Герцен Александр: Lo tzar Alessandro II е il giornale "La Campana" (Царь Александр II и газета "Колокол")

Dall’ultima guerra in poi, si pensa, è vero, più seriamente alla Russia; e nondimeno la Russia rimane ancora remota nella sua distanza, come un vasto ed oscuro edifizio, che si disegni con forme indefinite nel buio d’una notte d’inverno.

Che è cotesto edificio? Forse una prigione? una fortezza? un falanstere? Difficile a dirsi anche da un Russo; perche esso non è terminato, e puo servire ad usi molteplici e diversi. L’Impero dei contorni[150] non presenta che una cornice, nella quale si veggono muraglie nude, ossature, frontiere, designazioni di luoghi, lavori forzati. L’opéra dell‘organizzazione esotica s’arresta ad un tratto, sotto il regno di Nicolô. La sua morte et la guerra diedero una scossa terribile al Leviathan moscovita, trascinando nell’impulso paesani e Tzar, la letteratura e l’esercito. Alessandro II si presentò con una serie di tentativi di riforme e col progetto dell’emancipazione dei paesani; tuttavia niente è fatto sin’ora; e noi guardiamo inquieti ed afflitti, chiedendoci: si moverà egli o no il Leviathan del Settentrione? correra a dritta o a sinistra?

Alessandro II, sebbene Tzar, è appunto l’uomo dell’età nostra; l’uomo d’un programma, d’una prefazione; somiglia esattamente a que’rivoluzionari d’un tempo non molto lontano, i quali si soddisfacevano di grandi parole, di discorsi da banchetti, e si davano beatamente ad intendere che, sol che annunciasero l’inaugurazione delia Repubblica universale, nѐ seguirebbe in un istante la solidarietà delle nazioni.

Il figlio dell’uomo più prosaico del secolo, è un sognatore, e non sa bene ciò che si voglia. Fu educato da un poeta romantico; possiede aspirazioni e velleità; ma è privo di carattere e piange sovente; il che nulla vale pel posto che occupa. Indi i programmi splendidi e l’esecuzione meschina e monca, indi errori, tergiversazioni continue; difetto di franchezza e d’unità. Alessandro II, malgrado le migliori intenzioni del mondo, non farà niente: — niente di positivo, ben inteso; perchѐ una cosa resterà pure ad ogni modo, ed è questa, ch’egli ha sconnesso tutta la machina governativa, e suscitato questioni, le quali travagliano la società tutta quanta, dai gabinetti dell’aristocrazia alle capanne dei contadini.

Prendiamo ad esempio i due fatti più importanti, l’emancipazione dei servi e le relazioni esterne. Non vi troveremo nulla da notare, tranne un arretrarsi continuo e continui errori.

Dieci mesi or sono, Alessandro II si dichiarò per l’emancipazione dei paesani, parlò nelle sue ordinanze e commise al Ministro dell’Interno di parlare, nelle sue circolari, dell’usufrutto délla terra da concedersi ai contadini; della casa e del recinto (enclos)[151] da riscattare; tutto, questo è vero, con frasi molto indefinite; ma il pensiero del governo poteva, non ostante, indovinarsi. In seguito, una provincia dopo l’altra, pur facendo la più ostinata opposizione contro qualsiasi affrancamento, domanda facoltà d’aprire de’comitati di emancipazione. In segno di gratitudine da parte del governo, la parola recinto apparisce più di rado, o si cambia a poco a poco in capanna, pollaio, o non so che. E intanto il Ministro dell’Interno sostituisce, nella sua circolare, all’espressione «affrancamento de’contadini» quella di «miglioramento della loro condizione».

Il Comitato centrale, sotto la vice-presidenza del Principe Orloff (già capo della polizia segreta al tempo di Nicoló), deputato ad apparecchiare un progetto di emancipazione, o di miglioramcnto, présenta un lavoro taJmente mostruoso ed as-surdo, che lo stato dei contadini cadrebbe di maie in peggio, se mai si adottasse una derisione tanto crudele.

