Герцен Александр: Статьи из "Колокола" (1861 г.). Корреспонденции и документальные материалы, обработанные в редакции "Колокола"

14 февраля 1860 г. жандармский полковник Ракеев арестовал бумаги профессора П. В. Павлова, и тогда же запрещено было ему выезжать из Петербурга до окончания дела харьковских студентов, к которому, говорят, неумытный Тимашев прицепил Павлова единственно в угоду своему приятелю Гессе, киевскому гражданскому губернатору, который постоянно был нерасположен к Павлову, подозревая, будто он пересылает в «Колокол» документы, обличающие гнусные деяния г. Гессе. По окончании дела студентов Павлова требовали несколько раз в III отделение, и результатом этих требований было разрешение ему выезжать из Петербурга; но, конечно, строжайший надзор остался во всей силе, а бумаги остались в III отделении (другие говорят, что возвращена была только часть бумаг, и то самая незначительная). Между тем Тимашев обратился к принцу Петру Ольденбургскому (1), попечителю училища правоведения, в котором Павлов читал лекции всеобщей и русской истории. Тимашев советовал принцу удалить Павлова из училища, как опасного по своему образу мыслей преподавателя. Принц призывал к себе профессора, долго беседовал с ним и потом, говорят, отозвался, что нашел в нем «человека прямого, с честным образом мыслей». Вскоре после того е. в. изволило быть на лекции у Павлова и одобрило его чтение. Казалось, все кончилось. Но немного времени спустя к Павлову был послан инспектор училища правоведения Ф. Ф. Витте с советом от имени принца оставить училище; он также получил поручение предложить Павлову, по недостаточности средств, в виде вознаграждения, единовременное пособие, из половинного оклада жалованья, «ибо профессор добросовестно исполнял свои обязанности и был полезен для юношества». Павлов должен был немедленно выйти в отставку, а от единовременного пособия отказался.

Воспитанники училища, узнав о случившемся, хотели письменно протестовать перед советом училища, но их уговорили не делать этого, чтобы не повредить Павлову. Тогда они хотели подарить на память своему бывшему профессору серебряный кубок, однако начальство училища сделало все возможное, чтоб не допустить их исполнить это намерение.

Языков, директор училища правоведения, распустил слух, что бывший киевский, ныне петербургский митрополит Исидор (2) — настоящий виновник удаления Павлова из училища. Знакомые Языкова утверждают, что митрополит всячески старался склонить принца не терпеть Павлова в училище, как человека, не отличающегося особенною набожностию. Знающие же Исидора утверждают, что он восстает против этого обвинения. Всего вернее, что одним из главных виновников в этом деле надо считать самого Языкова, друга г. Тимашева (приятеля Гессе) (3).

В заключение заметим, что по следствию комиссии, под председательством кн. Голицына, оказалось, что Павлов «к тайному, харьковскому, политическому обществу (?!) отношения не имеет, но что, будучи профессором истории и древностей в Киевском университете, выражал мысли, противные порядку существующего правления в России» (4).

Примечания. Один из просматривавших эту заметку нашел нужным снабдить ее следующими примечаниями:

«Перчатки» и «Песни о Колоколе», сочиняющий длядевиц русские песни, сделавшись недавно главным начальником институтов (вместо Гофмана), представил в министерство внутр. дел проект об обложении акцизным сбором содержательниц домов вольного обращения. .

(2) Исидора, до назначения, хвалили и ожидали от него самого хорошего, особенно после такого фанатика, как покойный Григорий. Жаль, что теперь и об нем начинают ходить дурныеслухи, как например, что он подверг взысканию священника, дозволившего привезти тело Мартынова к театру.

(3) Его превосходительство А. П. Языков подал Игнатьеву остроумную мысль о введении особых шапок для арестантов.(Так вот, изобретатель-то! Ну, с этим можно идти в храм бессмертия! Впрочем, о вкусах и цветах спорить нельзя; безумное и пошлое изобретение масок понравилось одному почтенному господину, упрекающему нас в своем письме за наши строки. Мы очень жалеем, но он нас не убедил).

Этот же самый Языков, в прошедшем году, писал «о русском государственном цвете», первообраз и основание коего нашел в цветах верстовых столбов, шлагбаумов и будок. В подтверждение теории своей он заметил, что Николай Павлович, проезжая мимо одной будки, сделал выговор инженерному департаменту за то, что будка не была украшена всеми государственными цветами, ибо значились только «свежие» краски, белая и черная, но красной не было.

От государственного цвета, вышедшего из будки, недалек переход до арестантских шапок — из училища правоведения и до содержательниц домов вольной любви — из институтов. Какая строгая логическая последовательность!

(4) Директор департамента министерства народного просвещения Ребиндер хотел рекомендовать Павлова в. к. Марии Николаевне в наставники истории для Николая Максимилиановича, но Языков отговорил его.

Г. Ф. Левестам просит нас поместить его объяснительное письмо в ответ защитникам г. Глушкова. Письмо г. Левестама слишком длинно, мы помещаем одну существенную часть его.

В 80 листе «Колокола» вы напечатали несколько слов об И. И. Глушкове, полученных вами от неизвестного корреспондента, который, желая защищать г. Глушкова, пишет, что будто бы в «Колоколе» была помещена статья, по которой обвинялся г. Глушков, что он взял для закрытия казенной фабрики 50. 000 руб., причем он защищает высокую честность бывшего начальника провиантского департамента. Как защитник г. Глушкова говорит о предмете, не мною сообщенном и никогда не напечатанном в издаваемом вами журнале, то я почел эту защиту за новую аллегорическую истину — о высокой честности начальника провиантского департамента, которым И. И. Глушков никогда не бывал. Но в последних нумерах 87 и 88 «Колокола» является новый защитник г. Глушкова и вам угодно было прямо сослаться на несправедливость статьи, сообщенной мною («Колокол», 65—66), причем вы сообщаете читателям вашу боль, что несколько слов, помещенных о Глушкове, могли нанести неприятность ему и его друзьям, — к последним, должно быть, принадлежат купец Саврасов и Сухозанет.

Затем г. Левестам обращается к нам с следующими вопросами.

Купцу Саврасову была предоставлена поставка сапогов, без торгов; почему ему выдано 100. 000 руб. вперед, когда прямо закон говорит, что всякий купец, взявший подряд, должен представить казне в виде залога 20. 000 подрядной суммы; а без залога, да еще с выдачею казенных денег, всякий может взять подряд. Почему Глушков в Сухозанет так сильно хлопотали, чтобы московская комиссия приняла товар Саврасова? Почему Глушков отдален от должности?

Воспитанники Строительного училища подали директору оного генерал-майору Лишину прошение о преобразовании училища в открытое заведение; он — к Чевкину: бунт, ваше превосходительство! Чевкин — в училище, собрал воспитанников и произнес им назидательную речь. Но когда один воспитанник, спрошенный им, как он думает о своем и своих товарищей поступке, сказал, что надо понимать дело как оно есть, то оратор быстро перешел к запаху серой шинели. Затем дело о бунте доведено до сведения е. в. и два воспитанника отправлены на два года в губернии чертежниками.

Перед последним рождеством два казачьи мальчика из юнкеров Уральского гвардейского дивизиона, Логинов и Еремин, встретили на Невском, в числе беспрестанно проходящих в бесчисленном множестве офицеров, великого князя Михаила Николаевича, исправляющего должность Михаила Павловича, и не успели сделать ему военную честь; за это они были наказаны безочередным и бессменным стоянием, за рядовых, на часах, на открытом воздухе, у полковой фуры, в течение 10 суток, по 8 часов в сутки, в мороз от 15—20 градусов!

Зверская свирепость, к которой приучают мальчишек, получающих военно-казарменное воспитание, приносит свои плоды, даже в Японии. Какой-то, вероятно, гардемарин (англичанин не мог объяснить) по имени Крашилов, с корветы «Японец» (капит. -лейт. Скотт), опоздавши на корвету, требовал, чтоб японский лодочник его подвез. Море было неспокойно, лодочник отказался; тогда гардемарин, или кадет, выхватил револьвер — и преспокойно выстрелил в голову японца. Японцы требовали суда (у русских — суда! бедные, как они мало знают географию). Капитан-лейтенант вступился за невинного юношу — он и офицеры дружески сделали складчину, собрали 690 руб. и дали взятку японским чиновникам; вот им и урок, что значит суд в России.

УНИЧТОЖЕНИЕ ПРАВ, ДАРОВАННЫХ ОСТЗЕЙСКИМ ГУБЕРНИЯМ

В прошлом октябре рижский комендант, генерал-майор Шуц, обругал заседателя земского суда Грюнберга, поднявшего шлюз на мосту по распоряжению начальства, для пропуска парохода, и, обругавши, посадил под арест за то, что если б его, «Шуца, фамилия упала в воду, то могла бы утонуть». Говорят, что этот комический повод выдуман только для того, чтоб показать остзейцам, что они лишены всех прав (кроме притеснения финнов, разумеется).

«Allg. Zeit.» рассказано чисто русское помещичье дело. Какой-то плут Воронежской губ. Богучарского уезда отпустил крестьян с землей будто бы за 120. 000 р. сер., взял половину денег, украл на основании права помещичьего разбоя и продал имение. Крестьяне, разумеется, протестовали, крестьян, разумеется, пересекли. «Allg. Zeit.» говорит, что по этому делу, впрочем, теперь производится следствие по высочайшему повелению. Просим имена и подробности дела, если оно справедливо.

Заседания: 1) Соединенного совета министров и членов

Главного крестьянского комитета 26 января 1861 г.,

2) Государственного совета 28 января 1861 года.

Сейчас получили мы следующее письмо, спешим его передать нашим читателям без всяких изменений. Нечего прибавлять о его огромной важности.

Государь благодарил большинство членов, подавших голос за проект «Положения», составленного редакционными комиссиями, и в особенности в. к. Константина Николаевича, которого несколько раз целовал. О редакционных комиссиях государь сказал, что на них сильно нападали, но большею частью совершенно несправедливо, а более потому, что не знали дела; что труд их исполнен с полною добросовестностию и большим знанием дела. Затем государь с весьма решительным тоном объявил, что допустит в этом деле для всех и каждого полнейшую свободу выражать свое мнение, что будет допущено и в Госуд. совете при предстоящем рассмотрении проекта «Положения»; но потом он уже не дозволит никаких отмен, отлагательств и проволочек и требует, чтоб дело было кончено непременно к 15 февраля. Государь заключил словами: «Это я желаю, требую, повелеваю», сказанными почти с угрозою. Еще государь, обращаясь преимущественно к министрам, сказал, что до сих пор они между собою враждовали по крестьянскому вопросу, и что некоторые из них даже противились его видам, и что он давал им в в том отношении полную свободу, но что теперь, когда его воля будет окончательно выражена, он требует от них полного между собою согласия, совершенного забвения личных мнений и безусловного, добросовестного исполнения его повелений и утвержденного им «Положения», «ибо, — прибавил государь, — вы должны помнить, что в России законы издает самодержавная власть». Наконец, государь объявил, что по окончании крестьянского дела сословие крестьян не должно более оставаться разделенным на разные ведомства, но должно образоваться из них одно целое, как было прежде, подчиненное одним законам и общим в государстве властям. Вследствие чего, он (государь) положил, по объявлении манифеста, Главный комитет закрыть, и на место оного учредить особый Комитет по делам всего сельского населения в России как высшую для сих дел инстанцию, которому немедленно приступить к составлению плана соединения крестьян всех наименований в одно сословие. Составленную в этом смысле записку государь приказал Буткову прочитать.

По выслушании записки Муравьев сделал замечание, что он слышит ее в первый раз и желал бы ближе с нею познакомиться при исполнении со стороны министерства госуд. имуществ. На это государь очень сухо ответил, что соображать нечего, а следует только исполнять. Что же касается до подробностей, то он может представить об них в Комитет, когда он будет утвержден. Такой положительный и резкий ответ государя сильно поразил Муравьева, который, выходя из заседания, сказал Буткову: «Ну, видно, мне приходится подать в отставку». Вообще заметно по всему, что государь наконец раскусил Муравьева, и что атому последнему конец близок. Для производства дел будущего Комитета назначены: Жуковский, Арапетов и Домонтович. О личном составе Комитета еще ничего не известно.

