавляют слово вольный к названию города потому лишь, что в нем четыре правителя вместо одного, или как называют Фердинанда II Re di Cipro[145] милостью божьей — очень дурно на этот раз примененной — до смерти засекла свою горничную. Вокруг этого центра кишмя кишит куча подначальных лиц, которые ниспускаются по ступеням чинов до мелких владельцев душ, екущего дворянства, образующего вместе с дворянством плотный и прочно спаянный слой оппозиции, сопротивления всякому прогрессу, всякому улучшению.
Александр II видит, например, срочную необходимость освобождения крестьян. Черный кабинет тотчас же становится аболиционистским. Но он желает наиболее полного освобождения: он желает освободить крестьянина не только от помещика, но и от земли, которую он обрабатывает. Черный кабинет прекрасно знает, что освобождение с переходом в пролетариат невозможно в России, противоречит традиции, народному духу, здравому смыслу. Тем лучше; освобождение будет лишь fata Morgana, иллюзией, ложью. Однако встречается затруднение. Вопрос об освобождении обсуждается во всех русских периодических изданиях, и все влиятельные органы стоят за освобождение с землей.
Нет ничего более легкого, как устранить это препятствие. Выставляют за дверь министра народного просвещения; заменяют его Понтием Пилатом, тотчас же готовым смыть чернильные пятна со своих рук, и заставляют его подписать приказ цензуре не разрешать к печати землей.
Так обстоит дело с гласностью.
И вот, видя это, мы крикнули свое «Берегитесь!» императору Александру II. Мы — единственный свободный орган, которым обладает Россия, — мы начали разоблачать эти глухие происки. Вот истинная причина мелочных преследований, направленных против нашей газеты. «Колокол» беспокоит их... этих милых людей, он пугает их; ваша же полиция оказывает им помощь, Patres conscripti!
Теперь одно слово насчет верований нашей газеты. Если есть во Франкфурте-на-Майне честный русский человек, или просто русский, не состоящий на службе в императорской канцелярии, или же, наконец, немец, изучивший из предусмотрительности русский язык, заставьте его перевести нашу программу и ознакомьтесь со всеми нашими основными статьями, начиная с 1 января, — вы увидите, что ваш скромный, умеренный motto[146] ни разу не был нами превышен. Чего же просили мы?
—
С ЗЕМЛЕЙ, ОБРАБАТЫВАЕМОЙ ИМИ;
УНИЧТОЖЕНИЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЙ ЦЕНЗУРЫ;
УНИЧТОЖЕНИЯ ТАЙНОГО СЛЕДСТВИЯ И СУДА
ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ;
Я полагаю, что это не слишком пахнет Робеспьером или Маратом. И вот, мы больше ничего не просим... пока.
Это бы нам еще простили. Но, чтоб подкрепить свои теории, мы иллюстрировали их примерами. Мы предавали гласности чудовищные, бесстыдные, отвратительные деяния русской администрации, и для этого мы не считали нужным измышлять типы, называть выдуманными именами всех этих негодяев из полиции, предателей, воров и разбойников. Нет, мы клеймили иx, называя их по именам и фамилиям всякий раз, когда были уверены в фактах. Мы ставили дату и название города; иногда мы даже воспроизводили дословно текст официальных документов, судебных актов. В стране подавленных страданий, вынужденной немоты «Колокол» становился одновременно и сдавленным криком боли крепостного, которого сечет помещик, узника, умирающего в темнице, и непрестанной угрозой для всех фальшивомонетчиков гласности.
От страха увидеть себя в «Колоколе» свернулись чернила у всех этих почтенных бюрократов. Они притесняли, они крали потихоньку, спокойно, под эгидой молчания, предписанного цензурой; и вот вдруг в Англии, в Лондоне, некто... бог весть кто... начинает приподымать их маску. С этого времени они сами не знают, что делают. Зачем, например, требовать от франкфуртской полиции запрещения продажи русской газеты? — Если это — испытание покорности, вроде шляпы, повешенной Геслером, то это уж роскошь; никто не сомневается в поистине сыновнем послушании немецких правительств их младшему, петербургскому. Вильгельм Телль изгнан из Валгаллы: это произведение чересчур швейцарское. Значит, все делается только для того, чтобы зажать нам рот, подвергнуть нас блокаде, уморить голодом? Но в таком случае этого недостаточно, им хорошо это известно.
«Колоколе»:
«Русская пропаганда для нас не каприз, не развлечение, не заработок. Это дело нашей жизни, наша религия, наш способ служения русскому народу.
