НАБРОСКИ,
НЕОКОНЧЕННЫЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
<ДРУЗЬЯ И ТОВАРИЩИ!..>
Сегодня мы оставили наш станок вольного русского слова — для того, чтоб братски отпраздновать начало освобождения крестьян в России. Что для нас значит это освобождение — вы знаете. В освобождении крестьян с землею — не самодержавной, не помещичьей, не завоевательной, не московско-татарской, не петербургско-немецкой, а Руси народной, общинной — свободной!
Первое слово нашей типографии было слово о Юрьеве дне.
Первая книжка, вышедшая из нее, была о крещеной собственности.
«Полярная звезда» и «Колокол» поставили своим девизом: освобождение крестьян и слова!
И вот начало его возвещено — робко, с усечениями — но возвещено!
Сильно переменились события с тех пор, как мы печатали первые листы в 1853. Все вокруг было мрачно и безнадежно. Тяжелая оргия реакций дошла до последней степени, приходилось сложить руки — а мы начали какую-то странную работу, засевая на каменистом мусоре чужих развалин зерна, назначенные для дальней, отрезанной от нас родины. На что мы надеялись? Не знаю, а скажу лично о себе — оттого ли, что я не был тогда в России и не испытывал прямого прикосновения произвола, от другого ли, — тогда, когда все сомневались в ней!
Обращаюсь к свидетелям наших начинаний и спрашиваю вас, что бы вы подумали о человеке, который в 1853 году сказал бы, что мы через восемь лет соберемся на дружеский пир и что героем этого пира будет русский царь! Вы подумали бы, что он сумасшедший или хуже... Я с своей стороны откровенно признаюсь, что мне этого никогда не приходило в голову.
По счастью, господа, в этом никто из нас не виноват — в этом виноват исключительно один человек, то есть он сам.
За то, что я отдаю ему справедливость, меня будут бранить революционные схимники и ригористы — меня за многие слова бранили. Но если я говорил свое мнение, когда за это сажали в тюрьму и посылали в Вятку, если я не боялся раздражить надменный аристократизм дряхлых и самодовольных цивилизаций — то зачем же мне останавливаться перед противуположными предрассудками?
— залог нашей искренности, а нам необходимо доверие, как можно больше доверия!
Манифест 19 февраля — подорожная; дорога еще вся впереди, а почта в руках свирепейших татарских ямщиков и немецких берейтеров. Они сделают все, чтоб опрокинуть или увязить повозку. А обличить их козни в России нельзя. Слово отстало — оно у нас по-прежнему крепко ценсуре — оттого-то печатание за границей и необходимо — мы знаем свою обязанность.
И пусть они — их дела не пропадут: мы с большой ревностью будем следить за ними шаг за шагом, взятку за взяткой, преступление за преступлением, с неутомимым вниманием ненависти, чувствующей свою правоту. Мы выведем их на лобное место, мы привяжем их в их собственной грязи к позорному столбу — всех этих Муравьевых Вешателей, князей-подьячих, как Гагарин, и сиятельных жандармов, как Долгорукий; этих бездушных стяжателей и казнокрадов, крамольников во имя рабства, рыцарей розги — не постыдившихся украсть у народа первый день его торжества!
Наш труд теперь только порядком начинается. А потому, друзья, к нашим станкам, на нашу службу русскому народу и человеческой вольности! Но прежде осушим этот бокал за здоровье наших освобожденных братий и в честь Александра Николаевича, их освободителя!
Второй mосm
За народ польский, за его свободу и равенство, за полную независимость Польши от России и за дружеское соединение русских с поляками!
_____
Тост за государя
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТЕЦ
— Что вы за чушь несете! — закричал мне двоюродный брат мой из другой комнаты...
— Вы меня, mon cousin, как барон Видиль своего сына, вытянули арапником, пользуясь родством, — сказал я ему, смеясь. — Что с вами случилось, давно ли вы были до того согласны со мной, до того, что...
— Близко ли, далеко ли — это к делу не идет. Давно ли вы сами называли славянофильство — нелепостью.
— Давно, mon cousin, очень давно, больше десяти лет. Вы знаете, десятилетняя давность покрывает разные прорухи.