Государь открыл заседание Государственного совета речью (отлично сказанною), в которой весьма ясно и тоном чрезвычайно решительным изложил исторический ход правительственных мер, принятых с царствования Павла I к устройству помещичьих крестьян. Он изъяснил, что отец и дядя его преимущественно старались к вызову добровольных соглашений между помещиками и крестьянами, но что меры, с этою целию принятые в разное время, не имели успеха не потому (как часто старались объяснить), что формы сих отношений были многосложны, но потому более, что в самые правила для оных вкрались, по влиянию людей, противившихся освобождению крестьян, разные затруднения и стеснения, чего ныне он ни под каким видом не допустит. «Самодержавие, — прибавил он, — установило крепостное право, самодержавие должно оное и прекратить».

Потом государь повторил почти то же, что говорил в заседании совета министров и членов Главного комитета, и снова выразил непременную волю, чтобы все дело было кончено к 15 февралю. Великого князя Константина Николаевича государь снова благодарил и целовал за оказанное ему содействие. После того приступлено было, в присутствии государя, к суждению по 19 параграфам введения к «Положению», в которых заключаются самые главные, коренные начала реформы, и все они пройдены в это заседание (которое началось в 12 часов, а кончилось в 6 часов вечера). Государь во все время показывал большое спокойствие и терпение и даже значительное уменье вести и направлять прения. Первый говорил гр. Строгонов. В речи своей государь сказал: «Вы можете сделать в „Положении” кое-какие изменения, если найдете нужным, но существо проекта должно остаться неизменным». Тогда Строгонов первый встал и спросил: «Что значит кое-какие изменения?» Государь быстро отвечал: «Вы, кажется, придираетесь к моим словам; кажется, они довольно ясны», потом повторил еще раз сказанное, несколько подробнее только. Надо заметить, что Строгонов был, до заседаний, постоянно против освобождения крестьян, но вдруг, после Совета министров, объявил письменно (по каким-то личным расчетам и отношениям), что он переходит на сторону большинства, потому будто бы, что Главный комитет совершенно изменил проект Редакционной комиссии, что совершенно ложно. Из речей первая была сказана Блудовым, который говорил за «Положение», но, по обыкновению, много и распущенно. Из других ораторов отличились следующие: кн. Горчаков (министр иностранных дел), который говорил так долго и непонятно, что государь наконец прервал его с нетерпением словами: «Да что вы хотите?» — «Добровольных соглашений», — отвечал Горчаков. Все вообще замечания свои он в речи своей относил лишь к Редакционной комиссии. Государь заметил ему, что редакционных комиссий более нет, а рассматривается проект Главного комитета. Муравьев настаивал на необходимость еще раз поверить на месте цифры надела и об оказавшемся представить снова в Петербург. Он уверял, что на это довольно 6 месяцев, — видимая хитрость, чтоб только как-нибудь оттянуть дело. Тут Ланской, выйдя из обычного своего молчания, вдруг весьма резко, ко всеобщему удивлению, ответил, что на предложенную поверку нужно не 6 месяцев, а 6 лет. Этим и ограничилось красноречие министра внутрен. дел, которое однако же в этом случае произвело на собрание очень сильное впечатление: выходка была столько же неожиданна, как и кстати; Панин прибавил к этому, всегдашним гробовым своим голосом, точно выходящим из преисподней, что и 6 лет мало, а понадобилось бы гораздо больше времени.

Вообще Панин говорил в защиту «Положения», с обычным обильным словотечением. Но vaut mieux quelque chose que rien![89]. В. к. Константин Николаевич и Чевкин тоже говорили за проект. Князь Менщиков, щедрый на брань и колкости вне Совета, почти все время молчал, но видимо бесился. Он нарушил свое молчание только для того, чтоб сильнейшим образом отстаивать вотчинную полицию и вотчинные права помещиков (разумея, конечно, под этим розги, сеченье и проч.). Гагарин, разумеется, говорил в пользу своего мнения о добровольном соглашении, без надела. Рибопьер, который в салонах ораторствовал очень бойко «Положения», в Совете поджал хвост и промолчал все время. Долгорукий (из III отдел.) тоже не осмелился нападать на освобождение, хотя душевный враг его. Но всех лучше отличился Игнатьев, тупой, зачерствелый сержант и придворный холоп, который и здесь не упустил случая выказать дурацкие свои наклонности. Он вдруг заметил, что Редакционная комиссия многое пропустила или не дочитала в доставленных ей с разных сторон замечаниях. В доказательство он представил свои замечания, где исчислял то, что, по его мнению, пропущено: самый важный пункт был тот, что Редакционная комиссия забыла прибавить к церковным праздникам (в которые крестьяне не работают) праздники царские. Государь посмотрел на него с невыразимым презрением, поразившим все собрание, и сказал: «Это к делу не относится». Наконец приступили к собиранию голосов. По главному вопросу «о наделе» оказалось только 15 за добровольное соглашение (без обязательного надела), да из них 7 объявили, что если государь не утвердит этого начала, то они перейдут к мнению об оставлении существующих наделов. Затем 13 голосов оказались в пользу мнения Муравьева, т. е. за местную поверку цифр надела. Остальные 17 голосов объявили себя безусловно за проект «Положения». Таким образом, в результате вышло, что если принимать 7 голосов (из 15 за добровольное соглашение), объявивших, что они перейдут, то большинство в пользу проекта в этом заседании состоит из 37 голосов (так как 13 голосов за предварительную поверку, в сущности, разнятся от 17 голосов не в начале, а в способе исполнения).

Дальнейшие заседания Государственного совета (уже под председательством Блудова, так как дело пойдет уже о деталях) будут по четыре раза в неделю.

P. S. На другой день заседания государь был очень весел и многим рассказывал о том, что и как происходило и что он говорил. Министры уверяют, что они никогда не видали государя столь величественного, смелого и решительного вида, как в этих двух заседаниях и особенно в заседании Госуд. совета. По всему видно, что государь давно ждал нынешних дней, которые давно уже называет главными днями своей жизни, и серьезно приготовился к ним. В залу государь вошел с Блудовым, за ними шли Бутков и статс-секретари, докладывавшие по этому делу. Все же члены были уже собраны в зале.

При подписании протокола Главного комитета за проект были: в. к. Константин Николаевич, Панин, Блудов, Ланской, Чевкин и — Адлерберг (который однако же до самой минуты подписания протокола был против проекта и против освобождения). Подписались в Комитете против проекта: Долгорукий, Княжевич, Муравьев, Гагарин[90].

К числу сильно говоривших против надела принадлежит также (контролер). Игнатьев предлагал в Комитете 26 января, чтобы во время заседания 28 января был поставлен перед Государств. советом батальон солдат (вероятно, затем, чтобы затеять какую-нибудь драку и из нее сочинить бунт, думая хотя этим запугать государя).

На Волжской железной дороге, где участвуют Кокорев и компания, работники стали разбегаться от скверной пищи, бросая свои заработки. Контора дала об этом знать подрядчику, тот бросился к исправнику. Исправник вытребовал команду и перерезал дорогу работникам, заставляя их силою возвратиться. Работники отказались идти назад. Дошло до материального сопротивления, исправник велел солдатам выстрелить, и двое работников были убиты, остальные разбежались. Следствие кончилось тем, что исправник и офицер отставлены от службы и только, а Кокорев-Горчаков остался в стороне. Г-н Кокорев, любитель гласности и поклонник русского народа, — правда ли это?

МОРМОНИЗМ В ЧЕРНИГОВСКОЙ ГУБЕРНИИ, ПОКРОВИТЕЛЬСТВУЕМЫЙ КН. В. ДОЛГОРУКОВЫМ[91]

В Черниговской губернии, Глуховском уезде, живет помещик Петр Дмитриевич Аммосов. Прежде чем сделаться помещиком, он служил в Павлоградском гусарском полку, из которого был исключен. Тогда он переехал жить в имение матери своей, женщины несчастной и слабой. Таким образом в 1851 году Аммосов, несмотря на то, что имение принадлежало его матери, сделался полным хозяином. Обращение его с крестьянами было самое бесчеловечное: он насиловал крестьянских девок, замужних женщин, сек беременных и пр. В 1857 году он тайно обвенчался, в с. Барановке Орловской губернии, с крепостной девкой своей матери Анисьей Терентьевой Гончаровой; когда весть дошла до его матери, которая вследствие этого хотела его лишить части при разделе имения, то он, в доказательство несправедливости слухов, обвенчал жену свою в с. Марчихиной Буде, 1858 г., с крепостным крестьянином матери. После этого вторичного брака Анисья тотчас же была отвезена в хутор Ломленку, доставшийся Петру Дмитриевичу, в котором он живет с ней до сих пор.

В 1859 году приезжал чиновник для проверки ревизии, и когда крестьяне объявили, что Анисья Гончарова жена Петра Дмитриевича, их барина, то чиновник говорил, что донесет об этом по приезде в Чернигов, что, кажется, и сделал, потому что вскоре благочинный села Уланова Даниил Сочава, тайно способствовавший второму браку, ездил несколько раз в Чернигов и успел предупредить возникавшее дело. Вскоре за этим возникло другое дело: один из крестьян Аммосова упрекнул приказчика (Терентия Гончарова, отца Анисьи), вследствие притеснений, что дочь его двумужница; об этом донесли Аммосову, который велел созвать крестьян, чтобы при всех наказать виновного, но крестьянин, боясь истязаний, скрылся; тогда г. Аммосов велел взять отца виновного, 50-летнего старика, привязал его к дереву и истязал розгами самым бесчеловечным образам. Укрывшийся сын отправился в Чернигов и подал жалобу губернатору Шабельскому, который приказал произвести следствие, окончившееся тем, что несчастного крестьянина, подавшего жалобу, отправили в Сибирь на поселение, где он и ныне находится; Аммосову и этого наказания показалось мало: когда жена сосланного крестьянина потребовала отправления ее вслед за мужем, то г. Аммосов упросил уездного доктора Модзалевского выдать ей свидетельство, что будто бы по случаю слабости здоровья она не в силах идти вслед за мужем, тогда как женщина эта вполне здорова.

Все действия Петра Дмитриевича Аммосова, как с крестьянами, так и с семейством, сделались известны шефу жандармов князю Долгорукову. Бенкендорф умер католиком, неужели князь Василий умрет в мормонизме?

ЕКАТЕРИНОСЛАВСКОЙ ПАЛАТОЙ ГОСУДАРСТВЕННЫХ ИМУЩЕСТВ ПО ПРОЗВАНЬЮ КОМПАНЕЙЩИКОВ

Управляющий екатеринославскою палатою государственных имуществ действительный статский советник Компанейщиков, о котором мы получили очень длинное письмо, понял хорошо, что можно делать при министре-крепостнике и вешателе.

Не имея места помещать всей илиады о лихом парне Компанейщикове, мы сделаем выписки, чтоб ознакомить с бытом помещиков, владеющих казенными крестьянами.

