Repetitio est mater studiorum

REPETITIO EST MATER STUDIORUM[59]

В последнее время с особенным озлоблением нападают на некоторые мнения, защищаемые нами. Может, мы и ошибаемся во многом, но хотели бы отвечать только за свое, а не за намеренно искаженные мысли наши враждебной или желчевой критикой. Это заставило нас поместить предлагаемый отрывок (из статьи, назначенной в «Полярную звезду») в «Колоколе», несмотря на то что мы избегаем в нем всеми средствами общие взгляды, professions de foi и пр. Мы печатаем его не как ответ, а как предел, или межу, для определения границ, за которыми мы не отвечаем за нелепости, которые ставят на наш счет.

И‒р.

Torquay (Devonshire), 30 августа 1861.

... Прежде всего следует вспомнить определительно, что я говорил.

Я говорил и теперь утверждаю, что современный государственный быт дошел в Европе до того предела изменяемости, далее которого он не может развиваться сообразно новым потребностям людским, не изменяя своих оснований, т. е. не переставая быть самим собою. Сознание этого явилось в нем самом. Социальные учения, как бы они ни были формулированы, далеко перехватывают за возможность улучшений существующего порядка. Они стремятся водворить иное отношение людей к собственности, к обществу и между собой. При изменении этих основных отношений прежние институты, формы могут остаться, но они иначе взойдут в общественную формулу, т. е. иною функцией, и тогда между новым обществом и старым государством останется столько же общего, как между Римом императоров и Римом пап. Как внутренний исторический химизм разлагает одно тело, один организм и соединяет его составные части в иные ткани другого организма, нам еще недавно показал по трупу страшной силы анатом на величайшем кладбище мира. Читая книгу Грегоровиуса, можно наглядно проследить, как с каждым поколением античный Рим слабеет, выветривается, а христианский крепнет и растет. Под конец не было и борьбы, а неотразимо совершающееся превращение. Случайный элемент, прорвавшийся из германских лесов, доломал силой старую весь; было ли это счастье или несчастье — я не знаю и никогда не говорил об этом... Пути истории, пути природы оттого нам и кажутся так неисповедимы, что они прокладываются без плана, ломают без жалости и пользуются всем по дороге, как настоящие мародеры.

Что было бы с Римом без нашествия варваров, и как бы он справился с новыми идеями, или как бы их победил своей, философией, сказать тоже нелегко. Мы имеем один резкий пример античного порядка и христианского влияния — в Византии. Она не жила, а тянулась до своего падения, она была очень стара, несмотря на то что дети родились не седые и не плешивые. Турки дали ей честную кончину.

отлил часть себя за океан, оправился и поплыл на всех парусах; но вместо гавани, которая постоянно виднелась и которая вряд существует ли, он доплыл до нового водоворота — обогнуть его, уплыть от него трудно. Как разрешит он вопрос, стоящий перед ним и требующий неотложного ответа, и разрешит ли его? Сказать положительно да или нет, так или эдак может поврежденный или пророк. Но делать предположения мы имеем полное право, не будучи ни безумными, ни преступниками.

Предположения могут быть розны уже потому, что трудно себе представить одно решение и одинакий результат. Неужели общественное пересоздание пойдет одинаким образом в стране тихого, настойчивого, поступательного развития, — в стране, где митинг покоен, свобода книгопечатания не вводит в грех и Бёкль так флегматически-спокойно проповедует прогресс исподволь, — и в стране вулканических взрывов, рабства и своеволья, где Прудон мечется и прыгает на своей цепи, как пойманный вепрь? Где начнется разгром — в потухнувшем ли французском кратере или на морском дне английской жизни,куда ветер не доходит, где бури не слышны, куда самый светедва проникает?

Да и вообще — в Англии ли и во Франции начнется он? То, что они царят в настоящем, что они мощны — не резон. В полном, могучем разгаре векового развития, в богатом урожае его, трудно пробиться, прорасти чему-нибудь новому, особенно отрицающему существующее. Все занято, все ринуто, увлечено, все действует в очерченном кругу, все бережет свое состояние и не хочет рисковать им в пользу неизвестного.

