ПИСЬМО ВТОРОЕ[4]
Милостивый государь,
«Кровь и слезы, отчаянная борьба и страшная победа соединили Польшу с Россией.
По клоку отрывала Русь живое мясо Польши, отрывала провинцию за провинцией и как неотразимое бедствие, как мрачная туча подвигалась все ближе и ближе к ее сердцу. Где она не могла взять силой, она брала хитростью деньгами, уступала своим естественным врагам и делилась с ними добычей.
Из-за Польши приняла Россия первый черный грех на душу. Раздел ее останется на ее совести...
... Сквозь мрачный ряд событий, сквозь дымящуюся кровь, через виселицы, через головы царя и палачей просвечивает иной день. Из-за насильственного единства виднеется единство свободное, из-за единства, поглощающего Польшу Россией, — единство, основанное на признании равенства и самобытности обоих. Скованные поневоле колодники, всматриваясь более и более, узнали друг в друге братьев; та же кровь сказалась, и семейная вражда иссякает».
Вот что мы говорили в 1853 году.
И потом в 1854: «Чего хочет Польша? Польша хочет быть свободным государством, она готова быть соединенной с Русью, но с Русью тоже свободной... Для того, чтобы соединиться с нею, ей необходима полная воля. Поглощение Польши царской Россией нелепость, насилие...», и мы, требуя от русских солдат присяги не поднимать оружия против Польши, говорили им: «Присягу эту требует не царь, а совесть народная, народное раскаяние, и если вас ждет гибель за это, она свята, вы падете жертвой искупления и вашей мученической кровью запечатлеете неразрушимый, свободный союз Польши и России как начало вольного соединения всех славян в единое и раздельное Земское дело!»
В этих словах, сказанных в два разных времени, перед войной и в ее разгаре, ясно высказано наше мнение о польском вопросе, оно осталось неизменно; во имя его я старался сблизить пропаганды обоих стран, во имя его подал нам дружескую руку Станислав Ворцель.
Польша, как Италия, как Венгрия, имеет неотъемлемое, полное право на государственное существование, независимое от России. Желаем ли мы, чтоб свободная Польша отторглась от свободной России, — это другой вопрос. Нет, мы этого не желаем, и можно ли этого желать в то время, как исключительные национальности, как международные вражды составляют одну из главных плотин, удерживающих общечеловеческое свободное развитие? Глубоко ненавидя всякую централизацию, я убежден, что соплеменные федерализации дают среду государственную несравненно более широкую, чем раздробление одного рода на отдельные части. Федеральное соединение должно быть вольным даром; Россия не имеет прав на Польшу, она должна заслужить то, что взяла насильно; она должна загладить то, что сделали ее руками, и если Польша не хочет этого союза, мы можем об этом скорбеть, можем не соглашаться с ней, но не предоставить ей воли — мы не можем, не отрекаясь от всех основных убеждений наших. Мне кажется, что это ясно.
Но если ясно, что мы признаем это право, то, может, надо пояснить, почему мы не желаем полного расторжения двух народов.
Нам кажется, что Польша и Россия могут рука в руку идти одной дорогой к новой, свободной социальной жизни.
Мы думаем, что Польша и Россия совсем не в том положении, в котором Ломбардия и Австрия. У Австрии и Ломбардии совершенно разные дороги; гибель Австрии — единственное условие жизни народов, скованных ею воедино,
Австрия не народ, Австрия — полицейская мера, сводная администрация, она ни к чему живому не примыкает, не покоится на себе; без частей ее нет, это величайший исторический призрак, который когда-либо существовал. Тут все ложь. Римская империя — в Германии. Германская империя — состоящая преимущественно из славян, итальянцев, мадьяр. Избирательное правительство — переходящее по наследству. Связь нескольких народностей — основанная на перекрестном отвращении их друг от друга. Тут нет ничего органического, отнимите Ломбардию справа и придайте слева Молдо-Валахию — и так хорошо. Отнимите Галицию и прибавьте Сербию — и это недурно, die Staats Kanzlei[5] пойдет своим порядком. Империя австрийская не имеет никакой будущности; когда ее отменят, тогда только люди настоящим образом удивятся — как могла существовать такая нелепость, сшитая из лоскутков конгрессами и упроченная глубокими дипломатическими соображениями. Империя, необходимая для равновесия — некогда, чтоб перетягивать папу, теперь — чтоб папу не перетянули. Оплот Европы против исламизма, спасающий Турцию от России. Мнимая представительница германского единства, ненавидимая всей Германией и защищающая Рейн «на По и на Адиже» славянской и венгерской кровью против Италии.. Это какой-то сон больного горячкой!