кафтанах и несколько при них верховых парней. «Что вы тут, братцы, делаете?» —спросил я. «Ожидаем, пане, управляющего», — отвечали мне. Это было еще поутру, часов в девять. Проезжая далее, мне везде по дороге, через две и три версты, бросались в глаза кучки оседланных лошадей, пасущихся на веревке, и людей, задумчиво лежавших опершись на руку. Где случались по дороге курганы, верховой стоял на вершине и смотрел вдаль, по направлению к Екатеринославу. «Что это за кордонная линия?» — подумал я и опять обратился с вопросом к двум парням, лежавшим на земле возле своих лошадей. «Мы, пане, махальные, ожидаем управляющего», — было ответом на вопрос мой. Не доезжая последней станции от Екатеринослава, я увидел вдали по дороге облако пыли, впереди его неслись марш-маршем на тощих лошадках два верховых. После верховых неслась впереди, что есть мочи, тройка, на ней мчался волостной голова, в парадном кафтане, за головой мчался в тарантасе, в пять лошадей, окружной начальник; за ним в приличном расстоянии карета, запряженная цугом в восемь обывательских лошадей: в ней был сам управляющий Николай Васильевич Компанейщиков. За каретой, по сторонам, вроде конвоя, скакали опять верховые; наконец, в почтительном отдалении — тарантас тройкой с чиновником особых поручений управляющего. Торжественный поезд промчался мимо моей перекладной и свернул в сторону по проселочной дороге на другой тракт. Для чего же, спросите, махальные на почтовой дороге, для чего эти бедные сельские старшины и писаря, встреченные мною при выезде из уездного города, почти за 70 верст, ради чего все эти бедные мужички с ранней зари, на всем протяжении почтовой дороги, пеклись на солнце, в степи, без воды и хлеба, и в какую же пору — когда крестьянину каждая рабочая минута дорога? На всякий случай, видите! А то управляющий высечет.

Он, — продолжает корреспондент, — и собственноручно дерется, и порет розгами голов, старшин, писарей и мужиков; делая ревизию, он осматривает церкви и требует торжественных встреч от духовенства в облачении и со крестом, т. е. таких церемоний, с какими встречают одного архиерея; и бьет по зубам священников, не оказавших ему должного внимания и раболепия[92].

В Александровском уезде, в селе Жеребце, Компанейщиков избил молодого священника Курилова, изорвал на нем рясу и волосы по ложному доносу окружного начальника Джанеева (о нем мы скажем ниже), которому не нравился поп и который обещал его место другому. Бедный священник жаловался архиерею, губернатору, жандармскому генералу, но его просьбы нигде не приняли и не уважили. Только один протоиерей, из членов консистории, возвысил голос в защиту обиженного и настоял на том, чтобы произведено было следствие; но так как все назначенные депутаты держали сторону управляющего, то следствие и не произведено, а кончили дело полюбовно. По снисхождению Компанейщикова священнику Курилову дал архиерей другое место... Превосходно!

Под проезд Компанейщикова в городе Новомосковске были выставлены обывательские лошади. Погода в это время стояла дурная, распутица и грязь были до того велики, что затруднялось всякое сообщение по дорогам, а карета его превосходительства была так тяжела, что 12 обывательских лошадок, запряженных цугом, с тремя форейторами, не стащили экипажа даже с места. Управляющий с яростью выскочил из кареты и тут же, на площади, в городе, среди белого дня, в виду кучки любопытных, избил голову по лицу, до крови, за такую неисправность обывательских почт, и приказал взять лошадей из почтовых (разумеется, на счет неисправных обывателей).

Не помню, на чем я остановился в грустной истории нашего Рылобойщикова. Во всяком случае продолжу и окончу эту историю; что не так, поправьте и свяжите сами в одно целое.

Окружные и их помощники, радея о своем теплом местечке, душат сельские власти, а сии последние и особенно сборщики, жалея свою спину, налегают всею своею тяжестию на сельские общества и самыми варварскими средствами собирают подати к назначенному сроку. Нам не поверят, если мы скажем, что пьяные сборщики с понятыми ходят по дворам, грабят скот и все, что попадется под руку, и продают как знают, если деньги не взнесутся по первому требованию. Никакие причины и оправдания, никакое положение бедного мужичка не принимаются в соображение; не взнесших деньги страшно порют розгами, этого мало — прибегают к таким истязаниям, которые были только возможны в средние века варварства, например: во время зимы и сильного мороза сажают в холодную арестантскую, раздевают его, оставляя в одной рубашке и даже без сапогов, обливают холодною водою и в таком положении оставляют мученика запертым на целую зимнюю ночь!! Такие истязания производились в селении Романково Екатеринославского уезда, такие истязания производятся везде, так что в Новомосковском уезде казенные крестьяне начали разбегаться, спасая свою жизнь. Но особенным зверством отличается окружной начальник Александровского уезда Джанеев, один из самых любимых чиновников Компанейщикова, известный всему уезду под именем Джания, до того навел ужас на весь свой округ, что одно имя Джаний приводит в трепет всякого крестьянина. Чтобы вернее обрисовать эту личность, мы расскажем следующий истинный анекдот. Однажды управляющий Гладкий, предместник Компанейщикова, обозревая Александровский уезд, в каком-то селе нашел незначительные беспорядки, окружной Джанеев не сопровождал его. Пожурив голову, управляющий уехал. Вдруг, на десятой версте, верховой скачет вдогонку и из всех сил, что есть духу, кричит, чтобы управляющий остановился. Гладкий приказал стать, верховой прискакал, быстро соскочил с лошади и упал на колени. Это был голова. «Что тебе нужно, любезный?» — спросил управляющий. «Ваше превосходительство, — взмолился голова с выражением полного отчаяния, — чем и как хотите накажите, но сделайте божескую милость — не говорите о моей вине окружному!» Управляющий рассмеялся и обещал не говорить (и только!!!). Сам Джанеев, нисколько не стесняясь, а, напротив, с особенным удовольствием рассказывает при всяком случае в обществе своих приятелей, что он, подъезжая к волости или к сельской расправе, иначе не может заговорить с сельскими старшинами и писарями, как прежде отколотит по зубам кто первый попадется под руку. И этот зверь, грабящий и бьющий бедных мужиков явно, более 12 лет сидит на своем месте, а теперь по милости одинаковых убеждений и характера с управляющим, и под его особым покровительством, укрепился еще более! Бедные, несчастные государственные крестьяне!

Кайдановка и помещик Ольхин. Витебский помещик Соколовский. Панихида в Казани

Почти во всех губерниях начались небольшие волнения, с одним и тем же смыслом — крестьяне отказываются от барщины. Затем — порядок известный. Есть основательная надежда, что года через три «Положение» будет оставлено и дело будет решено более определенным образом. Крестьян грабит не одно дворянство, но и правительство. Пока оно упорствует в уступках и дает доказательства своей неспособности к совершению освобождения.

Кайдановка находится верстах в 50 от Петербурга, по Парголовской дороге; она принадлежит г-же Кайдановой, дочь которой замужем за г. Ольхиным, генерал-майором. В Кайдановке две писчебумажные фабрики, медный завод и 1. 800 чел. чухон, живущих в двух волостях. На фабриках работают русские. Этим-то рабочим помещик г. Ольхин прислал 5 марта экземпляр манифеста. Правительство, как известно, не распорядилось переводом манифеста на все языки своей страны. Чухнам Кайдановки пастор прочитал перевод манифеста только 12-го. Говорят, что пастор пропустил в переводе назначение двухлетнего срока; но это, кажется, не так. В следующий же барщинный день, 14-го, крестьяне отказались отправлять барщину, объявляя, что они согласны на какой угодно оброк. Ночью этого дня дали знать г. Ольхину; он послал чухнам внушительный приказ. «Я и вы, — писал он, — все обязаны повиноваться „Положению”; я не могу освободить вас от барщины». — «Нас царь освободил, — отвечали крестьяне, — мы вольные». Г-н Ольхин обещал приехать для личных объяснений 21 марта; но в этот день случились выборы в мировые посредники, а там еще случилось что-то, — он приехал только 23-го. Я забыл сказать, что сперва отказалась от работы Белоостровская волость, а там стала колебаться и другая, Кайгурская. К приезду помещика обе волости были собраны на медный завод, стоящий между ними. Крестьяне стали представлять помещику претензии за прежнее время, твердили, что они вольные, что они согласны на оброк и пр. Г-н Ольхин не предложил третейского суда посредников, которые распутали бы недоразумение, он не подумал отказаться от барщины — он донес. «Положение» в здешней губернии. Он созвал крестьян, окружил их солдатами и давай их уговаривать. — «Мы вольные, — твердили крестьяне, — царь объявил». — «Кто зачинщики?» — кричит Голицын. — «Все». — «А! ты зачинщик?» — и этим путем Голицын набрал 8 человек и отправил их, под конвоем, в рабочий дом, в Петербург; с дороги отпустил двух, оказавшихся деревенскими дурачками, глухими и немыми, и улетел, думая, что все кончено. Голицына бранили за мягкость во всех плантаторских салонах. Однако крестьяне не убедились, они отправили к государю депутацию из 12 человек. Пала эта депутация к монаршим ногам, просит разъяснения. — «Работайте», — отвечает государь. — «Да мы ведь вольные», — возражают крестьяне. — «А, бунт!» — и государь отсылает депутатов в полицию и приказывает дать им по 100 розог.

Неужели это правда?[93] Видно, варшавская бойня не была случайностью! Какой гражданский такт со стороны крестьян — они согласились на оброк, они верят одному царю! Какая гниль дворянства в помещике, какое неуменье признать в крестьянах равноправных граждан! А исполнитель-то своего исторического слова!

Из Витебской губ. пишут, что в Люцинском уезде случилось следующее:

— и началось усмирение крестьян. На требование выдачи зачинщиков крестьяне отвечали, что они все 300 человек зачинщики, что хлеб принадлежит им, собран их же гарнцами. Гг. исправники пригласили офицера зарядить ружья и сделать залп. Убито двое крестьян, несколько ранено. Крестьяне тоже не остались в долгу и ранили трех солдат. Уже потом только нарядили следствие и, кажется, дело кончится отставкой исправников.

Но за что же пострадали крестьяне и солдаты? Тот же господин пишет, что несколько помещиков из уезда считают хлеб сельского магазина за свою собственность, ибо, де, он собран их стараниями (!)

В Казани вышла история из-за панихиды по убитым в Спасске. Ген. Бибиков поехал, с диктаторской властию, усмирять заводских рабочих в Пермской губернии.

Дворник одного дома на Литейной улице, толкуя на кухне об ожидаемом манифесте о свободе, говорил присутствовавшим, что всем дворникам будет приказано, в день объявления манифеста, стоять у ворот с ведром водки, и когда государь будет ехать, то пить за его здоровье и потчевать прохожих. Один из жильцов этого дома, некто Зайцев, офицер Павловского полка, донес о слышанном им частному приставу. Дворника тотчас взяли под арест, и о происшествии сем донесли по начальству. Дело, как чрезвычайно важное и при теперешних обстоятельствах °) могущее иметь опасные последствия для спокойствия столицы, было тотчас доложено государю, который написал резолюцию: «Сделать внушение». Вследствие сего повелено несчастному дворнику в присутствии всех дворников столицы дать (выражение и орфография Паткуля) 509 розак горячих! Заметьте, что по уголовному уложению высшая мера телесного наказания за преступление уголовное есть 100 розог, не более, а полиция имеет право, по закону, давать не более 49 розог. Это было доведено до сведения государя, он был недоволен и оставил Игнатьева и Паткуля на месте. Игнатьев, осмеянный государем в знаменитом заседании Совета, кажется, уже около десяти лет безнаказанно свирепствует в С. -Петербурге, ненавидимый и презираемый всеми жителями, всеми сословиями столицы.

В Киеве служит, несколько лет, квартальный Барсов, человек добросовестный и способный. Жители Лыбедской части, в том числе 5 или 6 профессоров университета, подали губернатору прошение о назначении Барсова частным приставом на открывшуюся ваканцию в Лыбедской части. Дерзкое желание жителей не было, конечно, исполнено, и на просьбу их последовало следующее постановление: «Взыскать с просителей деньги за гербовую бумагу, а квартального Барсова перевести, квартальным же, в Подольскую часть города, для поправления обстоятельства. Для иногородних объясняем смысл сего выражения: Подольская часть в Киеве населена купцами, и в границах этой части определено место для ярмарок. Одним словом, часть эта представляет обширное поле для взяток. Но г. Барсов, до сего времени, взяток не берет; спрашивается: каким путем может он, по указанию начальства, поправить свои обстоятельства

Прибавим еще, что в Киеве зачастую вычитают деньги из жалованья квартальных, если они к назначенному времени не раздадут положенного числа билетов в пользу бедных. — О княгиня! Что это за клеветы!