— А теперь проповедуете, — продолжал он, не слушая меня, — что Западу только и спасенья, если он примет какие-то вновь открытые элементы — русской жизни... ха-ха-ха...
— Ей-богу, mon cousin, я этого никогда не говорил... Я говорил...
— Вы не говорили, что Запад стареется, вы не сейчас сказали, что Париж отживает свой век? Париж — стар стал. Как будто совокупность каменных зданий — прежде чем развалится — может отжить свой век, как будто не новые наемщики въезжают в старые домы его, как будто Париж не перестроивается заново?..
— Только по старому плану, который, по несчастию, не рассчитан ни на современные потребности, ни на возрастающее невозможно количество людей... Если переменится план серьезно, то это не будет Париж...
— Париж-с, Париж-с, назло вам, очень Париж — Европа переменит двадцатый, сотый кафтан, кафтаны изнашиваются —а она еще переживет нас с вами...
— Мудрено ли, когда мы стареемся изнашивая сертуки, а ей — как с гуся вода.
— В этом вся разница.
— Только смотрите, чтоб с ее неосторожной юностью не случилось того, что с Павлом, — он ослеп кавалерийским офицером, а проснулся пешим апостолом. Да вот беда — у нас теперь нет таких особенно ослепительных доказательств...
— Не выдумаете ли вы их — или Аксаков с комп<анией>, то бишь с молодцами?..
вооруженным языком изменило экономию моего рассуждения и брюзжания. Пришлось больше помянуть задов, чем хотелось.
Примечания
<ДРУЗЬЯ И ТОВАРИЩИ!..>
(ЦГАЛИ); первоначальные варианты см. на стр. 280—281. В конце текста речи, перед тостами, в рукописи следует ремарка (неразборчиво): Надобно ура. На отдельной странице сохранился оставшийся не зачеркнутым вариант окончания речи, подготовленной для публикации, с подписью: И — р (см. стр. 282). Впервые опубликовано в ЛН, т. —68.
28 марта 1861 г. Герцен сообщал И. С. Тургеневу программу «праздника освобождения» (о нем см. выше заметку «Освобождение крестьян», стр. 64) и писал об «обеде с тостом, коего речь пришлется на галльском языке». Вероятно, Герцен намеревался не только напечатать свою речь в «Колоколе», но и послать французский ее перевод Тургеневу для опубликования в Париже. По не вполне достоверному свидетельству участника обеда 10 апреля 1861 г. А. Гончаренко, эта речь была уже отпечатана, но затем уничтожена (см. ниже). О «празднике освобождения» и предполагавшемся «тосте за Александра II» Герцен рассказывал в статье «10 апреля 1861 и убийства в Варшаве» (стр. 65).
«В назначенный день с утра было не очень много гостей, только русские а поляки. Между прочим Мартьянов, князь Петр Владимирович Долгоруков, граф Уваров; Тхоржевский приехал позже всех; помню, мы были все в салоне, когда он вошел.
— Александр Иванович, невеселый праздник, в Варшаве русские льют кровь поляков, — сказал Тхоржевский, запыхавшись.
— Что такое? — вскричал Герцен.
— Не может быть! — кричали другие. Тхоржевский вынул из кармана фотографические карточки убитых, только что полученные им из Варшавы.
— Там были демонстраций, — рассказывал Тхоржевский, — поляки молились на улицах, вдруг раздалась команда, русские выстрелы положили несколько человек коленопреклоненных.
Жюль доложил, что обед подан. Все спустились в столовую, на всех лицах заметно было тяжелое настроение. Обед прошел тихо. Когда подали шампанское, Герцен встал с бокалом в руке и провозгласил тост за Россию, за ее преуспевание, за ее благоденствие, совершенствование и проч. Все встали с бокалами в руках, горячо отвечали, провозглашая другие тосты, и чокались горячо. У всех сердце усиленно билось... Герцен сказал краткую речь, из которой помню начало: „Господа, наш праздник омрачен неожиданной вестью, кровь льется в Варшаве, славянская кровь, и льют ее братья-славяне!” Все стихло, все молча уселись на свои места» (Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания, Л., 1929,стр. 301—302).
