А. ИВАНОВ
Еще раз коса смерти прошлась по нашему бедному полю и еще один из лучших деятелей пал — странно, безвременно. ДворОвые косари помогли его подкосить в то самое время, как он усталой рукой касался, после целой жизни труда и лишений, лаврового венка. Больной, измученный нуждой Иванов не вынес грубого прикосновения царской дворни и — умер!
Да и зачем нам художники и поэты, зачем эти нежные, нервные организации, которые не могут выносить воздуха передней, дерзости дворецких, образованности фельдфебелей? Теперь нам надобны бойцы, теперь нам надобны люди, которые за обиду плотят не своим здоровьем, а двойной обидой, за пренебрежение невежд — презрением и ненавистию!
Жизнь Иванова была анахронизмом; такое благочестие к искусству, религиозное служение ему, с недоверием к себе, со страхом и верою, мы только встречаем в рассказах о средневековых отшельниках, молившихся кистью, для которых искусство было нравственным подвигом жизни, священнодействием, наукой.
Молодым человеком принялся Иванов за свою картину «Иоанна Предтечи» и состарелся с нею; кисть, взятая юношеской рукой, ослабела на том же полотне, целая жизнь была употреблена на созерцание, обдумывание, изучение своего предмета, и при каких условиях. «Нищета его, — пишет мне один из друзей его, — была такова, что он по суткам довольствовался стаканом кофея и черствой булкой или чашкой чечевицы, сваренной из экономии им самим, в той студии, где работал, и на воде, за которой наш художник ходил сам к ближайшему фонтану». И в этой борьбе шли годы и годы. В продолжение двадцати лет он получил десять тысяч рублей из кассы цесаревича Александра Николаевича, который, будучи в Риме, сказал Иванову, что он его картину считает своей.
В прошедшем году он выставил свою картину в Риме, общество художников всех стран осыпало ее похвалами, это были единственные сладкие минуты Иванова, но и они не были без примеси горького элемента внутренной борьбы. Об ней мы скажем после.
Его звали в Россию; два месяца перед кончиной приехал он в Петербург. Полный надежд и дум, он мечтал, что для него легко откроется новая деятельность. Он мечтал о своих давно задуманных эскисах из жизни Христа, думал съездить в Иерусалим, и потом ему хотелось распространять больше и больше великую художественную традицию живописи — молодому поколению. Как действительный художник, он с грустью смотрел, с одной стороны, на легкую, эффектную манеру, с другой — на растление вкуса иконописью — этим лицемерием в живописи, этой ложью в искусстве.
Петербургскую жизнь Иванов совсем не знал или знал смутно по слухам. Простой, отвыкший от людей, он каким-то чуждым явился с своей картиной — перед толпой цеховых интригантов, равнодушных невежд, казарменных эстетиков.
Начались маленькие avanies, которых он не умел переносить, — все огорчало его, мучило. Ему дали во дворце Белую залу со скверным освещением для картины. Государь взглянул на нее, оглушенный громом и звоном, рассеянный торжеством освящения Исаакиевского собора.
Второй и третьей гильдии живописных дел мастера пожимали плечами, придворным было не до Иванова...
Ему бы к Мине Ивановне — не догадался.
Денег у него не было, он жил у одного приятеля, не понимая, что ему надобно было снискать покровителей, приобрести ходатаев.
Наконец, 29 июня президент Академии художеств, т. е. графиня Строганова, т. е. экс-великая княгиня Мария Николаевна потребовала Ивановна и объявила ему, что ему определяется 10000 рублей вознаграждения и назначается 2000 рублей пенсии, и желала знать, доволен ли он. Несмотря на свою застенчивость, Иванов не спешил принять предложения и просил его обдумать.
На другой день, 30 июня, курьер снова требует Иванова.
Его заставляют ждать в передней три часа, после которых выходит морганатический великий князь граф Строганов и объявляет ему, чтоб он за окончательным ответом обратился к Адлербергу.
Чего же церемониться с живописцем, что такое живописец? Ведь мы не папы римские, чтоб дружески принимать какого-нибудь Бенвенуто Челлини или с уважением какого-нибудь Бонарроти. Граф Строгонов, помнится, бывши в Женеве, находил, что Александр Николаевич — красный революционер и что пора его остановить на этой скользкой стезе... Столбовые-с!