ПОБЕДА ГРАФА ЕВДОКИМОВА НАД САПЕРНЫМ КАЗАЧЬИМ ПОЛКОМ

На Кавказе, накануне выезда Барятинского, решено было подвинуть вперед передовую линию казацких поселений за Кубанью. Для этого нужно было выбрать менее оседлые полки, для которых переселение было бы менее чувствительно. Но граф Евдокимов, по условию с полковыми командирами, вознамерился переселить Хоперский полк, самый богатейший из полков, поселенных в Ставропольской губернии, — полк, который некогда сам завоевал передовую линию, ныне уже заднюю и следственно спокойную. Полк этот состоит по большей части из людей весьма зажиточных и старых ветеранов. Переселяя их опять вперед в степь, Евдокимов рассчитывал, что они, как богатые люди, обойдутся малым пособием и, следовательно, остальное можно взять в темную экономию. Суммы же, ассигнованные на переселение, огромны. Узнав о таких намерениях, казаки послали к Барятинскому депутации объяснить свое положение и свое нежелание переселяться; но Евдокимов, перехватив посланцев на дороге, уверил их честным словом, что он отнюдь не намерен переселить их помимо их и чтобы они успокоились. Они возвратились домой и успокоились. Но чуть только Барятинский выехал, Евдокимов тотчас приказал переселение; казаки отказались. Евдокимов командировал целый отряд с артиллериею для усмирения неповиновения. Казаки поневоле пошли за конвоем на передовую линию, но при этом (Александровская станица) бросили жен, детей, имущество и отправились только с оружием. Это значит по обычаю, заимствованному от горцев, они решились быть абреками, т. е. разорвать связь с прошлым, с семейством, с гражданством, и уйти в горы разбойничать. Свидетели рассказывают сцены, как вели за конвоем целый полк седых усачей, снискавших общее уважение своею незапятнанною военного славою, и как расставались с ними жены и дети, ими покинутые...

Чем же, наконец, окончится это преступное, это безобразное правительство, окруженное ворами, слепое, тупое и которое даже печатного читать не умеет.

Села Кайдановки не существует, а есть село Александровское, или Белый остров; отстоит оно от Петербурга не в 50, а в 35 верстах.

О Кайгуровской волости я не имею понятия, есть Кильятская. Конечно, оба названия начинаются с буквы К, но, несмотря на это, они не имеют даже никакого созвучия.

Пастор не пропустил в своем переводе статей о назначении двухлетнего срока, но упомянул об нем слишком слегка; не объяснив прямой мысли манифеста, он слишком много упирал на слово позабыв, что сельский священник не должен быть филистром в своих проповедях крестьянам (!) Вы, конечно, сами согласитесь с этой мыслью и с тем, что он поступил неблагоразумно в ту минуту, когда следовало менее всего возбуждать движение умов. (Нет, не соглашусь.)

объявляя, что они согласны на какой угодно оброк. Такое предложение было бы неестественно по нескольким причинам. Во-первых, еще с давних времен крестьяне отправляли самую умеренную барщину, т. е. не 3 раза в неделю, как везде, а только 2. Во-вторых, так как белоостровские селяне никогда не уходили со своих мест на заработки и, кроме мелочного производства, не занимались никаким ремеслом, то я считаю неестественным, чтобы они захотели заменить барщину оброком. В их положении первая гораздо легче последнего. После речи пастора крестьяне, не поняв манифеста, окончательно и без условий отказались от работы.

Действительно, на другой день г. Ольхину нельзя было ехать в деревню, но зато он немедленно в первую же ночь написал крестьянам увещевательное письмо. Жалею от души, что не имею его в руках, оно снова бы доказало несостоятельность вашего корреспондента, потому что оно нисколько не имело того характера торжественного приказа, который он хочет приписать ему, а прямо говорило крестьянам, что г. Ольхин смотрит на их непослушание как на следствие непониманья манифеста. Вскоре он сам поехал, долго говорил, долго пояснял, но крестьяне не слушали и объявляли, что они работать не хотят, что они вольные и что их обманывают. Ничто не помогало.

Таким же образом не удалось ничего сделать и князю Голицыну, который сперва приехал в вотчину один. Крестьяне во всякой мере

В это время, глядя на белоостровскую вотчину, и в соседних деревнях у остальных помещиков крестьяне стали отказываться от работы; видя, что переговоры г. Ольхина с белоостровскими селянами более двух недель остаются без всякого успеха, они тоже захотели последовать их примеру и только ожидали первой развязки, чтобы начать свои действия сообразно с нею. Об этом стал говорить весь народ. Спрашиваю вас самих, можно ли было при таком положении дел не сообщить об нем правительству? (Можно.) Генерал-губернатор Игнатьев совершенно по личному усмотрению, а не по просьбе, послал в деревню экзекуцию! (Вот и доказательство).

Перед моим отъездом г. Ольхин говорил мне: «Я оттого не решаюсь объявлять о происходящем, что боюсь присылки экзекуции, которая всегда разоряет бедных крестьян». То же он говорил и вотчине. Повторяю, ее прислали без его просьбы.

После подобной развязки, желая очистить себя в глазах крестьян и порядочных людей, г. Ольхин попросил произвесть над собою следствие. Замечательно, что во всей деревне никто не обвинил его в жестоком обращении или несправедливости, а по конторским книгам и по показаниям самих крестьян открылось, что барщина действительно с незапамятных времен отправлялась только 2 раза в неделю.

Затем генерал-губернатор донес обо всем государю, и горько подтвердить, Больно писать дальше, но надо: только под розгами крестьяне поверили, что их не обманывали и что действительно, т. е. их действительно обмануло правительство, барщина оставлена на 2 года.

На днях я узнал, что г. Ольхину удалось выхлопотать возвращение крестьянам более половины суммы, собранной с них правительством за экзекуцию; с тем вместе он надеется на возможность добиться скорого освобождения тех, которые еще находятся под арестом.

Г-н Ольхин был в числе депутатов крестьянского комитета С. -Петербургской губернии, в нем принадлежал к числу трех представителей меньшинства комитета, предлагавших полный выкуп крестьян с землею — мысль, с которой не хотело согласиться большинство.

Праздник св. Антония в католической церкви приходится 13 июня н. ст. На этот праздник имели прийти в Сувалки процессии из разных мест: Сейн, Вижайн, Филиппова и др. Ожидали от 20—30 тысяч пилигримов. Тайной и явной полиции нашей это было чрезвычайно не по нутру. Кроме боязни пропаганды, им все кажется, что народ из костела прямо пойдет в казармы и начнется потеха. Потому полиция старается мешать всем процессиям. Средства для этого одни и те же — страх. За два дня до праздника, т. е. 11 июня во вторник, была в Сувалках ярмарка, на которую стеклось довольно много народа. Для полиции это было самое удобное время. За день перед тем прилеплено было по стенам домов приказание варшавского обер-полицмейстера, чтобы никто не смел показываться на улице в оригинальном костюме, т. е. жупанах, конфедератках и пр. На это приказание никто не обратил внимания, и на улицах явился запрещенный товар — рогатывки (четырехугольные шапки) и др.; никто не думал, что за такую глупость станут преследовать, тем более что губернатор Ферзен, как огня боящийся кошачьей музыки, до сих пор уберег город от сцен, подобных варшавским. Но произошло иначе: появились на улицах жандармы и стали охотиться за конфедератками. Кого только видели в подобной шапке, тотчас вели в полицию, списывали протокол и имя, оставляли у себя этот костюм или же обрезывали углы у рогатывок и в таком виде выпускали на улицу. Полицмейстер Росцишевский знал, что эти аресты не подействуют на народ и что только будут причиной манифестации. Действительно, начали собираться в сад с разных сторон молодые люди и женщины. Сначала шутили, смеялись над жандармами, когда который-нибудь из них с задумчивой миной указывал на конфедератку, а потом несколько из них входило в толпу и брали владельца ее в полицию. Смеялись и над ребячеством некоторых из своих, одетых нарочно в бумажные колпаки, в вывороченные шляпы, но более всего, разумеется, смеялись над правительством, которое в таких глупостях видит что-то серьезное. Но мало-помалу этот смех перешел в негодование. Одного молодого человека, Зоревича, жандармы хотели свести в полицию тоже за шапку, тот шутя противился им, тогда офицеры Нового Ингерманландского полка и 3-го стрелкового батальона, сидевшие в то время в саду, стали говорить жандармам, чтобы они силою тащили его в полицию. Убеждение подействовало: жандармы или солдаты, не помню хорошо, прикладом ударили его. Такой поступок офицеров возбудил негодование в толпе; послышались крики: «Precz z moskalami! Swinie moskale!»[95] Полицмейстеру Росцишевскому эта минута показалась самым удобным временем для приведения в исполнение своих планов. Он сбегал к генералу Бросе за войском. Действительно, войско явилось под предводительством полковника Насакина и майора Колокольцева и в несколько минут оцепило весь сад. Толпа на минуту успокоилась: казалось, что каждый понял важность приближающейся минуты и готовился достойно встретить ее. В сад через барьер перескочили полицмейстер и Насакин с несколькими казаками, и начались аресты. Росцишевский сначала велел брать десятилетних гимназистов, но потом указал на четырех молодых людей, по его мнению, зачинщиков. Два из них только что кончили курс в гимназии. Их отвели в полицию. Арестованные со смехом последовали за жандармами. Но публике было не до смеху. Они столько же были виноваты, сколько и другие, может быть, даже и менее, а между тем их могли бы выслать в какую-нибудь из крепостей. Потому толпа, наполовину состоявшая из женщин, обступила полковника и требовала освобождения арестованных. В это время Росцишевскому пришлось испытать страшное унижение. Когда спросили у Насакина, на каком основании он велел арестовать этих четырех, полковник прямо объявил, что ему на них указал полицмейстер. В то же время русские офицеры, сидевшие в саду, явились доносчиками перед¹Не знаю, кому бы захотелось быть в то время на их месте. Дамы указывали на них пальцами, спрашивали, когда они начнут стрелять, на которую из них они донесли как на зачинщицу.

Требования публики освободить арестованных не имели успеха. В эта время Насакин велел толпе разойтись, но из нее послышались голоса: «Пусть войско удалится». Войско отошло, но публика прямо пошла к губернатору. Ферзен побледнел, когда его зала начала наполняться по большей части незнакомыми ему лицами, и сначала не знал, что ответить.

Ему предложили дилемму: чтобы он или тех увольнил, или всех: остальных посадил в полицию. Особенно жесты и выражения лиц женщин были ему страшны. Он мог только выговорить, что он ничего не знал об этом, что он два года уже служит в Сувалках и ничего еще не сделал такого, за что бы на него могли пожаловаться в городе, и обещал тотчас произвести следствие. Публика вышла из залы, но только из залы, потому что не хотела выйти из губернаторского дома, пока не будут освобождены арестованные. Более четверти часа публика спокойно стояла в соседней комнате, и это время показалось ей достаточным для произведения следствия. Потому зала опять начала наполняться непрошенными гостями. Губернатор не знал, что делать, и принужден был дать честное слово, что через полчаса арестованные будут освобождены. Губернатор сдержал свое слово...

В то время, когда в саду происходили описанные нами сцены, на рынке разъезжали жандармы и стращали простой народ, говоря, что войско будет стрелять. Некоторые поверили этому и поуходили, но нашлись и такие, которые объявили, что они такие же поляки, как и те, которые в сюртуках ходят, и что потому они готовы с последними подвергнуться одинаковой участи. Что страх действительно не слишком подействовал на крестьян, это показал праздник св. Антония, на который стеклось множество народа.

