ПО ПОВОДУ СТУДЕНТСКИХ ИЗБИЕНИЙ
Одна из самых тяжелых минут для следопроизводителя по уголовному делу — та минута, когда он входит в комнату, где совершилось злодейство: все тихо и спокойно... пятна крови, сломанная мебель, опрокинутый стул, разбитое стекло... с улицы слышен шум, трещат колесы, играет шарманка, хохочут дети, кричат разносчики — а несколько часов тому назад, тут, на этом месте, слышались глухие удары, вопль, брань, стон, тяжелое падение... и внутренно пробирает истерическая дрожь... а между тем выбора нет, по горячим следам надобно производить следствие. Лишь бы нашлось довольно спокойствия духа, чтоб не набросить на плечи преступнику еще больше вины, чем в самом деле ему приходится несть.
Мы эти следопроизводители.
Печально стоят перед нами огромные здания, потерявшие смысл, холодные, пустые аудитории, немые кафедры; бессмысленная сила прошла тут, тупо раздавила молодую жизнь, безраскаянно успокоилась, и все пошло по старой колее, — только студентов нет, науки нет.
Кто виноват? Где виновники? Благодушный император или бездушный Путятин? Шувалов или Строгонов? Московская полиция или Преображенская?
Все виноваты, все они играли роль добровольных палачей, жестоких палачей; но вместе с тем они пользуются и выгодами, соединенными с званием заплечных мастеров: они отвечают только за исполнение. Пусть их замучит совесть, пусть их замучит общественное презрение. Пусть они, наконец, будут наказаны на том основании, на котором в Англии казнят зверей, причинивших смерть человеку. Черт с ними совсем. Ни их виновность, ни их казнь не объяснит дело.
Университетская история не случайность, не каприз, а начало неминуемой борьбы. Борьба эта должна была завязаться там или тут, она завязалась на самой естественной почве. Противуречия, лежащие в основе политической жизни нашей, раздвинулись до того, что никакой Александр Николаевич не устоит Колоссом Родосским. Несовместимое противуречие, которое бросается в глаза, между университетом и преображенскими казармами, не только существует во всех сферах жизни, но, что особенно важно, приходит к сознанию.
Первое обнаружение подавлено, второе, третье, может, будет тоже подавлено, брожение скроется внутрь, но непременно обнаружится с большей силой, а тогда — или петербургский порядок погибнет, или Россия погибнет.
То лихорадочное чувство не по себе, которое овладевает всей Россией — вверху, внизу, в крестьянской избе и в самом Зимнем дворце, прямо обнаруживает работу организма, посредством которого он стремится отделаться от чего-то мертвого, от чего-то ядовитого и гниющего.
Исход борьбы может быть тот или другой, но устранение борьбы невозможно. Нечеловеческие усилия, сделанные Николаем, задержали обнаружение ее на тридцать лет. Это геркулесов столб, Николай дошел до того давления, после которого вода в насосе не подымается, сколько хочешь дави.
Петровскому императорству, пережившему себя, оставалось одно живое дело, на этом деле оно могло искупить прошедшее, залечить раны, нанесенные народу, обновиться — этим делом оно повязало себе веревку на шею... «Насильно спасать никого нельзя», — сказал маршал Бюжо Людовику-Филиппу.
Сначала утратилась сила — потом смысл. Оптический обман несокрушимости рассеялся вместе с севастопольским дымом, все увидели, что это декорация силы, а не сила. Правительство ужаснулось своей ничтожности и своей нелепости; отсюда его судорожная готовность все изменять, чинить, перестроивать и, с тем вместе, отчаянно себя отстаивать всем на свете.— расстреливанием крестьян, прикалыванием молящихся, преображенскими прикладами, жандармами, одетыми мужиками, публичными девками на откупу... это — внутренний страх смерти у больного, это — подавляющее сознание, что его существование не имеет достаточной причины. Вот отчего они мечутся из стороны в сторону, вот отчего это беспокойное ощупывание... вот отчего императрица по ночам молится перед византийской иконой и читает историю Марии Антуанетты, вот отчего они трепещут за свою династию, когда сотня молодых людей не хочет покориться унизительным формам, вот отчего они держат, как заряженный револьвер под подушкой, своих преображенцев, своих жандармов. Они знают, и это худшее, что может знать человек, они знают, что их не нужно больше!
Восемь, десять лет тому назад я проповедовал испуганной Европе, с ужасом поглядывавшей на мрачную фигуру императора в ботфортах и кавалергардском мундире, стоявшую каким-то снежным пугалом за балтийскими льдами, что снег этот тает, на одно отрицательное противудействие — возникающим началам новой жизни.
Мне не верили — это было до Крымской войны.
Старая история — что люди убеждаются только грудами трупов, взятыми курганами, сожженными городами. Мак-Магон был счастливее меня.
Но не у одной Европы пала повязка с глаз от Крымской войны, она пала с глаз Николая, и когда он огляделся и увидел хаос и пустоту, развитые им, — легкие его перестали дышать.