La nobiltà dalla sua parte non vuol cedere la terra colli-vata dai paesani, si mostra passivamente ribelle. Il governo cède; è libérale dove dovrcbbe essere arbitrario; e giunge di gran corsa ad un fiasco complelo. La questione dell’emancipazione divenla per assouna Crimea délia pace. Se il governo non saprà do-minare la opposizione délia nobiltà, perderà il suo prestigio civile, come perde il prestigio militare nell’ultima guerra.

A colmare la misura délia confusione délie ide. e, v’ha un partito di libérali deJla vecchia stampa, che grida al socialismo e al cornmunismo, quando si parla délia terra. Vi veggono un invasione del diritto tre volte santo délia propriété. E come volele che llmperatore Alessandro II non abbia paura délia parola «sociaàs?no» mentre buon numéro di rivoluzionari non ne intendono, per immaginari terrori, il significato?

Il contadino russo al contrario, troppo povero per temere il socialismo, non si cura d’emancipazione, se non gli sia data la terra. E l’otterrà, siatene certi. Noi lo esortiamo a star fermo. Sin qui fu incatenato alla gleba, è ormai tempo di mutare le parti; incateni la terra a se stesso e non dia campo agli assalti de’ suo i nemici. Alessandro, Orloff, Comitato centrale, Comitati speciali, tutto passera; ma dove si abbandoni la terra, questa sfuggirà per lungo tempo ancora aile mani che la lavorano. Ora délie relazioni esterne.

L’Europa si prépara ad una lotta. La menzogna dell’alle-anza franco — inglese à svelata; la contraddizione, l’antino-mia de’ due paesi, rendono necessaria una collisione. Da questa mischia suprema puô uscire il rinascimento, o l’agonia dell’Europa. In ambe i casi la Russia non ha alcuno interesse che la tragga a mescolarsi in questa lite intestina; essa non ha ne speranze, ne ricordi associati a tal lotta, ne crédita da ri-ceverne. La sola eredità alla quale abbia diritto, quella délia scienza, l’ha già convertita in sostanza propria, e questa mag-gioranza almeno non puô perire.

’avvenire délia Russia è assai più volto ail’Oriente che ail‘Occidente. Intervenire attivamente in tutto ciò che si fa in Europa, cercare influenza in ogni complicazione politica, sono effetti dell’amor proprio ira cibile di una diplomazia esotica e falsa.

Se vuolsi, la Russia ha una naturale alleanza, — quella degli Stati Uniti di America.

Alessandro II, altrettanto infelice nella questione esterna, quanto nella interna riforma, cerca l’alleanza della Fraucia.

A quai bene? L’alleanza della Francia è sterile in grado supremo. Non è dato allearsi con essa che per la guerra, cioè per le distruzione. Lasciando stare che la Russia non è punlo apparecchiata ad una guerra, una tale tendenza è per noi sinistra come manifestazione di simpatia pel principio rappresentato dalla Francia in antagonismo coll’Inghilterra. La Francia di Bonaparte è la Roma degl’Imperatori, la schiavitù armata, il suffragio universale che vota il dispotismo, la democrazia che si ordina ad assolutismo livellatore.

Ogni dubbio sul significato della lotta futura ci sembra impossibile, da che gli stessi avvenimenti, ordinariamente complicati e confusi, si aggruppano in allegorie; da che la sfinge proferisce ad alta voce la parola dell’enigma; da che, ad una esposizione di cittadelle, di cannoni e di bastioni, rispondesi cou un filo eletrico che lega l’America all’Inghilterra.

La scelta fra l’Inghilterra e la Francia è pietra di paragone pel senso morale del governo russo.