на следствие генерала Рудановского, служившего на Кавказе. Рудановский, имея между своими офицерами людей отлично усердных, как Кобро, Колокольцева, Комаревского и Захарова, позвал к суду более 40 человек, между которыми много дам. Позванных обвиняют в том, что они, кричали: «Niech żyje Polska! Niech żyje wolnosć! Presz z moskalami! Zasmrodzili Polskę moskale! Idźcie do rakarzy prewety czyścić!»[96] (слушайте, слушайте!), что какая-то дама ударила солдата в лицо, и пр., и пр. Вы будете краснеть за своих соотечественников, что они могли подать подобные обвинения[97]. Ведь если бы даже они были справедливы, неужели гг. офицеры считают благородным путь, который они избрали для того, чтобы найти себе удовлетворение! Неутешительный факт, а надобно сказать, что офицеры, по крайней мере здешние, сильно проникнуты духом правительства. Они не только громко выхваляют действия Горчакова в Варшаве, но еще всеми силами желают повторить их в Сувалках.

Все те, которых призвали в следственную комиссию, отвечали прямо на заданные им вопросы; но один из подсудимых, Р. Вешхлейский (Wïerzchlejski Roman), юрист, ответил, что Польша не объявлена в военном положении, что потому комиссия, состоящая из четырех военных и одного статского — военный суд, одним словом — не может иметь места в это время. Генерал взбесился, когда прочитал эти слова, и тотчас велел арестовать Вешхлейского. Мы думали, что за этот арест генерал получит по крайней мере выговор. Отсюда к г. Велепольскому послано было несколько представлений, между прочим, и президента трибунала, где описано было как происшествие 11-го мая, так и поступок Вешхлейского, который ни в чем не поступил противузаконно. Мы были уверены в том, можно сказать. Но случилось иначе: после восьмидневного ареста в Сувалках Вешхлейского, ночью, повезли в Петропавловскую крепость, несмотря на то, что недавно было объявлено, что всех поляков будут наказывать — чем бы то ни было — в Польше. Вот вам образчик того, как русское правительство исполняет свои обещания, как равно и тех улучшений, которые оно думает сделать в Польше и о которых так громко министр Горчаков говорил в своем циркуляре ко всем заграничным дворам Европы. Любопытно знать, что скажет «Constitutionnel» и г. Грангильо, узнавши об этом факте: будут ли они советовать полякам верить Александру II? Не одного Вешхлейского посадили в крепость; ночью увезли и одного ксендза, Фальковского, в Динабург. Кроме того, что этот ксендз был порядочный человек и вполне понял теперешнее движение своего отечества, была и другая причина его ареста: он лично оскорбил Рудановского. Если вам угодно, я опишу разговор, какой имел Фальковский с генералом. В Сейны из Сувалок отправлялась процессия. Для своих целей Рудановский решился помешать ей и велел позвать к себе Фальковского; но тот ответил, что если генерал нуждается в нем, то может к нему сам прийти, так как он, Фальковский, не имеет дела к генералу. Рудановский, pro publico bono[98], унизился до того, что переступил порог бедной квартиры ксендза. Вот их разговор:

— Вы не должны завтра идти в Сейны — я этого требую.

— Я не могу согласиться на это; я дал обет богу исповедоваться в Сейнах, потому должен идти и пойду.

— По крайней мере идите одни, уговорите народ, чтобы он не шел.

— Это не в моей власти; каждый из них дал себе такой же обет, как и я; как ксендз, я сделал бы преступление, если бы подговаривал народ забыть о своем обете.

— Но ведь в прошлом году подобных процессий не бывало; откуда же вдруг явилась такая набожность?

— В Польше всегда было в обычае совершать благочестивые путешествия, когда отечество постигало какое-нибудь несчастие.

— По крайней мере не пойте этих глупых песней своих. (В костёлах поются патриотические песни.)

— Вы забываетесь, генерал; в нашем отечестве веротерпимость принадлежит к числу основных законов... В нашем костёле поются только те песни, которые предписала церковь.

После этого генерал вышел, а через несколько дней Фальковского увезли в Динабург.

К этому безыскусному, простому рассказу, которого каждое слово носит на себе печать истины, мы ничего не прибавим — наше мнение насчет петербургского управительства и его опричников известно. Искренно благодарим корреспондента за его письмо. Каких глупостей, каких пошлостей не наделало с тех пор русское правительство в Польше, от войны с млавской богородицей, ночевавшей в кордегардии, до адреса портным насчет покроя... Впрочем, пусть они покрываются позором.

Не потаим от тебя, царя нашего, — не вдруг мы поняли твои великие милости нам. Крепко только уповали мы на твою отеческую любовь и заботу о нас, и сердце наше чуяло благо.

А теперь, как уразумели всё, так и не знаем, что сказать тебе, как и благодарить тебя. С нами радость и светлые дни. Взглянем ли на семьи свои, подумаем ли о своем житье-бытье, в трудах ли мы или на отдыхе, от сна ли встаем или ко сну идем — только и слова у нас: «Спасибо, спасибо нашему батюшке царю! Пошли, господи, ему, всей семье его и всему роду его здоровья, счастья и долгих дней!» Царь небесный услышит теплые молитвы наши и наградит тебя своими милостями за твои милости нам.

и с ними наш благодарственный поклон до земли и наше вечное спасибо тебе. Благослови нас!

Временнообязанные крестьяне Харьковского уезда, села Рогани, поселенные на землях помещиков кол. сов. Помпея Васильевича Пассека и гвардии штабс-капитана Михаила Александровича Сомова, и их дворовые, а за них и за себя —

Вероятно, государю будет еще вкуснее этот «хлеб новой жизни», когда он узнает все усердие г. Пассека, как во время его служения при московской полиции, так и при харьковской. Он, между прочим, покрыл себя славой во время преследования Лужиным харьковских студентов.

Не стыдно ли такой жалкой ценой покупать похвалы себе и печатать их!

АНТРОПОФАГ ГЛАДИН И САРАТОВСКИЙ ИГНАТЬЕВ

Говорят, что министр Сухозанет был добрый человек, на чем это основано? В Польше он себя показал неспособным человеком, в военном министерстве — тоже. «Но сердце, но преданность государю?» — Сумлеваемся! Сухозанет употреблял свое влияние на защиту и укрывательство самых страшных гнусностей. Вот пример. В русских газетах много говорили о подрядчике Волго-Донской железной дороги Гладине, который морил рабочих голодом, обременял трудами свыше сил и т. п. Рабочие пустились бежать целыми партиями, Гладин обратился к саратовскому губернатору Игнатьеву, и тот стал злодейски преследовать несчастных, бежавших от голодной смерти. Полиция гонялась за ними. Их ловили, запирали в острог, секли. В Царицыне по распоряжению Игнатьева завелись постоянные экзекуции и пытки. Все это обнаружено флигель-адъютантом Рылеевым и действит. статским советником Арсеньевым. Комитет министров хотел уволить Игнатьева, но Сухозанет, по родственным с ним связям, отстоял. Предоставили м. в. д. потребовать от Игнатьева объяснение и внести снова дело в Комитет... разумеется, оно кончится ничем, тем более что Игнатьев человек неразборчивый. На требование точных копий с данных им предписаний и других бумаг он доставлял Арсеньеву фальшивые, исправляя каждую сообразно своим видам.

Мы берем на первый случай из длинной и чрезвычайно любопытной корреспонденции о дебютах Путятина самые японские черты.

Министерское плавание свое (шкипер Сергиевский) Путятин открыл Циркуляром во все университеты, разосланным в конце июля. Это была программа, profession de foi, и вместе манифест нового министерства. Основная мысль та, что так как правительство намерено теперь увеличить оклады профессоров и так как, в то же время, освобождает их от приемных экзаменов (которые будут производиться в гимназиях), то оно с своей стороны надеется, «что они ему тем более будут содействовать, не будут уклоняться от своего дела, лучше почувствуют нравственную ответственность, которая лежит на каждом преподавателе, и что, наконец, за такое увеличение окладов они все сделают, чтобы не встречались случаи легкомысленного небрежения и превратного понимания своих обязанностей, бывшие причиною несчастия молодых людей». следующее: «Вы дескать, такие-сякие, вам стоит обещать прибавку жалованья, чтобы вы удвоили свою ревность в исполнении моих приказаний». Это была первая пощечина, данная в официальной форме ученому сословию всех русских университетов. В этой официальной форме, в которой циркулярное предложение было разослано к попечителям для прочтения в полном собрании университетских советов, министр, как говорят, сильно раскаивается. Но это позднее раскаяние относится к форме, но не к сущности дела. Об этой сущности нечего распространяться — она произвела всеобщее негодование, не только в университетах, но и между всеми образованными людьми. Университетские советы решились отвечать. Петерб. университет отвечал министру в том смысле, что желаемое министром усиление строгости экзаменов неминуемо поведет к еще большему ослаблению их, потому что ни один профессор не решится поставить дурную отметку студенту, когда будет знать, что эта отметка равносильна исключению из университета. На второй же существенный пункт совет, как мы слышали, отвечал, что члены его никогда и ни в чем не подавали повода думать, что они нарушают или не знают нравственной ответственности, лежащей на них, и что они, напротив, получали от прежних министров неоднократно благодарность и награды за исполнение своих обязанностей, и что потому они не знают, как понимать и просят министра объяснить, о каких случаях, бывших «причиною несчастия молодых людей, он говорит Совет Московского университета, как уверяют, хотя оказал пламенное усердие к приведению в исполнение всех новых мер, также решился отвечать на эту оплеуху и все еще пишет свой якобы протест. Может, он и поспеет еще до второго пришествия Христова. (О Москва!)

Как ни скромно было возражение Петербургского университета, но и оно показалось министру дерзким. Профессора, заботившиеся о возможном смягчении всякой буквы своего возражения, получили в благодарность новую нотацию от министра. Но на этот раз министр, наученный опытом и общественным мнением, поступил осторожнее и лукавее. Он именно сообщил свою нотацию не в форме официальной бумаги на имя совета, но в форме частного письма к новому попечителю, Филипсону, который, опять частным образом, обратил его к ректору с тем, чтобы, наконец, этот последний, частным же образом, сообщал его для прочтения каждому из профессоров в отдельности. Что за извороты, что за японская церемония с людьми, которым только что намекнул, что они народ продажный и что с ними церемониться нечего! Нам не удалось достать этого письма, но смысл его, как нам достоверно известно, тот, что министр, вступая в полемику с профессорами, объявляет им, что они не вправе были обижаться, его циркуляром и что в нем заключалось только предостережение, на которое никто не может жаловаться.

повеления, как в мяч, исхлопотал, вслед за выходом первого высочайшего повеления, второе, которое отменяет первое и велит приступить к назначению выборных ректоров не раньше, как через год. Оставалось по крайней мере приступить если не к выбору проректора, на котором лежит вся полицейская и административная часть университета, то к указанию советом на такое лицо из среды своих членов, которое бы пожелало взять на себя временное пока исправление этой должности. Любопытно, как поступят советы других университетов, но Петербургский постановил, что по затруднительности обязанностей, связанных с должностью проректора, он ни на кого из своих членов не может указать, кто бы желал принять на себя исправление должности проректора. Как ни скромен был этот акт, но он поражал министра и всю новую систему в самое сердце. А дело объясняется просто: сам совет профессоров, чрез свою комиссию, представлял о необходимости назначать на место проректора кого-нибудь из профессоров. Министерство, изменивши представленные для проректора правила в строго полицейском духе, говорит затем совету: «Вот должность, которую вы желали, — выберите на нее кого-нибудь из своей среды». Разумеется, дурачить себя таким образом совет не желал и окончательно никто не согласился принять на себя должности, за которую хотя и полагается хорошая семейная квартира в университете и довольно значительное вознаграждение, но в которой приходилось бы приводить в исполнение новые порядки, постановленные комиссией Строгонова и К⁰ и за исполнение которых взялся Путятин. Путятин не в духе — он теперь только понял, что если может подавить всякое противудействие совета, то к содействию его принудить нет возможности. В таком положении находится Петербургский университет под попечительством Филипсона (о котором пока заметим только, что он храбрый генерал, бог весть на каком основании попавший на попечительское место). Московский университет, как уверяют, находится в еще более красивом состоянии. Достоверно только то, что Строгонов, отправляясь с наследником в путешествие, постановил было на обратном пути свезти наследника в Московский университет послушать лекций. Это намерение не приведено в исполнение. План, как утверждают, не состоялся по следующим причинам. Когда студенты Московского университета узнали, что наследник приедет в университет, то они решили подать ему жалобу на новые правила. В то же время решено было освистать Строгонова за интеллектуальное авторство этих новых правил. Попечитель Исаков проведал эти невинные замыслы, и тогда Строгонов решил, чтоб наследник не был в Московском университете.