Все царствование его была ошибка. Ограниченный деспот, без образования, он не знал Европы, он не знал России. Свирепый больше, чем хитрый, он царствовал одной полицией, одним гнетом. Испуганный 14 декабрем, он отшатнулся от дворянства, от единственной среды, связанной на живот и на смерть с петербургским престолом преступной круговой порукой крепостного права. Он в нем хотел подавить те простые, необходимые стремления к гражданским правам, которые без ущерба себе им уступила бы каждая прусская и австрийская корона. Но отвязывая втихомолку императорскую барку от помещичьих плотов, он ничего не сделал для народа. Ему хотелось бы отнять у дворян крепостное право, для того чтоб ослабить их касту, но не давая воли крестьянам. Он на них смотрел с «обыкновенной офицерской точки зрения, он не боялся их, народ не знал слова «конституция», не требовал прав, а считал только землю своей; впрочем, во всяком случае с ним было легче совладать, немые массы его можно было раздавить беззвучно, безотголосно.
Преемнику Николая доставалось наследье нелегкое: ненужная и бесславная война, расстроенные финансы, общее воровство, ропот, недоверие и ожиданье. Ему предстояли, как в наших сказках, три дороги. Дать действительные права дворянству и попробовать уладить с ним лунную свободу представительного правления. Освободить крестьян с землею — и начать новую эпоху народного и экономического освобождения. Или, вместо того и другого, продолжать давить всякое проявление жизни до тех пор, пока лопнут мышцы у того, который давит, или у того, которого давят. По какой же дороге поехал наш Иван Царевич?
По всем по трем...
Эта шаткость, эта неуверенность человека спросонья — отличительная черта нового царствования. В нем есть что-то бесхарактерное, беспомощное, картавое и — в силу этого — всему уступки, всему измены. Дворянству, литературе, университетам даются какие-то льготы, права — но недействительные. Крестьянам дается свобода — но без земли. Польше возвращается народность — но без всякой самобытности. А недовольны — Апраксин, Дренякин, гвардейская полиция. Арестанту, которого Николай гонял сквозь строй, позволяют отдохнуть, рассуждают с ним о вреде телесных наказаний, сулят ему золотые горы, а как он только приподнимает голову — барабан — и продолжай свою вторую тысячу зеленой рощи...
Университетская история — частный случай, в котором во всей силе отразилась та же самая блуждающая, беспутная правительственная мысль, — с молодыми людьми поступили так же, как с поляками, так же, как с крестьянами, и так же, как еще десять раз поступят — если бессмысленное правительство будет ходить на воле.
— а пятьсот тысяч штыков в руках испуганного и бессмысленного правительства?.. Общественное спасение, спасение народа, требует, чтоб его не пускать по воле, требует, чтоб его связать.
Ну, так и закидывайте аркан!
Примечания
Печатается по тексту К, л. 113 от 22 ноября 1861 г., стр. 941—942, где опуликовано впервые, с подписью: — р. В ОК озаглавлено: Студентские избиения. Этой статьей (которой предшествовало извещение о побеге Бакунина, см. выше) открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.
«Колокола» после заглавия напечатана цифра I. Вероятно, Герцен первоначально намеревался включить свою статью в состав целого цикла публикаций «по поводу студентских избиений» в Петербурге и Москве: вслед за настоящей статьей в «Колоколе» под заглавием «Московская бойня студентов» была напечатана обширная корреспонденция с редакционным введением (см. наст. том, стр. 233), а начиная со следующего листа «Колокола», на протяжении ряда номеров, печатались «Материалы для истории гонения студентов при Александре II», отдельные части которых обозначались порядковыми номерами (от I до XIII).
_____
«Насильно спасать никого нельзя», — сказал маршал Бюжо Людовику Филиппу. — Эти слова, ставшие крылатыми, Герцен приводит также в статье «Война и мир»: «„Насильно спасать людей нельзя!” — заметил взбешенный маршал Бюжо, когда Людвиг-Филипп не позволил ему то, что Законодательное собрание не только позволило Каваньяку, но вменило ему в обязанность — бомбардировать предместье св. Антония» (т. XIV наст. изд., стр. 112).
Оптический обман несокрушимости рассеялся вместе с севастопольским дымом... — Имеется в виду поражение царской России в Крымской войне 1853—1855 гг.
... расстреливанием крестьян... — О подавлении крестьянских волнений в связи с обнародованием манифеста 19 февраля 1861 г. см. выше статьи Герцедт «Русская кровь льется!», «12 апреля 1861».
...прикалыванием молящихся... — О стрельбе по мирной демонстрации в Варшаве и преследованиях поляков см. в статьях «Mater dolorosa», «Отеческий совет».
... — Об этом см. заметку «Преображенская рота и студенты».
... жандармами, одетыми мужиками... — В корреспонденции «Московская бойня студентов», напечатанной в «Колоколе» вслед за настоящей статьей, говорилось о событиях в Москве 13 (25) октября и о провокационной роли жандармов во время студенческой демонстрации перед домом генерал-губернатора: «... тогда тулупы, народ, „бейте поляков, они пришли резать губернатора!” С яростью брали они студентов за воротники, валили, давили <...> это были переодетые будочники и солдаты...» (стр. 943).
... публичными девками на откупу... — См. стр. 406.
— Маршал Франции Мак-Магон отличился в Крымской войне 1853—1855 гг. взятием Малахова кургана во время осады Севастополя, стоившей огромных человеческих жертв.