ПИСЬМО К ИМПЕРАТРИЦЕ
МАРИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ
Государыня,
У нас нет настоящего, и поэтому неудивительно, что нас больше всего занимает будущее нашей родины. Первые всходы, после суровой и продолжительной зимы, поблекли, едва дав ростки... и мы стали беднее, чем были прежде, беднее всей ненавистью — которую утратили, всем негодованием — которое смягчилось. Мы поддались весеннему веянию, раскрыли давно закалившиеся сердца чувствам, незнакомым с детства... но нам не было суждено видеть исполнение ни этих мечтаний, ни других... Народы и цари в наше промежуточное время остаются при воззваниях и афишах. Следующему поколению, может, будет принадлежать действие и драма.
Мы не завидуем. Наше дело близко к концу... скоро пройдем мы, истощенные, но не низложенные тридцатилетней борьбой. Пусть новое поколение, идущее обновить нас, найдет лучшее употребление своих сил. И вы, государыня, можете этому способствовать на первом плане.
По несчастию, очень многое в судьбах самодержавных монархий зависит от личности царя. Петр I недаром жертвовал своей реформе династическим интересом и жизнию своего сына. «Jе no suis qu’un heureux hasard» Александра I перешло в историю. Вот в этой-то азартной игре вы можете увеличить счастливые шансы — в пользу ближайшего будущего России.
До сих пор воспитание наследника престола в ваших руках, года через два оно ускользнет из них.
Подумайте об этом... одни — когда шум дворцовый уляжется, когда весь этот ненужный вихрь приемов, пустых речей, пустых ответов успокоится, когда сядут все андреевские и владимирские звезды и вы — женщина и мать — останетесь одни с вашей совестью... Подумайте тогда о великой ответственности, о великом долге, лежащем на вас...
О вас говорят, что вы умны, что современное веяние идей недаром проходило сквозь двойные рамы Зимнего дворца, о вас говорят, что вы желаете освобождения крестьян. Это очень много.
Вы любите Россию, это не может быть иначе. Как же вам не любить ту страну, которая, окружив вас всеми благами, надела на вас императорскую мантию. И это не всё; у вас с народом образовалась другая связь. Корона, падшая на главу вашу в мрачную годину войны и внутреннего запустения, представляла для народа исход к новой жизни. Он с детской верой встретил новое царствование. Вы делили вместе с государем те взрывы народного восторга, которые в России не были слышны с тех пор, как Александр I, усталый от торжества, возвращался в 1815 году из Парижа на пепелище Москвы. Как же вам не любить России! К тому же в этой стране пульс бьется сильно; в самом ее неустройстве, в ее неловких движениях чувствуется молодая мощь, чувствуется, что в этой колыбели, в этих туго затянутых свивальниках расправляет члены будущая история. Участвовать в росте и судьбах такого народа — огромное, великое дело.
Вам ваше сердце матери давно указало, что вы можете сделать, чем вы должны благодарить народ. Вы сделали опыт спасти вашего сына, будущего царя, от худшего воспитания великокняжеского, т. е. солдатского, окруженного военной дисциплиной и немецким клиентизмом. Вся Россия радовалась, услышав, что люди высокого и притом штатского образования призваны вами. Многие думали даже, что увидят вашего сына на лавках Московского университета, этого Севастополя науки и образования, свято, самоотверженно продержавшего свое знамя — истины и мысли в продолжение тридцатилетнего гонения. И увидят его там без пикета генерал-адъютантов, без прикрытия тайной и явной полиции, так как видят в аудиториях сына королевы Виктории. И мы издали благословляли вас... Но это не могло нравиться Черному кабинету — чему же тут дивиться? Разве вы прежде не знали этих людей, которые, как бревно, мешают всякому прогрессу, гласности, открытым судам, препятствуют освобождению крестьян? Как же они могли равнодушно смотреть на то, что сын ваш получит человеческое образование? Довольно того, что Лагарп чуть не испортил Александра I. Но вы-то зачем так скоро изменили ваше мнение и так запнулись на первом шагу? Зачем же в деле такой важности вы не только допустили, чтоб закулисная интрига, подтасованная в застенке Третьего отделения, вытолкнула из учебной вашего сына людей, на которых Россия и вы сами смотрели с доверием, — но допустили, чтоб их место занял какой-то бездарный немецкий школяр?