— спас ли Игнатьев, управляющий Саратовской губернией, Витвицкого, управляющего в именье гр. Кочубея (фамилья, дающая столько материала «Колоколу»), по делу крестьянской девушки, которую Витвицкий хотел изнасильничать и потом, говорят, за ослушание посек, заставив родного отца ее держать.

Адрес, который петербургские литераторы предлагали подать государю, в Москве не удался. Доктринеры воспрепятствовали сему. Проект адреса я видел, содержание его было очень умеренное.

«У нас нет свободного слова», — было сказано в нем. «Литература подавлена ценсурой. Вследствие этого возникает подметная или потаенная литература. Явление, подобное „Великорусу” и прокламации, приписываемой Михайлову, — прямой результат деспотизма ценсуры. Литераторы просят свободы слова и ручаются, что подобные явления прекратятся; по крайней мере их влияние может быть уничтожено критикой, основанной на здравых началах, тогда как теперь подобная критика невозможна».

Проект такого рода был предложен у редактора «Русского вестника» г. Каткова г. Громекой собравшимся литераторам и профессорам[99].

Соловьев, заметил, что это не верно, чтоб уничтожение ценсуры уничтожало подметную литературу, что подметная литература существовала и существует в самых свободных государствах. Англия — пример тому (и весьма слабый, добавим мы). За ученым историком говорил против адреса профессор Чичерин. Мнение его резюмируется в том, честно ли будет перед правительством Словом, голосов за адрес не нашлось. Громека наконец после долгих прений спросил не о том, согласны ли ученые представители Москвы подписать его адрес, но соглашаются ли вообще с мнением о возможности и о необходимости адреса к правительству. Согласились с ним только два или три человека...

Свистунов и советовал студентам разойтись. В это время раздался крик «Бей!», и жандармы с обнаженными саблями, а преображенцы с прикладами бросились на арестованных. Свистунов старался удержать ярость преторианцев, но сам чуть не пострадал, ему изорвали мундир. Результатом этой бойни вышло то, что Лебедеву разбили голову и разрубили скулу, одного студента ранили штыком. Жандармский офицер Максимов отрубил ухо одному студенту. До 20 были ушиблены прикладами, 6 отведены в госпиталь.

Толстой (ротный к.), Корсаков, Оболенский и Штрезов. «Теймс» от 13 ноября говорит, что один из них сделан флигель-адъютантом.)

Всех нематрикулировавшихся заставили в 48 часов выехать из Петербурга, если не имеют поручительств или родных. Большая часть молодых людей вовсе без средств, для них везде открыты подписки.

ПРАВОСЛАВИЕ И АРТИЛЛЕРИЯ, АРТИЛЛЕРИЯ И НАУКА

Несмотря на неоднократные словесные напоминовения мои об обязанности гг. офицеров вверенной в. в. команды находиться при совершении божественной литургии в высокоторжественные дни, как в дни особых служений, установленных церковью, не было никого из них 30 августа в день тезоименитства государя императора при отправлении молебствия в православной церкве на Новом форштате.

Поставленный в весьма неприятное положение напомнить Вам письменно о столь непростительной небрежности подчиненных Ваших в исполнении обязанностей христианина и верноподданного, я надеюсь, что напоминовения этого будет достаточно и что впредь подобных отступлений никто себе не позволит.

Подписал артиллерии генерал-лейтенант Симборский.

Симборский поддерживает своими временнообязанными (слово «крепостное» упразднено) пушками благочестие и православие[100], то генерал-фельдцейхмей-стер юный Михаил Николаевич еще радикальнее побивает науку. Читайте и дивитесь:

2. 889, признано нужным вовсе исключить из преподавания наук в военно-учебных заведениях естественную историю. Кроме того, начальство военно-учебных заведений, согласно современному движению наук, признало необходимым и между прочим постановило: а) сочинения по политической истории и статистике исключить; b) сочинения по законоведению заменить извлечениями из Свода законов гражданских и военных; с) оставить для всех трех отделений третьего специального класса сочинения по русской словесности, а для отделения генерального штаба, сверх того, сочинения по военной истории и извлечения из Свода военных законов. Необходимость этих мер объясняется в приказе главного начальника военно-учебных заведений следующими словами: «Требование большого числа трудов самостоятельных по наукам политическим, при современных успехах в этих науках, может дать работам воспитанников характер неосновательности и компилятивное направление. Упражнения в сочинениях по словесности знакомят воспитанников с приемами литературно-ученой обработки различных предметов из области человеческих знаний, служат к большому запасу фактических сведений и составляют, таким образом, одно из главных средств к умственному и научному развитию. Сочинения по военной истории составляют как бы специальность отделения генерального штаба. Основательное изучение сводов законов развивает в воспитанниках строгий взгляд на исполнение обязанностей, внедряет в них существенные понятия о служебной дисциплине и о служебных отношениях».

Недалеко ушел племянник от дяденьки Михаила Павловича — Меровинги да и только!

Еще Симборского приказ, и притом циркулярный и конфиденциальный. В нем он является уже более глубоким политиком, чем усердным теологом.

«Динабургский комендант заметил, что каждым днем более и более усиливается глубокий траур, налагаемый на себя семействами как военнослужащих, так и гражданских чиновников из здешних уроженцев католического исповедания.

Его превосходительство, имея в виду, что при развитии революционных начал в западных губерниях и особенно Царстве Польском многие жители, подстрекаемые революционерами, дали обет не носить иной одежды, кроме глубокого траура, до того времени, пока Польша не будет восстановлена в целом ее составе, с отторжением от России, отзывом от 23 сентября, за № 36, просит предостеречь всех чиновников комиссии, что наложение семействами их траура без причин, допускающих обычное ношение оного по потерям близких родных, может быть принято за участие в преступном деле возмутителей и подвергнуть весьма неприятным последствиям вместе с ними и старейшие лица в их семействах.

БЛАГОДУШНЫЙ МОНАРХ УСПОКОИВАЕТ СВОИМИ ПРОРОЧЕСТВАМИ СВОЙ ДОБРЫЙ НАРОД

Во время посещения государем императором Полтавы, как равно и на пути в Кременчуг, 15-го минувшего августа, когда имели счастие представиться его величеству старшины обществ временнообязанных крестьян, государю угодно было сделать внушение им об исполнения их обязанностей в следующих словах:

«Ко мне доходят слухи, что вы ожидаете другой воли. Никакой другой воли не будет, как та, которую я вам дал! Исполняйте чего требуют закон и „Положение”! Трудитесь и работайте! Будьте послушны властям и помещикам!»

Печатается по тексту К, л 90 от 15 января 1861 г., стр. 758—759, где опубликовано впервые.

Редакторские строки следуют после первого и третьего примечании к тексту и выделены в тексте «Колокола» скобками с отметкой: Ред. Вероятно, редакции «Колокола» также принадлежит в третьем примечании последний абзац (не отделенный в «Колоколе» от текста примечаний и без всяких отметок), манера изложения в котором близка по стилю предыдущим редакторским примечаниям («От государственного цвета ∞ логическая последовательность!»)

Первые два редакционных примечания включены были в издание Лемке и отнесены к разряду Dubia (Л XI, 14).

«Письма из России», ссылаясь на сообщение «Таймс» от 9 апреля 1860 г. «о том, что у профессора Павлова захвачены бумаги» (т. XIV, наст. изд., стр. 256). О директоре училища правоведения А. П. Языкове и «его наветах на профессора Павлова» см. в заметке «Языков, директор правоведения» (стр. 225). О высылке Павлова в Ветлугу в 1862 г. за выступление в связи с празднованием тысячелетия России Герцен сообщил в заметке «Прогресс в России» и в статье «Сенаторам и тайным советникам журнализма» (см. т. XVI наст. изд.). В К, л. 129 от 15 апреля 1862 г. был помещен «Адрес, поданный профессорами Петербургского университета министру просвещения», в котором выражался протест против преследования Павлова.

О получении письма по поводу публикации «Профессор П. В. Павлов и Тимашевка», в котором автор защищал попечителя училища правоведения принца П. Ольденбургского, Герцен писал в заметке «От издателей», стр. 114 наст. тома (см. также комментарий к этой заметке).

Основные факты политической биографии П. В. Павлова освещены в статье А. 3. Барабоя «Харьковско-Киевское революционное тайное общество 1856—1860 гг.» («Исторические записки», т. 52, М., 1955,стр. 244—248 и 258—266). О встречах Павлова с Герценом и Огаревым в марте 1858 г. см. в письме Герцена к М. Мейзенбуг от 25 марта 1858 г. и в «Воспоминаниях» Н. А. Тучковой-Огаревой.

— III Отделение было названо «Тимашевкой», по имени возглавлявшего его А. Е. Тимашева, в заметке «Пугачев и Сухозанет» (т. XIV наст. изд., стр. 304), а затем в редакционных примечаниях (принадлежащих, видимо, Н. П. Огареву) к статье «Императорский кабинет и Муравьев-Амурский» (К, л. 87—88 от 15 декабря 1860 г., стр. 729).

.. остроумную мысль о введении особых шапок для арестантов. — См. в комментариях на стр. 309—310 и на стр. 358.

«о русском государственном цвете»... — Речь идет о брошюрке А. П. Языкова «О русском государственном цвете» (СПб., 1858), о которой см. иронический отзыв Н. А. Добролюбова в «Современнике», 1859, № 1, отд. «Новые книги», стр. 77—82.

К, л. 90 от 15 января 1861 г., стр. 759, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь», без заглавия. Заглавие взято из ОК.

В статье «Комиссариат в России», напечатанной в К, л. 65—66 от 15 марта, стр. 551—553 и л. 68—69 от 15 апреля 1860 г., стр. 576—578, рассказывалось о различных злоупотреблениях в комиссариатском департаменте военного министерства, в том числе об ответственности генерала кригс-комиссара И. И. Глушкова в незаконных операциях при поставке сапог московским купцом Саврасовым. О получении писем в защиту Глушкова с упреками редакции «Колокола» за помещение статьи, порочащей человека, «известного своим бескорыстием и высокой честностью», сообщалось в заметке «И. И. Глушков» (т. XIV наст. изд.) и «Г-н Глушков» (т. XIV наст. изд.). В последней заметке редакция писала: «Нам очень больно, что несколько слов, помещенных о г. Глушкове, могли нанести неприятность ему и его друзьям. Мы еще раз печатаем, что нам нет никакой возможности знать верность каждого факта <…> Мы готовы помещать поправки, но за что же почтенный защитник г. Глушкова говорит: „Стыдно вам... Вы говорите” и пр. Да разве он не понимает, что мы ничего не говорим мы помещаем сведения, доставленные другими корреспондентами. Кажется ясно?» (т. XIV наст. изд., стр. 389).

О редакторской обработке корреспонденции свидетельствуют характерное для манеры Герцена заглавие заметки, а также ироническая интонация устного разговора, включенная в повествовательную ткань заметки («он — к Чевкину: бунт, ваше превосходительство! Чевкин — в училище...» и проч.), и строки о «запахе серой шинели».

О редакторской обработке этой корреспонденции свидетельствует ее заглавие, а также иронические строки о генерал-фельдцейхмейстере «великом князе Михаиле Николаевиче, исправляющем должность Михаила Павловича». Краткую характеристику «юному, но не подающему никаких надежд генералу-фельдцейхмейстеру» Герцен дал в статье «Сто пятнадцать благородных офицеров», напечатанной в том же листе «Колокола» (стр. 28 наст. тома); там же был опубликован подписанный вел. кн. Михаилом «Приказ главного начальника военно-учебных заведений» (см. о нем на стр. 307).