Совсем напротив, Россия — такая же живая личность, как Англия, как Франция, только с той разницей, что те, «ветхие деньми», с своим богатством и с своими рубцами, с шевронами на руках и с исстрелянными, в последние три века, знаменами, покрытые славою, идут на отдых, а Россия только что вступает на плац, на народное место истории. Самое имя России — оно начинает повторяться в Европе вместе с именем Америки.
Россия, кроме закраин своих, представляет сплошное единство, сходное по крови, по языку, по духу. Каждый русский сознает себя частью всей державы, сознает родство свое со всем народонаселением, воспитанным в том же сельском быту, с своим общинным порядком и разделением полей. Оттого-то, где бы русский ни жил в огромных пространствах между Балтикой и Тихим океаном, он прислушивается, когда враги переходят русскую границу, и готов идти на помощь Москве так, как шел в 1612 и в 1812 годах.
. Я их не больше боюсь, как патриотов вообще, а патриотов вообще боюсь потому, что их своекорыстный эгоизм за целое племя всегда готов на неправое стяжание и их любовь к своим — слишком сбивается на ненависть ко всем другим. Развитой человек может любить по сердцу, по уму, по привычке свою родину, служить ей, умереть за нее, но патриотом не может быть. Христианство восемнадцать веков тому назад стало полоть эту языческую добродетель и ничего не сделало, потому что обращало людей к другой родине, совсем не существующей, т. е. существующей на небе. Ее выполет социализм снятием земных границ. От этого люди еще далеки (и мы с вами хлопочем еще об их обозначении!).
Что касается до главного вопроса, до самобытности Польши, он решен самим языком; ни один русский крестьянин не считает Польшу Россией. Вся Русь говорит: «в Польшу», «из Польши». Но где черта, за которой оканчивается Русь и начинается Польша? Это определить труднее, но не из патриотизма, а из того, что у нас недостает самого главного элемента для решения вопроса.
Что мы возьмем за его основание? Присоединение Червонной Руси к Польше или присоединение Украины к России в половине XVII столетия? Между ними целый век борьбы Речи Посполитой с казаками. В продолжение ее два стремления, два противуположных потока обозначаются в южной Руси шляхетство, паны — тянут к аристократической республике; нижний слой, народ, казаки, — напротив, в постоянной вражде с Польшей. Хмельницкий не из любви к Москве, а из нелюбви к Польше отдался царю. Москва или, лучше, Петербург обманули Украину и заставили ее ненавидеть москалей. Как же решить вопрос об ней? Давность владения ничего не доказывает. Утраченное владение — еще меньше. Право завоевания? Последний захвативший будет владеть, пока другая сила его сгонит. Завоевание — факт, а не право.
— ни цепи гор, ни больших рек; остается искать иных оснований в самой жизни народа, в его быте... Там, где народ исповедует православие, говорит языком, более близким к русскому чем к польскому, там, где он сохранил русский крестьянский быт, мир, сходку, общинное владение землей, — там Он, вероятно, захочет быть русским. Там, где народ исповедует католицизм или унию, там, где он утратил общину и общинное владение землей, там, вероятно, сочувствие с Польшей сильнее и он пойдет с ней.
. Да ведь так парижские дипломаты недавно совещались о том, что следует желать и чего не следует желать руманам в Молдо-Валахии.