Что же нелепого в предположении, что новые общественные формы, новые экономические основы прозябнут и разовьются в других странах, мало имущих, с бродящими и неустроенными силами, с несложившимися складками, — пока пышный цвет прежней жизни будет доцветать до утраты последнего благоухания, последнего яркого лепестка? Тут нет ничего удивительного, это общий путь жизни с ее вечным нарождением молодого, без ущерба старому. Чем дольше общество жило исторической, государственной жизнию, чем богаче былым, тем прочнее, тем больше сложились формы, в которых движется его жизнь, тем они глаже, удобнее, тем больше крепость их покоится на внутреннем признании, на самой народной совести, выработавшей их; они действительно многому соответствуют и с тем вместе многому препятствуют. Новому порядку вещей приходится вступать в борьбу со всей совокупностью этих признанных и действующих институтов. Борьба почти никогда в истории не оканчивается безусловной победой той или другой стороны — хоть камни и колонны какого-нибудь Юпитерова храма взойдут в постройку новой церкви. Развитие вообще идет разными сочетаниями двух взаимно действующих сил традиции и идеала. Чем сильнее, чем крепче, чем богаче предание, тем упорнее оно себя отстаивает, тем больше проникает в идеал, стягивая его в свою сторону. То, что стоит за себя, то имеет неоспоримое право жить, как нам это ни досадно[60].

Некогда перед подобными твердынями разбивалась мысль или разбивался человек. Круг был очерчен — для Катона Утического городским валом, для Дантона французской границей. Теперь человек удободвижимее, он может легко «нести на своих подошвах отечество» и во многих странах понял это. Не естественно ли ему оглядеться направо и налево, посмотреть, нет ли менее заваленной почвы, менее защищаемых бойниц. Разве многое, чего нельзя было достигнуть в Англии, не достигнуто в Канаде, в Австралии?

К тому же, чего нельзя было взять с собой «на подошвах», то не лучшее; важнейшее достояние западной жизни — движимое, отрешенное от земли, от города, от церкви, от суда, от государства, от всего недвижимого майората средних веков и веков религиозной и политической борьбы, благоприобретенное и принадлежащее всем имущество — это Наука.

Развилась она в этом мире, в нем резались ее зубы, в нем чахла она от золотухи и выздоровела, в нем поумнела и потому сделалась чужая в семье. Она больше, чем Христос, может сказать своей матери: «Женщина, что тебе до меня? Я проповедую разум — ты ворожбу; я ищу — ты веришь». Что общего у академии и церкви, кроме корыстного укрывательства, по которому академия не обличает ее? Что общего у астронома, вычисляющего будущие явления, и попа, молящегося о дожде?

Если западному человеку, у которого голова устроена логически и есть достаточно храбрости, чтоб оторваться от привычки, представляется вопрос о иных невозделанных почвах и он вглядывается в Австралию, Америку, во всякую дичь, ничего не дающую положительного, кроме физических условий и отсутствия традиции, — то без сомнения русскому, связанному с Западом одной наукой и больше ничем, еще легче освободиться от чужой традиции и совершенно естественно взглянуть на то, что делается около него, на своей собственной почве.

О странном и независимом положении русского относительно Европы, этого своего и чужого, мы говорили много раз. Мысль Запада легко усвоивается нами — у нас нет азиатского отвращения от науки. Исторический быт его для нас не обязателен, для нас все это один костюм; сверх того, на Западе мы были знакомы с одним образованным слоем. Отделенные от своего народа, мы и с ним потеряли связь. Его западными формами русского государства сохранился какой-то иной народный быт, основанный на ином понятии об отношении человека к земле и к ближнему.

— им принадлежит честь и слава почина.

Они первые поняли, что в подавленных и дремлющих силах народа русского, в разъединении народа с государством, в тесных формах, сделанных не по мерке, в которые попалась русская жизнь, больше, чем tabula rasa, — задаток самобытного будущего развития.

Что же тут удивительного, что, видя народ общинный, артельный, с понятием о праве на землю и о круговой поруке, живущий в каком-то чужестранном государственном неустройстве, которое ничему не удовлетворяет, ни, наконец, даже защите границ, нашлись люди, которые предположили, что этот народ ближе к осуществлению экономического, т. е. социального переворота, чем римско-феодальная, мещански-индустриальная Европа? Сказал же Христос, что богатому Никодиму труднее совлечь с себя старого Адама, чем нищему.