La posizione di Alessandro II era ammirabile; ma la perderà. Era necessario levarsi contro la tradizione governativa di Pietroburgo, la quale pesa, come una fatalità, sul capo di chiunque porti la corona imperiale; corona che ha coperto tanti delitti e si pochi rimorsi. Egli ebbe delle velleità, ma gli falli il coraggio necessario all’uopo, e si arretrò inanzi all’ammensità dell’impresa. Ora i cocchieri di Corte, guidatori del carro dello stato, lo trascinano sempre più in una falsa via.

Noi gli abbiamo gridato, con quanta lena era in noi: — provvedete a’casi vostri; ma il rumore delle ruote lo assorda si, ch’ei non ode il suono lontano della nostra campana.

Non essendo noi dilettanti d’insurrezione, ne amatori della rivoluzione per se medesima, avemmo pensato, e il pensiero ci consolava, che la Russia potrebbe muoversi suoi primi passi verso la libertà a la giustizia, senza violenza e senza colpi di fucile. Il governo è stato forte abbastanza per cominciare dall’alto questa rivoluzione: ora non lo è più. Alessandro ha permesso, nella sua debolezza, che levin la testa e prendano nuove radici nel corrotto suolo della vecchia Russia tutti i nemici del progresso e della libertà, per condizione, per ignoranza, o per cupidigia — come gli Orloff, i Panine, i Rostofzoff. In qual parte potrà egli trovare la forza per vincere questo cerchio incantato?

Dove andiamo noi dunque? Molto probabilmente verso una terribile jacquerie, verso una leva in massa de’contadini. Noi siamo lungi dal desiderarlo, e lo dichiariamo; ma, dall’altra parte, peggiore delli è il servaggio, e lo stato di straziante incertezza nel quale si lascia il paese.

Что же это за здание? Может быть, тюрьма? крепость? фаланстер? На этот вопрос трудно ответить даже русскому: здание не закончено и может служить самым разнообразным целям. Империя фасадов[152] представляет собой лишь раму, в которой видны голые стены, остов, границы, обозначение отдельных пунктов и каторжный труд. Строительство странного здания в царствование Николая резко оборвалось. Смерть его и война дали страшный толчок московскому Левиафану, сдвинулись с места крестьяне и царь, литература и армия. Александр II выступил с попытками ряда реформ и с проектом освобождения крестьян, и тем не менее ничего — до сих пор не сделано, и мы грустно и тревожно смотрим: сдвинется ли наконец Северный Левиафан? И куда, направо или налево?

Хотя Александр II и царь, но он человек нашего времени. Это человек, у которого есть программа, который начинает с предисловия: он очень похож на революционеров недавнего времени, которые удовлетворялись громкими словами, речами на банкетах и блаженно верили, что достаточно провозгласить идеал Всеобщей республики, чтобы в тот же миг установилось братство между всеми народами.

— мечтатель, и он сам не знает, чего хочет. Его воспитывал поэт-романтик, у него есть порывы и стремления, но у него нет характера и он легко плачет, а это никуда не годится для человека, занимающего такое положение. Отсюда — великолепные проекты и жалкое, ущербное их осуществление, отсюда ошибки, постоянные уловки, отсутствие искренности и цельности. Александр II, несмотря на самые лучшие намерения, не сделает ничего, мы хотим сказать — ничего положительного, потому что одно во всяком случае уже сделано: он расшатал всю государственную машину и поднял вопросы, которые волнуют все общество, от кабинетов аристократов до крестьянских хижин.

Возьмем, например, два важнейших вопроса: освобождение крепостных и внешнюю политику. Мы увидим здесь лишь постоянное отставание и постоянные ошибки.

Десять месяцев тому назад Александр II заявил, что он за освобождение крестьян, в своих указах он говорил (и то же самое от его имени говорил в циркулярах министр внутренних дел) о пользовании землей, которое должно быть предоставлено крестьянам, о доме и усадьбе (enclos)[153], которые должны быть выкуплены; правда, все это говорилось весьма неопределенно, но все же, в чем состояло намерение правительства — можно было догадаться. После этого одна губерния за другой, упорно сопротивляясь какому бы то ни было освобождению, все же стали просить разрешения coздать свои комитеты. В знак благодарности со стороны правительства слово «усадьба» появляется все реже и постепенно заменяется словом «изба», «курятник» или чем-то еще в этом роде. Между тем в циркулярах министра внутренних дел вместо слов «освобождение крестьян» появляются слова «улучшение условий» их жизни.