Ну, если после всех наших рассуждений Украина, помнящая все притеснения москалей, и крепостное состояние, и наборы, и бесправие, и грабеж, и кнут, с одной стороны, и не забывая, с другой, каково ей было и за Речью Посполитой с жолнерами, панами и коронными чиновниками, — не захочет быть ни польской, ни русской? По-моему, вопрос разрешается очень просто. Украину следует в таком случае признать свободной и независимой страной. У нас, людей изгнания, печальных свидетелей стольких неудачных сочетаний и распадений; не может, не должно быть и речи о том, кому должна принадлежать та или другая часть населенной земли. В Малороссии живут люди, — люди, подавленные рабством, но не настолько сломанные правительством и помещиками, что потеряли всякое чувство народности; совсем напротив, родовое сознание у них очень развито... что же это будет за шаг к их освобождению, когда, снимая московские цепи, им скажут, что они должны принадлежать Польше?
Развяжемте им руки, развяжемте им язык, пусть речь их будет совершенно свободна, и тогда пусть они скажут свое слово, перешагнут через кнут к нам, через папеж к вам или если они умны, протянут нам обоим руки на братский союз и на независимость от обоих.
, ни Женева Берну, ни Берн Женеве. В 1851 году католическая реакция в Фрибургском кантоне вывела из терпения протестантский Муртен. Жители Муртена хотели отложиться от кантона; дело не состоялось, но никому и в голову не пришло говорить о том, принадлежит ли Муртен кантону или нет, изменяет ли Муртен или нет. Федеральные единства могут даже существовать при таком антагонизме, какой находится между Северными Штатами и Южными в Америке. Централизация, жертвующая самобытностью частей, стремящаяся к полицейскому однообразному фрунту, убивающая все индивидуальное, характерное, местное, всегда будет качаться между Николаем и Бонапартом. С другой стороны, полное расторжение народного единства на самобытные суставы сделает из них Германию; четвертованная — она лежит в своем расчленении, не имея возможности ни встать, ни двинуться.
Желание развинтить круто скрученные вожжи казарменного деспотизма нисколько не совпадает с желанием полного отчуждения своих судеб от судеб России. Для того чтоб сказать, можно ли идти с Россией или нет, надобно посмотреть, что выйдет из общего движения, в которое Россия ринута...
Неужели вы в самом деле не видите, как подтаивает снежная вершина, давящая нас? Николай заметил, что жизнь отлетела от его самодержавия, что у него нет дела, а только казни. Он выдумал войну, его побили... два градуса меньше. Он умер — десять градусов, — а дела живого, а жизненной задачи все нет. В минуту какого-то вдохновения, а может, и отчаяния, Александр II нашел дело, роковое, необходимое, и дело живое: освобождение крестьян. Тяжелые ворота, скрыпя на ржавых петлях, отворились в новую эпоху; тут старые квартальные и хожалые, Орловы и Закревские, лакеи и шпионы, Панины и Муравьевы, по старой памяти, стоят на дороге, толкают назад, не пускают идти, придают себе вид силы. Если они помешают, это уж наша вина! Вот поэтому-то я снова возвращаюсь к тому, что все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собраны около одного знамения, in hoc signo vincetis!
— об освобождении крестьян с землею. Судить нас, стало быть, не следует за выбор вопроса, а за образ обсуживания его, сообразен ли он с основами наших убеждений или нет?
Если Россия, освободивши крестьян с землею, действительно взойдет в ту новую фазу жизни, о которой мы говорили, я не думаю, чтоб Украина захотела отделиться от нее. Она тогда не будет иметь тех причин, которые заставляли ее в половине XVII столетия бросаться к татарам, к Москве от дворянски-католического ига Речи Посполитой, а при Петре I отдаться шведам.
Если же Россия, запнувшись на первом шаге, останется под розгой помещика, под палкой полиции, без суда, без прав, управляемая ординарцами и писарями, если все это движение окажется слабым и мы безропотно воротимся к николаевскому времени, тогда не только Польше, не только Украине не следует оставаться с Россией, но следует им соединиться, идти на Москву и разгромить все это исполинское здание рабства.