Иванов, пораженный этим приемом, не пошел к Адлербергу, ему довольно было одной передней. Расстроенный, огорченный, побрел он к одному знакомому, вечером он почувствовал себя дурно, к полуночи явились первые признаки холеры, и ночью с 2/14 на 3/15 июля его не стало.
Наутро явился курьер с пакетом, возвещавшим трупу художника, что ему жалуется 15000 рублей и владимирский крест в петлицу.
Мы не думаем, что Иванова намеренно теснили, но ведь это тем хуже. А. Л. Витберга Николай поймал в канцелярские тиски и пропускал его в них до тех пор, пока крик умолк, мышцы опустились и страдалец самоотверженно склонил голову. Он этого хотел. А тут, напротив, одна небрежность, рассеянность вздором, чиновничье неуважение к искусству и к художнику. Им в голову не приходит, что нельзя одинаковым образом обращаться с Ивановым и с Сквозником-Дмухановским; что на художнике есть свое помазание, хотя и не успенское, но прочное; что художник тоже власть, что это ровный — pares; что генералов, обер-фор-шнейдеров, нидер-нах-шустеров можно делать десятками, стадами, а художники родятся и что если владимирский крест может иной раз предохранить лицо станционного смотрителя от генеральского кулака, то он смешон в петлице такого артиста.
— зодчему; интересно узнать, как с ним будут торговаться...
Теперь скажу несколько слов о моих личных сношениях с Ивановым. Я познакомился с ним в Риме, в 1847 году. При первом свидании мы чуть не поссорились. Разговор зашел о «Переписке» Гоголя, Иванов страстно любил автора, я считал эту книгу преступлением. Влияние этого разговора не изгладилось, многое поддерживало его. Настал громовый 1848 год, я жил на площади, Иванов плотнее запирался в своей студии, сердился на шум истории, но понимал его, я сердился на него за это. К тому же он был тогда под влиянием восторженного мистицизма и своего рода эстетического христианства. Тем не менее иногда вечером Иванов приходил ко мне из своей студии и всякий раз, наивно улыбаясь, заводил речь именно о тех предметах, в которых мы совершенно расходились.
В Париже была провозглашена республика, престол папы покачнулся, вся Европа приподымалась, я забыл Иванова и поскакал в Париж.
Десять лет миновали, и между нами не было никаких сношений.
страдания побитых разбудили его...
«Следя за современными успехами, я не могу не заметить, что и живопись должна получить новое направление. Я полагаю, что нигде не могу разъяснить мыслей моих, как в разговорах с вами, а потому решаюсь приехать на неделю в Лондон, от 3 до 10 сентября...
... В итальянских художниках не слышно ни малейшего стремления к новым идеям в искусстве, не говоря уже о теперешнем гнилом состоянии Рима, они и в 1848 и 49 годах, когда церковь рушилась до основания, думали, как бы получить для церквей новые заказы».
В заключение он писал мне, что ему было бы приятно встретиться у меня с Маццини. (Этого ему не удалось, Маццини был тогда на континенте, но я познакомил Иванова с Саффи.)
Письмо Иванова удивило меня, с нетерпением ждал я его. Наконец он приехал, много состарелся он в эти десять лет, поседели волосы, типически русское выражение его лица стало еще сильнее; простота, добродушие ребенка во всех приемах, во всех словах. На другой день мы ходили с ним в National Gallery, потом пошли вместе обедать; Иванов был задумчив, тяжелая мысль сквозила даже в его улыбке. После обеда он стал разговорчивее и, наконец, сказал:
— Да, вот что меня тяготит, с чем я не могу сладить: я утратил ту религиозную веру, которая мне облегчала работу, жизнь, когда вы были в Риме. Часто поминал я наши разговоры, вы правы, — да что мне от этого, что от этого искусству. Мир души расстроился, сыщите мне выход, укажите идеалы?.. События, которыми мы были окружены, навели меня на ряд мыслей, от которых я не мог больше отделаться, годы целые занимали они меня, и, когда они начали становиться яснее, я увидел, что в душе нет больше веры. Я мучусь о том, что не могу формулировать искусством, не могу воплотить мое новое воззрение, а до старого касаться я считаю преступным, — прибавил он с жаром. — Писать без веры религиозные картины — это безнравственно, это грешно, я не надивлюсь на французов и итальянцев, — разбирая по камню католическую церковь, они наперехват пишут картины для ее стен. Этого я не могу, нет, никогда — никогда! Мне предлагали главное заведование живописных работ в новом соборе. Место, которое доставило бы и славу и материальное обеспечение; я думал, думал да и отказался, — что же я буду в своих глазах, взойдя без веры в храм и работая в нем с сомнением в душе, — лучше остаться бедняком и не брать кисти в руки!