О поступках Михаила Николаевича как «достойного сына Николая I» Герцен писал в статьях «Исполин просыпается!», «Третья кровь!», в заметке «Последние известия (Из Петербурга)». См. также реплику, в заметке «Православие и артиллерия, артиллерия и наука»: «Недалеко ушел племянник от дяденьки Михаила Павловича — Меровинги да и только!» (стр. 274).

Печатается по тексту К, л 92 от 15 февраля 1861 г., стр. 776, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь».

Заметка имеет характер редакционного изложения, написанного со слов «англичанина», сообщившего этот факт. Уточнение и поправку к этому сообщению вносит заметка Герцена «Убийство в Японии», напечатанная в К, л. 159 от 15 марта 1863 г., стр. 1317 (см. т. XVII наст. изд.)

«Письме моряка», напечатанном в журнале кн. П. В. Долгорукова «Будущность» 12 апреля 1861 г., № 10—11, содержалось опровержение фактов настоящей заметки и подробное изложение обстоятельств убийства японца, носившего случайный характер. «Англичанин, передавший этот рассказ, — говорилось в письме, — солгал и оклеветал русских» (стр. 86-87).

УНИЧТОЖЕНИЕ ПРАВ, ДАРОВАННЫХ ОСТЗЕЙСКИМ ГУБЕРНИЯМ

Печатается по тексту К, л. 92 от 15 февраля 1861 г., стр. 776, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь».

«покоренным» остзейцам и к их «особым привилегиям» в «притеснении финнов». В статье «Русские немцы и немецкие русские» Герцен также писал о своем сочувствии «к провинциям, все же покоренным» и одновременно советовал «уговорить всех остзейских немцев переселиться <…> ну хоть в Пруссию,что ли?.., а финнов оставить свободными с землею» (т. XIV наст. изд., стр. 456). Об «уродливых сторонах германизма в остзейских губерниях» Герцен замечал в статье «Das Livländische Athen» (т. XIV наст. изд., стр. 227). Об оcтзейском дворянстве, «отстаивающем свои монополии и средневековые права с закоснелостью, которая идет гораздо дальше упрямства русских помещиков», и об их «гадком отношении к финнам» Герцен писал также в заметке «И истина должна открыться» и в статье «„Колокол” и „День”» (т. XVII наст. изд.).

Печатается по тексту К, л. 92 от 15 февраля 1861 г., стр. 776, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь», без заглавия. Заглавие взято из ОК.

Заметка подготовлена в редакции «Колокола» по материалу аугсбургской газеты «Allgemeine Zeitung». Обзор сообщений иностранной прессы обыкновенно делался в «Колоколе» Герценом. О редакторской обработке свидетельствует также редакционный характер заключительных строк («Просим имена» и проч.).

Заседания: 1) Соединенного совета министров и членов

Главного крестьянского комитета 26 января 1861 г.,

2) Государственного совета 28 января 1861 года

Вступительные строки публикации имеют редакционный характер; редакции «Колокола» принадлежали, вероятно, также смысловое выделение отдельных предложений и слов в тексте курсивом, подстрочное примечание и, наконец, заключительная фраза в скобках относительно попытки петербургского генерал-губернатора П. Н. Игнатьева «затеять какую-нибудь драку и из нее сочинить бунт, думая хотя этим запугать государя» (об этом же см. заметку Герцена «Игнатьев заказывает бунт», наст. том, стр. 101).

Герцен придавал важное значение публикации этой статьи. 1 марта 1861 г. он писал И. С. Тургеневу: «Завтра ты получишь „Кол<окол>” с довольно подробным описанием двух заседаний в Петерб<урге>. Алекс<андр> Ник<олаевич> — молодцом. Источник верен. Мы ждем не переводя духа». Тому же адресату он сообщал 15 апреля 1861 г.: «... От Анненкова получил письмо <…> Он пишет, что наше описание засед<аний> Госуд<арственного> сов<ета> поразило в Петерб<урге>. Горчаков сказал: „Да это слово в слово”». Об этом же упоминал Герцен в «Былом и думах»: «... Горчаков с удивлением показывал напечатанный в „Колоколе” отчет о тайном заседании Государственного совета по крестьянскому делу. „Кто же, — говорил он, — мог сообщить им так верно подробности, как не кто-нибудь из присутствовавших?”» (т. XI наст. изд., стр. 301).

Рукописный отрывок с текстом настоящей статьи (от слов «В доказательство он представил свои замечания ∞ поставлен перед Государств. советом батальон солдат», стр. 252—253 наст. тома) имеется в бумагах литератора Э. П. Перцова, взятых в III отделение при его аресте 29 августа 1861 г. в Петербурге. В письме «неизвестного друга», предупредившего Герцена о готовящейся III отделением попытке его «похитить» или «убить» (см. об этом комментарий к статье «Бруты и Кассии III отделения»), говорилось: «Арестовали Перцова, на которого как на вашего корреспондента донес его слуга» (ЛН, т.

В рукописи имеются некоторые разночтения с текстом «Колокола», например, после строки «Против проекта было 8 голосов» в рукописи следует: «кн. Гагарин и остзейские бароны: Врангель, М. А. и Н. И. Корфы, Мейендорф, Литке и др.»; после сообщения о том, что заседания Государственного совета «будут по четыре раза в неделю» в рукописи следует: «а с 6 февраля ежедневно» и проч. (см. ЦГИАМ, ф. 109, опись № 214: ед. хр. № 138).

К, л. 97 от 1 мая 1861 г., стр. 820, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь».

Включено в издания Тихомирова (Т, 284) и Лемке XI, 90).

Заметка представляет собой изложение полученных в редакции «Колокола» материалов; редакторская обработка сказалась в заглавии заметки в ироническом уподоблении откупщика Кокорева наместнику Царства Польского Горчакову, а также в заключительной фразе: «Правда ли это?»

... свой Хрулев. — О генерале Хрулеве, руководившем расстрелом демонстрации в Варшаве, имя которого иронически использовано в заголовке заметки, см. негодующие строки Герцена в статьях. «Mater dolorosa», «Отеческий совет» и др. (стр. 82, 95, 126).

— См. характеристику Кокорева в статьях Герцена «Фанатик паспортов» и «В. А. Кокорев» (т. XIII наст. изд., стр. 286 и 442).

МОРМОНИЗМ В ЧЕРНИГОВСКОЙ ГУБЕРНИИ, ПОКРОВИТЕЛЬСТВУЕМЫЙ КН. В. ДОЛГОРУКОВЫМ

Печатается по тексту К, л. —99 от 15 мая 1861 г., стр. 831, где опубликовано впервые, без подписи. В OК озаглавлено: Мормонизм в Чернигове.

О редакторской обработке корреспонденции свидетельствует ее заглавие, подстрочное примечание к тексту, а также заключительные строки. О переходе Бенкендорфа в католицизм см. в «Былом и думах» (т. IX наст. изд., стр. 63).

ЛИХОЙ УПРАВЛЯЮЩИЙ ЕКАТЕРИНОСЛАВСКОЙ ПАЛАТОЙ

Печатается по тексту К, л. 98—99 от 15 мая 1861 г., стр. 834—835, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь». В ОК Управляющий Компанейщиков. После подстрочного примечания в тексте «Колокола» следует подпись: Изд.

В этой статье редакцией «Колокола» объединены «выписки» из «очень длинного письма». Редакции принадлежат также вступительные строки к публикации, подстрочное примечание и, возможно, заключительная фраза: «Бедные, несчастные государственные крестьяне!».

... при министре крепостнике и вешателе. — Речь идет о министре государственных имуществ M. H. Муравьеве.

Печатается по тексту К, л. 100 от 1 июня 1861 г., стр. 838—839, где опубликовано впервые.

«Мартиролог крестьян» в «Колоколе» объединены были две публикации. Под цифрой I напечатано было «Письмо к издателям», озаглавленное «Граф Апраксин Безднинский» и рассказывающее о кровавых событиях 12 апреля 1861 г. в селе Бездна. Этот документ, не имеющий следов редакционной обработки (кроме сопроводительной фразы: «так начинается письмо, полученное нами»), в настоящем издании опускается. Под цифрой II напечатана была подборка из трех других писем, озаглавленная: «Кайдановка и помещик Ольхин. Витебский помещик Соколовский. Панихида в Казани». К письму об «ольхинском деле» относится редакционное примечание под строкой и заключение: «Неужели это правда ∞ А исполнитель-то своего исторического слова!». Два последующих письма напечатаны в «Колоколе» в редакционном изложении («Из Витебской губ. пишут», «Тот же господин пишет»).

... об ольхинском деле... — О подавлении крестьянских волнений в именье генерала Ольхина впервые сообщалось в письме, напечатанном в составе статьи Герцена «Русская кровь льется!» (стр. 91 наст. тома). «Письмо в защиту помещика: Ольхина», присланное в редакцию «Колокола» в ответ на настоящую публикацию, см. далее, стр. 261.

Печатается по тексту К, л. 100 от 1 июня 1861 г., стр. 844, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь».

О редакторской обработке корреспонденции свидетельствуют заглавие заметки, использующее «выражение и орфографию Паткуля» (о чем говорится в тексте корреспонденции), а также вступительные строки, содержащие насмешку над Погодиным; ср. аналогичные замечания о нем же в статьях Герцена: о «правительстве прогресса <…>, поддерживаемом штыками и статьями Погодина» (стр. 107); «нашлись люди, которые, как М. П. Погодин, пожертвовали здравым смыслом и до того обрадовались манифесту, что стали писать детский бред» (стр. 136).

О рассказанном в заметке эпизоде упоминается также в письме П. В. Анненкова к И. С. Тургеневу от 26 февраля 1861 г.: «19 число прошло тихо, почти незаметно, если исключить пьяного дворника, высеченного Игнатьевым за восклицание в кабаке и заставившего Петербург говорить о себе» («Труды Публичной библиотеки СССР имени Ленина», вып. III, 1934, стр. 116).

М. П. Погодин, усердно собирающий всякого рода анекдоты и подробности, относящиеся до объявления манифеста об освобождении, пропустил следующий... — Статья М. П. Погодина «Пятое марта», в которой автор рассказывал о виденном им на улицах в день обнародования манифеста, заканчивалась следующей просьбой: «Прошу покорно всех знающих доставлять мне сведения о подобных чертах в Москве и вне Москвы или заявлять их по местам, в газетах». В статье, в частности, приводился такой эпизод: «Пьяный мужик встречает на улице женщину и спрашивает ее: „Вольный ли я?” — „Ты дурак”, — отвечала баба. А он ее в ухо. Будочник его схватил. „За что ты дерешься?” „Она ругается, а вы скажите мне, вольный ли я?” „Ну, ты вольный, а все-таки пойдем в часть”».

«проявлении чувств» народа по поводу манифеста отнюдь не могло служить Погодину темой юмора. Полемическая заостренность заметки определялась также тем, что Герцен расходился с ним и в общей оценке реформы. (О напечатанной Погодиным накануне объявления манифеста статье «Слухи о решении крестьянского вопроса» см. в комментарии к стр. 136).

Вскоре после объявления манифеста вышла >в свет брошюра Погодина «Красное яичко для крестьян от М. Погодина», в которую вошла и вышеупомянутая статья.

Игнатьев, осмеянный государем в знаменитом заседании Совета... — Имеется в виду заседание Государственного совета 28 января 1861 г., на котором был принят проект Главного комитета. Петербургский генерал-губернатор П. Н. Игнатьев выступил на нем против проекта.

В статье «Освобождение крестьян» рассказывалось: «Но всех лучше отличился Игнатьев, тупой, зачерствелый сержант и придворный холоп, который и здесь не упустил случая выказать дурацкие свои наклонности. Александр II резко оборвал Игнатьева и „посмотрел на него с невыразимым презрением, поразившим все собрание» (стр. 252). Там же подчеркивается, что Игнатьев ссылками на чрезвычайные обстоятельства старается оправдать жестокости и запугать Александра II призраком бунта (стр. 253). См. также заметки «День страха» (стр. 61) и «Игнатьев заказывает бунт» (стр. 101).