То, что на Западе может только совершиться рядом катастроф, потрясений, то может развиться в России на основании существующего. Один факт общинного владения землей...

— Дошли-таки, наконец, до вашего больного места, ха!. ха! ха!.. Я так и слышу это возражение.

— Что делать, дошел! И, как Эзоп, расскажу вам притчу по этому поводу. В конце 1848 года Пьер Леру особенно усердно старался передать французам свою Триаду и свой Circulus; когда он произносил одно из этих слов — а он непременно произносил их несколько раз в каждой речи — в народном собрании поднимался гвалт смеха; в журналах его дразнили ежедневно как мономана. «Шаривари» пускал карикатуру за карикатурой насчет знаменитого Circulus'a и пресловутой Triad'ы. Около этого времени я случайно шел мимо «Клуба революции», осиротевшего после взятия Барбеса, Бланки и пр. Я взошел в залу. Вслед за каким-то дюжинным болтуном явился на трибуне, в широком, нечистом пальто, с нечесанным шалашом волос, Пьер Леру. Его доброе лицо вообще не без лукавства; он, переступая с ноги на ногу и насмешливо посматривая, начал так: «Граждане! Я очень хорошо знаю, как надо мной издеваются за повторение одного великого закона; но что же мне делать, вот, например, нынче мне необходимо вам сказать о Триаде...»

Публика разразилась хохотом. Пьер Леру переждал — ну, мол, теперь слово сказано — уймутся и будут слушать. Так и было.

И я бы, как Пьер Леру, приостановился и переждал хохот. Но у моих ученых обвинителей и желчевых критиков

способнее для посева зерна, собранного с западных полей. Способнее по стихиям, из которых она состоит, способнее потому, что на ней меньше мусора и всякого рода развалин, чем на западных полях.

— Стало быть, Россия все-таки от Запада возьмет оплодотворяющее зерно[61]?

— Стало быть.

— Ну, где же тот новый элемент, который она вносит в жизнь устарелого Запада, долженствующий пересоздать его?

— На это пусть отвечают те, которые это говорят. Я этого никогда не говорил[62].

Примечания

Печатается по тексту К, л 107 от 15 сентября 1861 г., стр. 893—895, где опубликовано впервые, с подписью: Искандер. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

Первоначально Герцен намеревался дать статье иное название: «... можно ли статью назвать „Зады” вместо „Repetitio est mater...”?», — спрашивал он H. П. Огарева в письме к нему от 30 августа 1861 г. «Статьи в „Колокол” посланы („Зады”)», — сообщал Герцен тому же адресату 1 сентября 1861 г.

_____

«Русский народ и социализм» — т. VII, наст. изд., «Старый мир и Россия» — т. XII, «Западные книги» — т. XIII, «Русские немцы и немецкие русские» — т. XIV и др.), явилась ответом на резко полемическую статью Н. Г. Чернышевского «О причинах падения Рима (Подражание Монтескье)», опубликованную в «Современнике» (1861, № 5) и направленную против этой концепции. Разделяя взгляд Герцена на русскую поземельную общину как основу будущего социалистического устройства, Чернышевский, однако, отвергал утверждение Герцена, будто социализм возможен лишь там, где сохранилась община. Главное условие изменения общественных отношений Чернышевский видел в революции и именно этот тезис проводил он в своей подцензурной статье: «... когда понадобится нам лучшее устройство, его введение будет значительно облегчено существованием прежнего обычая, представляющегося сходным по принципу с порядком, какой понадобится для нас». С тех же позиций подходил он и к оценке положения в странах Западной Европы. Решительно отвергая мысль Герцена об «умирании» Запада, он доказывал, что там отжили свой век только силы господствующих классов, но что народ «только еще готовится вступить на историческое поприще». Лишенный возможности в подцензурной статье выделить свою основную мысль, Чернышевский подробно аргументировал исходное положение, что народы вообще не стареют и не умирают и, главное, что «порядки» народов, стоящих на более низком уровне исторического развития, не способны обновить и обогатить уклад жизни, существующий у народов более развитых.