На Главный комитет по крестьянскому делу под председательством князя Орлова (бывшего начальника тайной полиции во времена Николая) было возложено подготовить проект освобождения крестьян или улучшения их положения. Но проект, представленный Комитетом, настолько чудовищен и абсурден, что положение крестьян несомненно ухудшилось бы, если бы эта жестокая насмешка была претворена в жизнь.

Дворянство, со своей стороны, не желает отдавать землю, обрабатываемую крестьянами, и пассивно сопротивляется. Правительство уступает, оно либерально там, где должно быть применено насилие, и потому быстро идет к полному провалу. Если правительство не сумеет подавить противодействие дворянства, оно потеряет свой гражданский престиж, точно так же как в последней войне оно потеряло свой

В довершение всей этой путаницы существует еще партия старомодных либералов, которая начинает кричать о социализме и коммунизме, как только заговаривают о земле. Они видят в этом посягательство на трижды священное право собственности. Как же императору Александру II не бояться слова «социализм», если есть довольно много революционеров, которые из-за воображаемых страхов не понимают значения этого слова?

сих пор крестьяне были прикреплены к земле, теперь пришло время изменить отношения: пусть крестьяне закрепят землю за собой и не дадут возможности своим врагам на них нападать. Александр, Орлов, Главный комитет, Особые комитеты — все это исчезнет; но там, где земля не будет закреплена за крестьянами, она долго не попадет в их руки, — руки тех, кто ее обрабатывает.

Европа готовится к борьбе. Фальшь франко-английского союза теперь стала очевидной; противоречия, противоположность этих двух стран неминуемо ведут к столкновению. Эта решительная схватка может привести Европу к возрождению или к агонии. В обоих случаях у России нет никаких причин, которые бы заставили ее вмешаться в эту внутреннюю распрю; для нее с этой борьбой не связаны ни надежды, ни воспоминания, ни получение наследства. Единственное наследство, на которое она имеет право, — научное. Это наследство она уже сделала собственным достоянием, и уж оно по крайней мере не может быть потеряно.

Будущее России гораздо более связано с Востоком, чем с Западом. Активное вмешательство во все европейские дела, попытка влиять на любые политические осложнения являются следствием раздражительного самолюбия нелепой и ошибочной дипломатии.

Если хотите знать, то у России есть естественный союзник — это Соединенные Штаты.

Зачем? Союз с Францией в высшей степени бесплоден. Заключить с ней союз возможно только на случай войны, т. е. для разрушения. Не говоря уже о том, что Россия совершенно не готова к войне, такое стремление является для нас зловещим — как демонстрация симпатии к принципам, утверждаемым Францией в ее борьбе с Англией. Франция Бонапарта — это императорский Рим, вооруженное рабовладельческое государство; всеобщее голосование, которое поддерживает деспотизм; демократия, которая превращается в уравнивающий граждан абсолютизм.

Нам кажется что смысл будущей борьбы не вызывает никаких сомнении, с тех _ПОр как сами события, обычно сложные и запутанные, приобретают аллегорический характер; с тех пор как сфинкс вслух раскрыл свою тайну; с тех пор как в ответ на экспозицию

Выбор между Англией и Францией является пробным камнем для нравственного чувства русского правительства.

Позиция, занятая Александром II, была превосходной, но он ее потеряет. Было необходимо выступить против правительственной традиции Петербурга, давящей, как рок, всех тех, кто носит императорскую корону, которая покрывала так много преступлений и так мало угрызений совести. У Александра II есть добрые стремления, но нет необходимого мужества, и он отступает перед безмерностью деяния, которое надо совершить. Между тем придворные кучера, правящие государственной колесницей, увлекают его на все более ложный путь.