— Хвала русскому художнику, бесконечная хвала, — сказал я со слезами на глазах и бросился обнимать Иванова. — Не знаю, сыщете ли вы формы вашим идеалам, по вы подаете не только великий пример художникам, но даете свидетельство о той непочатой, цельной натуре русской, которую мы внаем чутьем, о которой догадываемся сердцем и за которую, вопреки всему делающемуся у нас, мы так страстно любим Россию, так горячо надеемся на ее будущность!
Примечания
Печатается по тексту К, л. 22 от 1 сентября 1858 г., стр. 177—178, где опубликовано впервые, за подписью: Искандер. «Колокола». Автограф неизвестен.
____
Статья Герцена о великом русском живописце Александре Андреевиче Иванове представляет огромный интерес и как исторический источник и для характеристики взглядов Герцена на призвание художника.
Герцен познакомился с Ивановым, видимо, вскоре после своего прибытия в Рим в декабре 1847 г. (об этом свидетельствует относящаяся к этому периоду записка Герцена к Иванову). По своему мировоззрению Иванов в то время был еще далек от Герцена. Перелом в мировоззрении Иванова произошел не сразу. Его отход от религии происходил постепенно на протяжении 50-х годов. Тогда же он сближается с демократическим лагерем.
Сведения о посещении А. Ивановым Герцена имеются в «Воспоминаниях» Н. А. Тучковой-Огаревой, у Г. П. Гаевского в кн.: М. П. Боткин. Александр Андреевич Иванов, СПб., 1880, стр. 406.
____
Жизнь Иванова была анахронизмом... — «средневековыми отшельниками, молившимися кистью», близка к тому, что говорит об Иванове Н. В. Гоголь в своей статье «Исторический живописец Иванов».
«Нищета его, — пишет мне один из друзей его ~ ходил сам к ближайшему фонтану». ~ — неизвестно.
... Александра Николаевича, который, будучи в Риме, сказал Иванову, что он его картину считает своей. — Наследник Александр Николаевич был в Риме в 1838 г., когда Иванов только начинал работу над своей картиной.
.. — Имеются в виду «Библейские эскизы» Иванова.
... думал съездить в Иерусалим… — Мысль о поездке в Иерусалим зародилась у Иванова еще в годы, когда он замышлял картину «Явление Мессия».
... ему хотелось распространять ~ — молодому поколению. — Иванов проявлял живой интерес к открывшемуся в то время московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, куда он пожертвовал свои картины с Венеры Медицейской, Лаокоона и Боргезского бойца; интересовался он также и постановкой преподавания в Академии художеств, где побывал по возвращении в Петербург (см. М. П. Боткин. Александр Андреевич Иванов, стр. 325, 336).
Начались маленькие avanies... — Avanies — придирки (франц.). Возможно, имеется в виду появление в «Сыне отечества» от 25 июня 1858 г. статьи В. Толбина. направленной против Иванова, видимо, инспирированной академическими кругами, опасавшимися конкуренции художника.
Ему дали во дворце Белую залу со скверным освещением для картины — — 2 июня 1858 г., сам художник выбрал «аванзал крещенского подъезда» (см. М. П. Боткин. Александр Андреевич Иванов, стр. 329 и 337).
Расстроенный, огорченный ~ его не стало. — Сведения о последних днях жизни А. Иванова см. также у Г. П. Гаевского (М. П. Боткин. Александр Андреевич Иванов, стр. 406—409).
Разговор зашел о «Переписке» Гоголя. — «Выбранные места из переписки с друзьями».
... под влиянием восторженного мистицизма и своего рода эстетического христианства. — По-видимому, Герцен имеет в виду те настроения Иванова, которые сказались и в его «Мыслях, приходящих при чтении библии» и отчасти в его «Библейских эскизах».
«Следя за современными успехами ~ новые заказы. — Полностью письмо Иванова к Герцену от 1 августа 1857 г. опубликовано М. П. Боткиным в книге «Александр Андреевич Иванов», стр. 289.
Мне предлагали главное заведование живописных работ в новом соборе. — Сведений о таком предложении не сохранилось.