Мы работали, не унывая, тогда, когда не встречали еще ни сочувствия, ни ободрения. Неужели теперь, когда русское правительство признаёт нашу силу, наше влияние и когда русская молодежь читает нас с жадностью, — мы остановимся?
Положа руку на сердце, мы присягаем перед лицом России продолжать работу нашу до последнего вздоха. Даже смерть наша не остановит ее: мы не одни, и у нас есть кому завещать наш печатный станок.
Существует одно только средство покончить с русской заграничной пропагандой: не вводить петербурскую цензуру в Германии, а уничтожить немецкую цензуру в России».
— для своего оправдания, — если они будут продолжать свои козни, переводить наши статьи и вместо того, чтобы стирать наше грязное белье келейно, — знакомить всю Европу с деяниями и подвигами этих казарменных олигархов, этих чернильных камергеров и государственных лакеев, кишащих в передней Зимнего дворца.
Что же касается вас, господин президент и господа отцы сенаторы, задайте головомойку своей полиции, выбирайте получше своих агентов и заставьте снять на станции запрещение с моих изданий, чтоб я мог принимать вас всерьез за сенаторов вольного города и искренне свидетельствовать вам свое высокое почтение.
А. Герцен,
«Колокола»
и «Полярной звезды».
1 августа 1858 г.
Путней, близ Лондона.
Примечания
— печатной листовки, приложенной к л. 20 К, а также рассылавшейся отдельно. Автограф неизвестен. В письме к М. К. Рейхель от 30 июля 1858 г. Герцен писал: «На днях я пришлю вам послание к франкфуртскому сенату от меня. Ну уж похохочете вы».
____
Сарагоса — Намек на героическую оборону Сарагоссы во время французской интервенции 1808—1809 гг.
Призывает ли он живых, оплакивает ли мертвых? — Намек на эпиграф к «Песне о колоколе» Шиллера («Vivos voco. Mortuos plango. Fulgura frango» — «Живых призываю, мертвых оплакиваю. Молнии ломаю») использованный Герценом для эпиграфа к «Колоколу» («Vivos voco!»).
... «et dona ferentes»... — Конец стиха из «Энеиды» Вергилия: «Timeo Danaos et dona ferentes» («Бойтесь данайцев и дары приносящих»), употребленного по поводу известной греческой легенды о деревянном троянском коне, преподнесенном данайцами жителям Трои и способствовавшем падению этого города.
... подобно звонарю Собора Парижской богоматери. — Имеется в виду персонаж романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери» — Квазимодо.
Eines Mannes Rede Ist keines Mannes Rede Soll sie billig hören Beede... — «Речь одного человека — ничья речь; по справедливости должны быть выслушаны оба». Гёте цитирует эти слова в первой книге своих воспоминаний «Aus meinem Leben. Dichtung und Wahrheit».
... ~ к тем, которые вешают… — В памфлетном биографическом очерке жизни М. Н. Муравьева П. В. Долгоруков рассказывает: «Только что приехав в Гродно, он <Муравьев> узнал, что один из тамошних жителей спросил у одного из чиновников: „Наш новый губернатор родня ли моему бывшему знакомому, Сергию Муравьеву-Апостолу, который был повешен в 1826 году?” Муравьев воскипел гневом (кажется, было не из-за чего) и воскликнул: „Скажите этому ляху, что я не из тех Муравьевых, которые были повешены, а из тех, которые вешают!”» (П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. М., 1934, стр. 295).
...Ростовцева (Якова), который ~ сделал ~ донос на своих друзей, как говорит об этом ~ Корф в своем сочинении о восшествии на престол Николая I… — См. наст. том, стр. 42 и примечание к ней.
— Министр народного просвещения А. С. Норов был замещен Б. П. Ковалевским. Сравнивая нового министра народного просвещения с римским правителем Иудеи Понтием Пилатом, который, согласно евангельскому преданию, отдал (хотя и неохотно — «умывши руки») Иисуса Христа на распятие, Герцен подчеркивает готовность Ковалевского беспрекословно выполнить любое указание правительства, как бы несправедливо оно ни было.
... шляпы, повешенной Геслером... — В известной швейцарской легенде о Вильгельме Телле, действие которой относится к началу XIV века, наместник Геслер, желая унизить своих подданных, заставлял их кланяться своей шляпе, вывешенной на шесте.
Валгалла — —1842 гг. в Донауштафе, близ Ратисбона, здание, в котором установлены бюсты «великих людей Германии».
«Колоколе»... — В статьях «Лакеи и немцы не допускают» и «Словобоязнь» (см. наст. том).
[144] Отцы сенаторы! (лат.). — Ред.
[145] королем Кипра (итал.). — Ред.
[146] лозунг (итал.). — Ред.