— Он по вольному найму пошел бы точно так же учить сына алжирского дея... Бьется ли его сердце от русской песни, и обливается ли оно кровью при слухе о рекрутском наборе, о неистовствах помещичьих, о чиновничьем грабеже? Стих Пушкина родной ли ему, и понятен ли ему быт нашего мужика?.. Чему научит этот чужой вашего русского сына... или вы не знаете высокомерную ненависть немцев ко всему русскому, их отвращение к нам, которое они едва могут скрывать под личиной клиентизма и низкопоклонства, напоминающих рабов-грамматиков древнего мира?
Да, но немец немцу рознь! Конечно — но ведь вы не Шиллера какого-нибудь взяли или не Форстера — а Августа-Теодора фон Гримм.
Посмотрим, что это за фон Гримм. Я развертываю его «Wan-derungen nасh Südosten»[161]. Вот что он говорит в своем посвящении Константину Николаевичу: «Но эти прекрасные воспоминания помрачаются черно-печальной мыслию, что великий муж, под покровительством и благословением которого мы путешествовали, не существует более в среде нашей, — тот великий император, которого вы называете отцом, в котором Россия находила свою гордость и славу и на которого Европа, обуреваемая смутами, смотрела как на незыблемую полярную звезду. Величие его созданий и дел всего лучше измеряются числом и усилием его противников, которые, желая разрушить его творения, только уничтожают свою славу».
Государыня, будьте откровенны и скажите, неужели какой-нибудь немец мог искренно, добросовестно сказать такую пошлую, такую неумеренную лесть... Я уверен, что вы этого не думаете; если же вы не думаете, то как же вы могли допустить этого сладкоглаголивого льстеца до участия в воспитании наследника? Грубая похвала иногда может нравиться, за нее дают табатерку, перстень, но как же награждать душою отрока? Бедный мальчик ваш сын! Да будь он кто-нибудь другой, нам дела не было бы до него; мы знаем, что большая часть аристократических детей у нас воспитывается очень дурно. Но ведь с его развитием связаны судьбы России, и вот оттого-то у нас на душе тяжело, когда мы слышим, что к нему приставлен человек, который мог напечатать эти строки. Что, если сын ваш поверит, что Николай был величайшим мужем XIX века, да и захочет ему подражать?
Или, может, сторону государственной мудрости и пониманья Руси вперит ему Зиновьев? Ну, а этот где стал педагогом и отчего он способнее пятидесяти... пятисот дивизионных и всяческих генералов, командующих сиплым голосом и воспитывающих палкой солдат? Мы знаем за ним одну добродетель — нежную любовь к брату, которого он всеми неправдами вывел из каких-то смотрителей смирительного дома в попечители Харьковского округа и отстоял его против правых студентов. Но эти семейные добродетели, ценимые в Аркадии равняются преступлениям в государственных сферах. Да, наконец, будь Зиновьев образован — как Закревский, оратор — как Панин, чист — как Ростовцев, и целомудрен — как Бутков, — разве нельзя было сыскать наместо людей, оттертых им и интригой Черного кабинета, — русских, образованных, любящих отечество и не носящих эполет?
Эполеты — великое дело, военный мундир, как ряса монаха — отрезывает человека от прочих людей; ни монах, ни военный — не равны нам, для того они и помечены. Они оба неполные люди, люди в исключительном положении. У одного руки сложены, как у мертвеца, у другого вечно подняты, как у дерущегося. Ни смерть, ни убийство не составляют лучшей минуты жизни.
Звание русского царя не есть военный чин. Пора оставить дикую мысль завоеваний, кровавых трофей, городов, взятых приступом, разоренных деревень, потоптанных жатв, — что за мечтания Нимврода и Аттилы? Время этих бичей человечества, вроде Карла XII и Наполеона, минует. Все, что требует Россия, основано на мире, возможно при мире; Россия жаждет внутренних перемен, ей необходимо новое гражданское и экономическое развитие, а войско и без войны мешает тому и другому. Войско — разорение, насилие, притеснение; его основание — безмолвная дисциплина; солдат потому и вреден гражданскому порядку, что не рассуждает, с него снята ответственность, отличающая человека от животного.