«Мы далеко не восхищаемся нынешним состоянием Западной Европы, — писал он, — но все-таки полагаем, что нечем ей позаимствоваться от нас».

В статье Чернышевского Герцен усмотрел намеренное искажение со стороны «желчевой критики» его мыслей о путях развития России и Запада. Попытка полемизировать лишь в таком плане выступает рельефней в наброске «Двоюродный братец» (см. стр. 220). Несколько позже, в статье «Мясо освобождения» (см. т. XVI наст. изд.), Герцен пытался возразить Чернышевскому уже непосредственно по существу поднятого им вопроса о роли революции в социальном переустройстве общества.

Полемизируя с Чернышевским, Герцен существенно уточнил свои теоретические положения о путях развития общества. Так, в комментируемой статье Герценом подчеркнут диалектический характер общественного развития, понимание процесса борьбы нового со старым в их взаимосвязи, что приближало его к историческому материализму. Однако идеалистическое представление об этом процессе как о столкновении идей, «традиции и идеала», а не как о борьбе классов — сковывало мысль Герцена, ограничивало значение его исторической концепции.

О статье Чернышевского Герцен узнал из фельетона Н. Воскобойникова «Журнальные заметки», напечатанного в «С. -Петербургских ведомостях» 1 июля 1861 г., № 144. «Г-н Чернышевский, — говорилось в фельетоне, — позволил себе такой странный тон русского общества, что объявил об их охоте выказывать себя глупцами и лгунами. Эти люди не нуждаются в защите против г. Чернышевского, — но мы не можем пропустить странный тон „Современника” без посильного протеста». Герцен был чрезвычайно задет резким тоном статьи Чернышевского. «Чернышевский <…> ехавши дружески возле, вытянул меня арапником», — писал он по этому поводу Н. В. Шелгунову <?>. Как «битье по своим» принял статью Чернышевского и Н. П. Огарев, подробно остановившийся на ней в письме к тому же адресату (см. также комментарий к наброску «Двоюродный братец», стр. 421).

_____

Читая книгу Грегоровиуса... — Подразумевается восьмитомное сочинение Ф. Грегоровиуса: «Die Geschichte der Stadt Rom in Mittelalter», Stuttgart, 1859—1872. До 1861 г. вышли в свет три первые тома.

Турки дали ей честную кончину. — Речь идет о завоевании Константинополя султаном Магометом в 1453 г., положившем конец Византийской империи.

... одной головы, которую искал Калигула... — По преданию, император Гай Цезарь Калигула выразил желание, чтобы «у всего римского народа была лишь одна голова», которую он мог бы разом отрубить.

... нести на своих подошвах отечество»... — «Разве можно унести отечество на подошвах башмаков?»

... богатому Никодиму труднее совлечь с себя старого Адама, чем нищему. — Согласно преданию, рассказанному в апокрифическом «Никодимовом» евангелии, Христос предложил богатому фарисею Никодиму, объявившему себя последователем Христа, раздать все свое состояние: «Брось все и иди за мной».

... Пьер Леру особенно усердно старался передать французам свою Триаду и свой Circulus... — Пьер Леру рассматривал прогресс как постепенное приближение к равенству и свободе, разделяя его развитие на три стадии: освобождение от семейного рабства, освобождение от рабства государственного и освобождение от тирании собственности. «Circulus» — его же утопическое учение о круговороте материи (жизнь, возрождающаяся из смерти), выдвинутое в полемике против теории Мальтуса.

 — В тексте «Колокола» напечатано, видимо, ошибочно — Бланка (т. е. Louis Blanc)

«Полярная звезда на 1855 г., стр. 168 и 169. — Герцен приводит автоцитату из «Былого и дум», гл. «Еще раз юная Москва», которая была напечатана в первоначальной редакции в ПЗ на 1855 г., кн. I (см. гл. XXX окончательной редакции — т. IX наст. изд., стр. 149— 150); Герцен указывает страницы второго издания «Полярной звезды». В тексте «Колокола» год напечатан ошибочно: 1856 вместо 1855.

[59] Повторение — мать учения (лат.). — Ред.