Вот вам весь наш взгляд, и, что бы ни сказали русские патриоты или ваши, мы его не изменим и не изменим ему потому, что мы убеждены в его истине и сердцем и умом.
Вы с симпатией говорите о небольшой статье моей, писанной в 1854 году, о которой я упомянул в начале письма. Она была вызвана обстоятельствами. Тогда думали, что Польша во время Крымской войны отложится, и мы говорили русским солдатам, стоявшим в Польше: «Ваша участь всех хуже. Товарищи ваши в Турции — солдаты, вы в Польше будете палачами. Вам придется краснеть вашей храбрости... знаем мы, что вы не по своей воле пойдете на поляков, но в том-то и дело, что вам пора иметь свою волю... Не легко неволить десятки тысяч людей, с ног до головы вооруженных». Из этих слов вы видите ясно наше мнение; из их повторения — то, что оно нисколько не изменилось. Но когда вы мне говорите, чтоб я перепечатал в «Колоколе» это воззвание к солдатам, то я вас не понимаю. Разве кто-нибудь говорит о восстании в Польше, о приготовлении русских войск? Зачем же я стану уговаривать людей не поднимать оружия, когда оружие и без того стоит в сошках?
Нет, если мы будем обращаться теперь к солдатам, мы к ним обратимся не с этой речью. Мы им теперь не о Польше будем говорить: мы скажем им о том, чтоб они подумали о смертном грехе усмирять крестьян; о том, что солдат, который штыком или пулей убьет крестьянина, — отцеубийца, что он своим оружием, помогая помещику, сквернит свою сестру, что он своей помощью кладет родную мать под розги и что если он подумает, то увидит, что без его слепого повиновения крепостное состояние рухнет, увлекая с собой все препятствующее освобождению.
Вот что мы будем говорить солдату. И если мы не говорили еще этого, то потому, что вопрос, кажется, разрешится без участия штыков и картечи. Довольно страдал русский крестьянин, довольно орошал он землю потом и слезами, на что же еще его кровь!
убедить я не берусь, они ненавидят не рассуждая. Возьмите (чтоб не говорить о своих) статьи немецких демократов, кичащихся своим космополитизмом, и вглядитесь в их злую ненависть не только ко всему русскому, но ко всему славянскому... Если б эта ненависть была сопряжена с каким-нибудь желанием, чтоб Россия, Польша были свободны, порвали бы свои цепи, я понял бы это. Совсем не то. Так, как средневековые люди, ненавидя евреев, не хотели вовсе их совершенствования, так всякий успех наш в гражданственности только удвоивает ненависть этих ограниченных, заклепанных умов. По счастию, на этот раз они имеют дело не с рассеянным и бедным племенем, а с частию света.
Между прочим, эта круговая порука славянского мира, которую поняли враги ненавистью, обязывает нас подумать о ней. Одни ли в самом деле судьбы всего славянского мира в будущем или нет?
Вы уже видели, что мы разрешаем этот вопрос федерализацией.
Если Польша хочет иного решения, да будет на то воля ее. Но, разрывая семью, пусть она короче узнает Русь — не служащую, не мундирную — а Русь, пашущую землю, притесненную мундиром, Русь мыслящую и едва начинающую высказываться; тогда она оставит нас без международной ненависти и без горьких слов. Оскорбление народа, с которым она так долго боролась и который имел такое тяжелое и продолжительное влияние на ее судьбы, отбросит на нее самоё темную тень.
«Я представился моим польским друзьям не как отрешенное лицо от своего отечества, не как лицо, желающее, чтоб забыли его происхождение, совсем напротив, я прямо говорил о моей любви к России и о моей вере в ее будущность. И они меня так и приняли — случайным представителем будущей России, той России, которая ненавидит преступления своего правительства и хочет смыть с себя кровь польских мучеников!»
Этими словами, которые были покрыты рукоплесканиями ваших соотечественников, позвольте мне заключить мое письмо.
12 января 1859.