«9 апреля я получил от Александра Ивановича письмо, где он приглашал меня на праздник освобождения <...> На следующий день я оделся в бархатную куртку... Князь Юрий Николаевич Голицын гремел на балконе свою пьесу „освобождения”. Я подошел к Герцену и сказал: „Ах! Александр Иванович, — уж эта резня в Варшаве испортит наш праздник” <…> „Slaughter in Warshaw!” („Резня в Варшаве!”). В 3 часа пополудни я вскочил из омнибуса в нашу „Вольную русскую типографию”, чтобы в компании с другими ехать к Герцену, где застал Станислава Тхоржевского, Людвига Чернецкого, Восания Динго <?> и других поляков в горячей размолвке о вчерашней резне. В связках лежали на столе отпечатанные речи Герцена, по 25 экземпляров в связке, по-русски, польски, английски и французски, для раздачи на балу. Говорили, что европейские либералы — Луи Блан, Маццини, Оуэн <!> и другие будут пить тост за царя-освободителя. В этом горячем разговоре мы порешили: бросить брошюры в горящий очаг. Что и было причиной уныния Герцена на балу. И не пили тост... Хотя в толпе при синем свете пуншевого огня Герцен старался быть веселым, Наташа, дочь его, выдала отца, крикнув ему: „Папа! Ты так грустен!”» (М. Вильчур. Русские в Америке, Нью-Йорк, 1918, изд. «Первого русского издательства в Америке», стр. 13—14).
Печатается по тексту чернового автографа (ЦГАЛИ); первоначальные варианты см. на стр. 282. Перед заглавием рукой Герцена — цифра 11. Впервые опубликовано в ЛН, т 61, стр. 122.
_____
Набросок статьи «Двоюродный братец» непосредственно связан с полемикой между Герценом и Н. Г. Чернышевским в 1861 г. Подвергая в статье «О причинах падения Рима» («Современник», № 5) резкой критике пессимизм Герцена в отношении исторического развития народов Западной Европы, Чернышевский, обращаясь к Герцену, но не называя его имени, писал: «Рано, слишком рано заговорили вы о дряхлости западных народов: они еще только начинают жить». Чернышевский упрекал Герцена в недооценке исторической активности народных масс, предупреждал его относительно иллюзорности представлений о социалистической природе, свойственной якобы русскому общинному крестьянству (см. стр. 383).
Диалог в «Двоюродном братце» воспроизводит в основных чертах идейное содержание полемики. Сравнение Чернышевского с бароном Видиль, обвинявшимся в намерении убить своего сына ударом рукоятки арапника во время загородной прогулки (дело слушалось в лондонском суде в июле 1861 г.), тогда же встречается в переписке Герцена. Так, в приписке к письму Огарева, адресованному, вероятно, Н. В. Шелгувову и написанному около 1 августа 1861 г. (см. ЛН, т —432), Герцен, имея в виду статью «О причинах падения Рима», писал: «... Чернышевский à la baron Vidil, ехавши дружески возле, вытянул меня арапником».
Герцен отозвался на выступление Чернышевского заметкой «Repetitio est mater studiorum». Во вступлении, датированном 30 августа 1861 г., он указывал, что заметка извлечена «из статьи, назначенной в „Полярную звезду”» (см. стр. 143 наст. тома и комментарий к статье). По всей вероятности, набросок «Двоюродный братец» был создан незадолго до этого; вновь обратившись к работе над ответом «Современнику», Герцен повторил некоторые положения своего чернового наброска. Так, в тексте наброска собеседник обвиняет автора в том, что он утверждает, будто «Западу только и спасенье, если он примет какие-то вновь открытые элементы русской жизни»; на это Герцен отвечает: «Ей-богу, mon cousin, я этого никогда не говорил». В заметке «Repetitio est mater studiorum» Герцен тоже предполагает возможное возражение: «Ну, где же тот новый элемент, который она вносит в жизнь устарелого Запада, долженствующий пересоздать его?», и разъясняет: «На это пусть отвечают те, которые это говорят. Я этого никогда не говорил». В письме к Огареву от 30 августа 1861 г. Герцен спрашивал: «... можно ли статью назвать „Зады” вместо „Repetitio est mater...”?»; см. также письмо к Огареву от 1 сентября 1861 г. Заключительная фраза наброска: «Пришлось больше помянуть задов, чем хотелось...» также явным образом перекликается с предлагавшимся заголовком статьи в «Колоколе».