Научите вашего сына носить фрак, перечислите его в гражданскую службу; вы сделаете ему великое благо. Займите его ум чем-нибудь более благородным, нежели вечная игра в солдаты; учебная наследника престола не должна походить на кордегардию. Это особенность прусских принцев и других мелконемецких князьков. Королевский дом в Англии не хуже, кажется, других; отчего же принц Вельский, вместо того чтоб учить каких-нибудь Horse-Gard, Royal-Blue или Cold-Stream, — сидит за микроскопом и занимается зоологией?
С каким глубоким огорчением слышим мы рассказы, как к наследнику посылают кадет для игры и как они в залах Зимнего дворца играют в войну... в черкесов и русских... Какая пустота, какая бедность интересов, какое однообразие... и притом какой нравственный вред! Неужели вы никогда не подумали, что значит эта игра, что она представляет... зачем ружья, штыки, сабли, зачем эти биваки, для которых камер-лакей зажигает спиртовую лампу на полу вместо костра? Вся эта игра представляет несчастие сражений, т. е. гуртовое убийство, торжество грубой силы... тут недостает одного — крови по колена, стона раненых, груды трупов и диких криков победителей. Что жо это за детская игра, что за дрессировка в бесчеловечье или в бессмыслие — когда это выражается в одно капральство?
— кадетам под страхом наказаний приказывают хвалить начальников и содержание, говорить, что у них всегда такое тонкое белье и проч. ... полнейшее растление детства! Вы этого не знаете, очень можот быть; но согласитесь, что если мы в Лондоне можем знать, то вам через улицу еще легче. Но в этом-то и задача — шайка стариков и интригантов, окружающих вас обоих... они — темная вода в ваших глазах, они застят истину; спросите кого-нибудь из Гриммов — правда ли все это, он наверное скажет, что нет... что кадеты благоденствуют, вознося к небу молитвы за августейший дом и Иакова Ростовцева и что у них только одна печаль и есть — печаль о «незабвенном» отце отечества, величайшем монархе XIX столетия.
— середь мира держать себя наготове к отпору — обусловливает необходимость военного устройства. Готовясь быть главою государства, наследник должен знать и военную часть, но как часть; финансовые и гражданские вопросы, судебные и социальные имеют гораздо больше прав на то, чтоб он их знал, и знал хорошо.
Не жалко ли видеть великих князей, изучивших до мелочей форму каждого полка, постигнувших все тайны метанья ружьем, командования повзводно и побатальонно и не знающих ни гражданского делопроизводства, ни пределов разных властей, ни хозяйственного состояния разных стран России, чуждых русской литературе и тем современным вопросам, которые колеблют мир, потрясают весь род людской. Спросите любого из них, и вы увидите, правы ли мы. Да и зачем спрашивать? Посмотрите, как бесплодна их жизнь, как бесполезны их скитания по России... один едет смотреть конские заводы, другой — стены какой-нибудь цитадели, третий — выправку пятой дивизии или пятнадцатой...
Страшно подумать, до чего дошла стертая пустота велико-княжеских существований у нас... Возле вас жил и умер человек, может, от природы одаренный добрым сердцем, но которого вся жизнь прошла в каком-то ненужном недосуге, в бесцельной суете... Чем Михаил Павлович отметил свою биографию, прошедшую возле самого трона?.. Разве своим фельдцейхмейстерством?
ни на что дельное. Попавши с молодых лет в Марсово колесо — фрунтов и учений, ему не было времени одуматься: в семь часов рапорт, в восемь прием, в девять парад, в десять ученье со стрельбой, а тут чистота кадетских корпусов, выправка ребятишек, а там пятнадцать верст в час, — ямщики избиты, лошади надорваны, летит за две тысячи верст, — что случилось? — осматривать вторую армию! Опять ученье, опять маршируют солдаты тихим и скорым шагом — пыль столбом, скука, распеканье. Это ужасно!
Есть действительно что-то зловещее и тупое в этой страсти к солдатам, она невольно напоминает несчастного голштинского принца, невзначай попавшего вместо прусских каптенармусов в русские императоры, который целые дни играл в деревянные солдаты и вешал по военному суду крыс — на стенах крепости из картонной бумаги...
Государыня, спасите ваших детей от этой будущности!
Я очень знаю, что мои слова, если они дойдут до вас, удивят вас своей дерзостью: резкая речь свободного человека как-то дико раздастся в залах Зимнего дворца. Но победите ваше негодование и вникните в смысл моих печальных слов, вы, может, в них найдете следы великой скорби, разъедающей сердце, и больше чистого желания блага России без всяких личных видов — чем обиды и дерзости.