Мы не восстаний и революции ради революции, и мы думаем, — и мысль эта нас радовала, — что Россия могла бы сделать свои первые шаги к свободе и справедливости без насилия и ружейных выстрелов. Наше правительство было достаточно сильным, чтобы начать сверху эту революцию, теперь оно свою силу утратило. Александр, по своей слабости, допустил, чтобы подняли голову и пустили новые корни в прогнившую почву старой России все те, кто по своему положению, по невежеству или по жадности являются врагами прогресса и свободы, — все эти Орловы, Панины, Ростовцевы.

Где же он найдет силу, чтобы выйти из этого заколдованного круга?

— к ужасной жакерии, к массовому восстанию крестьян. Мы вовсе не хотим его и заявляем об этом, но, с другой стороны, рабство и состояние мучительной неизвестности, в котором находится страна, еще хуже, чем жакерия.

Печатается по тексту «Pensiero ed Azione» от 15 сентября 1858 г., стр. 21—22, где опубликовано впервые, за подписью: A. Herzen, Editore della «Campana» («Колокола»).

На русском языке впервые опубликовано в ЛH, —8, стр. 60—64.

В письме к М. Мейзенбуг oт 19 сентября 1858 г. Герцен сообщал: «На случай, если вы не читали моей статьи в газете Маццини, я вам её посылаю».

В этой статье, обращенной к западноевропейскому читателю, Герцен раскрывает свое понимание внутренней и внешней политики Александра II в период подготовки крестьянской реформы. Критикуя Александра II за его медлительность и трусость в осуществлении реформы, Герцен тем не менее говорит здесь о своих надеждах на возможность мирного разрешения крестьянского вопроса в России.

По окончании последней войны… — Крымской войны 1853—1856 гг.

«L’Empire des façades — фраза Кюстина. — Цитата из т. IV книги маркиза де Кюстина «La Russie en 1839». Отзыв Герцена об этой оценке России см. также в дневнике, запись от 26 октября 1843 г. (см. т. II наст. изд., стр. 311—312).

…московскому Левиафану… — Имя огромного морского чудовища из библейского предания Герцен использует здесь по аналогии с Гоббсом, назвавшим свою книгу о государстве «Левиафан».

Сын самого прозаического человека нашего времени… — Александр II был старшим сыном Николая I.

… — Одним из воспитателей Александра II был поэт В. А. Жуковский.

Десять месяцев тому назад Александр II заявил, что он за освобождение крестьян… — Речь идет о царском рескрипте от 20 ноября 1857 г., обращенном к виленскому, гродненскому и ковенскому генерал-губернатору В. И. Назимову (см. примечание к стр. 195—196).

— Об этом подробнее см. в статье «Франция или Англия?».

’orto. Il governo, lasciando la proprietà della terra arativa ai signori, voleva darne l’usufrutto ai paesani. Ciò non ha senso, ma puo comprendersi che fosse intenzione del governo di riconoscere nel paesano un certo diritto sopra la terra. Quanto ai recinti. pensavasi di accordar facoltà ai contadini di comperarli, ed era questa una condizione dell’emancipazione. Ma nei progetti ulteriori queste particolarità si passano sotto silenzio, e si lascia la scelta all‘arbitrio dei signori.

[153] Земля, обрабатываемая крестьянами, делится на усадьбу и пахотную землю. Усадьба состоит из двора, конопляного поля и огорода. Правительство, оставляя пахотную землю помещикам, хотело дать крестьянам право ею пользоваться. Это бессмысленно, но понятно намерение правительства, желавшего таким образом признать до некоторой степени право крестьянина на землю. Что же касается усадьбы, то думали дать право крестьянам выкупить ее, и это было одним из условий освобождения. Но в дальнейших проектах эти частности обходятся молчанием и право решать этот вопрос оставляется на произвол помещикам.