Вы стоите слитком высоко, чтоб обидеться; я — слишком независимо, чтоб быть дерзким.
оно и не нужно — свободная речь сама проникает за кавалергардов. Не отталкивайте ее, подумайте об ней, и если вам это приятнее — забудьте, кто ее писал, хотя он искренно желает вам добра.
1 ноября 1858.
Примечания
Впервые опубликовано к К, л. 27 от 1 ноября 1858 г., стр. 217—219, за подписью: Этой статьей открывается лист «Колокола». В ОК к заглавию прибавлено в скобках: «о воспитании наследника». Печатается по тексту сборника «За пять лет...», часть первая. Искандера, London, 1860, стр. 83—95. Автограф неизвестен.
В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:
Стр. 356, —2: вместо: ни монах, ни военные (по К и К2).
Стр. 357, строка 23: Это Эта
____
О впечатлении, произведенном «Письмом к императрице Марии Александровне», Герцен упомянул в «Былом и думах»: «Императрица плакала над письмом к ней о воспитании ее детей...» (см. часть VII, главу «Апогей и перигей», т. XI наст. изд., стр. 301). Подробности об отношении императрицы к «письму» Герцена см. в т. XI наст. изд., стр. 705.
____
Петр I недаром жертвовал своей реформе династическим интересом и жизнию своего сына. — Имеется в виду приговор верховного суда от 24 июня 1718 г. по делу о заговоре, группировавшемся вокруг царевича Алексея и направленном против Петра I и его преобразований. Верховный суд приговорил царевича Алексея к смерти. Приговор был утвержден Петром I.
Je ne suis qu’un heureux hasard Александра — «Я только счастливая случайность» — слова, сказанные Александром I де Сталь (см. примечание к стр. 266).
... наследника престола... — Речь идет о наследнике Николае Александровиче, умершем 12 апреля 1865 г.
... как — Речь идет о сыне английской королевы Виктории — Альберте Эдуарде принце Уэльском. В 1857 г. он слушал лекции в Эдинбургском университете, в 1858—1860 гг. — Оксфордском и Кембриджском.
... Черному кабинету... — См. комментарий к статье «Черный кабинет».
... Лагарп чуть не испортил Александра I— Герцен иронизирует по поводу распространенного в тот период мнения о либеральном влиянии Лагарпа на Александра I.
... закулисная интрига ~ вытолкнула из учебной вашего сына людей на которых Россия и вы сами смотрели с доверием... — К. Д. Кавелин, преподававший с конца 1857 г. русское право наследнику Николаю Александровичу, после напечатания в апрельском номере «Современника» своей «Записки об освобождении крестьян в России» (см. примечание к стр. 301) был отстранен от преподавания в связи с происками III отделения и его начальника В. А. Долгорукова.
... бездарный немецкий школяр? — Август Теодор Гримм, назначенный в 1858 г. воспитателем наследника Николая Александровича вместо В. П. Титова, уволенного в связи с отстранением К. Д. Кавелина.
...не гессен-дармштатского наследника вы ему вверяете... — Подразумевается принадлежность императрицы Марии Александровны к гессен-дармштатскому герцогскому дому. Мария Александровна — дочь великого герцога гессенского Людовика II.
... великий муж, под покровительством ~ — Николай I.
... вперит ему Зиновьев? — Речь идет о генерал-адъютанте Н. В. Зиновьеве, назначенном в 1849 г. Николаем I воспитателем его внуков, великих князей Николая, Александра, Владимира, а позже и Алексея Александровичей.
... любовь к брату, которого он вывел ~ в попечители Харьковского округа... — Речь идет о П. В. Зиновьеве, попечителе Харьковского учебного округа. О нем см. в настоящем томе в статьях «Харьковская история» и «Безобразное окончание харьковской студенческой истории».
... принц Вельский... — Альберт Эдуард — принц Уэльский.
... ~ Cold-Stream... — Horse-Gard u Royal-Blue — названия гвардейских полков; Cold-Stream — полк, основанный в 1659 г. генералом Монком в местечке Coldstream.
... несчастного голштинского принца, невзначай попавшего ~ в русские императоры... — Павел I.
[161] Berlin, 1858.