КНЯГИНЯ ВАСИЛЬЧИКОВА ПОПРАВЛЯЕТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА КВАРТАЛЬНЫХ

Печатается по тексту К, л. 101 от 15 июня 1861 г., стр. 851, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь». В OК «Служба за Васильчиковой не пропадает», стр. 110) имеют одно общее заглавие: Васильчикова.

Редакторская обработка корреспонденции видна в ее заглавии и заключительной иронической реплике: «О, княгиня! — что это за клеветы!». Заметка тесно связана с рядом разоблачительных заметок Герцена о жене киевского генерал-губернатора, «управляющей краем» вместо мужа (см. выше «Васильчикова и Рейнгардт доехали Пирогова», стр. 100, «Киевский университет и Н. И. Пирогов», стр. 103).

ПОБЕДА ГРАФА ЕВДОКИМОВА НАД САПЕРНЫМ КАЗАЧЬИМ ПОЛКОМ

Редакторская обработка корреспонденции заметна в заголовке заметки и ее заключительных строках. Материал этой публикации Герцен использовал, в ироническом переосмыслении, в своей заметке «Генерал Филипсон попечителем Петербургского университета» (см. выше, стр. 150).

Печатается по тексту К, л. 105 от 15 августа 1861 г., стр. 883—884, где опубликовано впервые.

Печатается по тексту К, л. —890, где опубликовано впервые. После подстрочного примечания и заключительных строк публикации в тексте «Колокола» следует подпись: Ред.

В издании Лемке отнесено к разряду Dubia (Л XI, 221).

Статья представляет собой составленные в редакции выдержки «из письма к издателям „Колокола”». О редакторской обработке свидетельствуют, кроме того, подстрочное примечание и заключительный абзац. Возможно, редакторской вставкой в текст являются также строки, высказанные по поводу рассказа корреспондента об увозе властями арестованного юриста Вешхлейского в Петропавловскую крепость вопреки заверениям, что всех поляков будут наказывать только в Польше («Вот вам образчик того, как русское правительство ∞ Любопытно знать, что скажет „Constitutionnel” и г. Грангильо, узнавши об этом факте; будут ли они советовать полякам верить Александру II?»).

— В заметке «Польский мартиролог», напечатанной в К, л. 167 от 10 июля 1863 г., Герцен сообщал о том, что ксендз Фальковский расстрелян в г. Лиде (см. т. XVII наст. изд.).

ХЛЕБ НОВОЙ ЖИЗНИ, ЗАГОТОВЛЯЕМЫЙ В СЕЛЕ РОГАНИ КОЛЛЕЖСКОГО СОВЕТНИКА ПОМПЕЯ ПАССЕКА И К°»

К, л. 108 от 1 октября 1861 г., стр. 908, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь». В ОК озаглавлено: Хлеб новой жизни.

... — О «гнусном поведении» харьковского губернатора И. Д. Лужина во время волнений студентов Харьковского университета в 1858 г. Герцен писал неоднократно: см. «Харьковская история» (т. XIII, наст. изд.), «Лужин дерется» «Правда ли, что доносчик Лужин отдан под суд...», «Грязь и Лужин», «Лужин Верный» (т. XIV наст. изд.). В статье «Грязь и Лужин» сообщалось об участии в расследовании «дела харьковских студентов» чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел П. В. Пассека, «который служил при полиции в Москве» (К, л. 77—78 от 10 августа 1860 г., стр. 651).

Печатается по тексту К, л 109 от 15 октября 1861 г., стр. 916, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь». В ОК озаглавлено: Гладин и Игнатьев.

О редакторской обработке корреспонденции, напечатанной, по всей видимости, в редакционном изложении, свидетельствуют заглавие заметки, ироническая реплика в тексте («Сумлеваемся!»), а также сентенция, заключающаяся в концовке: «Гладиным можно еще пожить на Руси, пока не вымерли Сухозанеты».

Печатается по тексту К, л. 110 от 1 ноября 1861 г., стр. 922, где опубликовано впервые.

Статья представляет собой выдержки из «длинной и чрезвычайно любопытной корреспонденции», местами данной в редакционном изложении (например, строки о «министерском плавании» Путятина, о его «японском языке» и его «японских церемониях»). Редакции принадлежат также вступительные строки и реплика в тексте: «О Москва!»

О министре народного просвещения адмирале Е. В. Путятине см. в статьях Герцена «Крестный ход богомокриц в гору просвещения» (стр. 375), «Путятин молчит», «За что Путятин?» и др. О близости Путятина с Н. А. Сергиевским, редактором и вдохновителем ультрареакционного журнала «Православное обозрение», см. выше, в статье «Исполин просыпается!» (наст. том, стр. 174).

∞ произвела всеобщее негодование, не только в университетах, но и между всеми образованными людьми. — Откликаясь на циркуляр Путятина, разосланный в университеты в конце июля 1861 г., А. В. Никитенко писал: «Циркуляр таков <…>, что действительно должен тотчас все наши университеты поставить в оппозиционное отношение к правительству. Так например, поведение студентов, каждый их поступок или проступок вменяется в ответственность профессорам <…> » (А. В. Никитинко. Дневник, т. 2, стр. 206—207).

Любопытно, как поступят советы других университетов, но Петербургский постановил ∞ ни на кого из своих членов не может указать, кто бы желал принять на себя исправление должности проректора. — Совет Петербургского университета 6 сентября 1861 г. единогласно вынес, решение о том, что он «не может представить ни одного кандидата для занятия должности проректора по причине трудного положения, в которое поставлен будет проректор правилам для студентов» (В. Д. Спасович. Сочинения, т. IV, СПб., 1891, стр. 34). Как свидетельствуют записи Никитенко от 10 и 11 сентября, «университет хотел этим выразить свое негодование против министерского циркуляра, которым граф Путятин начал свое управление <…> Проректор избран должен быть <…> для надзора за студентами, взамен инспектора <…> Никто из профессоров не хочет принять на себя этого звания» (А. В. Никитенко. Дневник, т. 2, стр. 206—207).

Печатается по тексту К, л. 110 от 1 ноября 1861 г., стр. 923, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь». В ОК Витвицкий и Игнатьев.

В «Колоколе» был напечатан ряд разоблачительных материалов о кн. Л. В. Кочубее, стрелявшем в управляющего его имениями И. Зальцмана (см. «Чте значит суд без гласности», — т. XIII наст. изд., «Дело Кочубея и Зальцмана» — т. XIV наст. изд., «Через два года», «Еще о стрелке Кочубее» — т. XIV наст. изд.), а также о его брате помещике Саратовской губернии кн. С. В. Кочубее. В заметке «По части помещичьего благодушия» упоминалось, что «управляющий кн. Кочубея Витвицкий, например, заставляет работать крестьян по 6 дней в неделю, да сверх того сечет их страшно и берет по наряду женщин» (К—74 от 15 июня 1860 г., стр. 621). В заметке «Еще раз о Витвицком» снова говорилось о его жестокой расправе с крестьянами и преследованиях красивых крестьянок (К, л. 80 от 1 сентября 1860 г., стр. 671).

О кровавом подавлении волнений крестьян С. Кочубея и об участии в экзекуциях саратовского губернатора А. Д. Игнатьева рассказывалось в статье «Предсмертные злодейства помещичьего права». К строкам о «распорядителе саратовского пашалыка Игнатьеве» в тексте статьи было сделано следующее подстрочное примечание (возможно, принадлежащее редакции «Колокола»): «Игнатьев сей выведен на свет террористом внутренних дел Бибиковым. Он и Аскоченский пережили своего патрона!» (К, л. 101 от 15 июня 1861 г., стр. 850).

Об отказе крестьян Кочубея выполнять повинности после объявления манифеста 19 февраля 1861 г. Герцен упоминал также в заметке «Гурко не Апраксин» (стр. 111 наст. тома).

Печатается по тексту К, л. 112 от 15 ноября 1861 г., стр. 937, где опубликовано впервые, с подзаголовком в скобках: Из другого письма. В «Колоколе» заметке предшествовала публикация «Письма из Москвы», входившего в статью «Студентское дело».

«Колокола». Редакции также принадлежат подстрочное примечание к тексту, реплика в скобках («и весьма слабый, добавим мы»), и, вероятно, концовка заметки (предшествующий абаац заключался в тексте «Колокола» кавычками). Корреспонденция была прислана, видимо, В. П. Бурениным (см. ЛН, т. 41—42, стр. 585).

Текст адреса мы получили сегодня и напечатаем его в следующем листе вместе с письмом из Москвы. — «Текст адреса, неподписанного московскими литераторами», был напечатан в К—945. Перед этим адресом была напечатана статья «Московская бойня студентов», в которую вошло письмо гр. Е. В. Салиас о студенческих волнениях в Московском университете (см. выше, стр. 233).

Печатается по тексту К, л. 112 от 15 ноября 1861 г., стр. 940, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь».

Заметка представляет собой редакционное изложение корреспонденции из газеты «Таймс» от 13 ноября 1861 г. Стилистическая манера Герцена заметна в строках о «преторианцах» и о «преображенских офицерах, ходивших в атаку на студентов» (см. об этом выше заметку «Преображенская рота и студенты» стр. 180).

О событиях в Петербургском университете в сентябре-октябре 1861 г. см. выше статьи «Петербургский университет закрыт!», «Исполин просыпается», «Третья кровь!».

.... Лебедеву разбили голову и разрубили скулу... — В К«Еще мученик полицейских неистовств» было сообщено: «Кандидат Лебедев, раненный игнатьевскими янычарами, скончался» (стр. 956).

ПРАВОСЛАВИЕ И АРТИЛЛЕРИЯ, АРТИЛЛЕРИЯ И НАУКА

Печатается по тексту К, л. 113 от 22 ноября 1861 г., стр. 947, где опубликовано впервые. В ОК Православие, артиллерия и траур.

О редакционной обработке документальных материалов свидетельствуют, помимо заглавия, вступительные строки к разделу II, подстрочное примечание и заключение.

О вел. кн. Михаиле Николаевиче см. в комментарии к заметке «И Михаил Николаевич принимается за дело» (стр. 449—450).

К, л. 113 от 22 ноября 1861 г., стр. 947, где опубликовано впервые. В ОК данная заметка вместе с предыдущей имеют одно общее заглавие: Православие, артиллерия и траур.

БЛАГОДУШНЫЙ МОНАРХ УСПОКОИВАЕТ СВОИМИ ПРОРОЧЕСТВАМИ СВОЙ ДОБРЫЙ НАРОД

К, л. 116 от 15 декабря 1861 г., стр. 971, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь». В ОК озаглавлено: Благодушный монарх.

Об ироническом оттенке выражения «благодушный монарх» (по адресу Александра II) см. в комментарии к заметке «В Бездне нет конца» (стр. 443).

«пророчестве» Александра II Герцен вскоре вспомнил, по другому поводу, в своей статье «М. А. Бакунин», которую заключал «желанием, чтобы пророчество, сделанное императором Александром крестьянам, что им не будет другой воли <...> не сбылось» (т. XVI иаст. изд., стр. 20).

О тех же словах Александра II писал позже Н. П. Огарев в статье «Ход судеб»: «Государь <...> летом сам поехал, собирал в разных местах старшин мирских и говорил, что никакой другой воли народу не даст, кроме того полурабства, что в „Положении” придумано. Мало того, зимою приказал министру написать всем губернаторам, чтоб велели сказать народу и пропечатали бы, что никакой другой, настоящей, воли народу не будет» (К, л. —123 От 15 февраля 1862 г., стр. 1013). Там же был напечатан текст упомянутого циркуляр» министра внутренних дел от 2 декабря 1861 г.

[89] лучше что-нибудь, чем ничего! (франц.). — Ред.

[90] Об втором заседании (30 января) мы покуда успели узнать только, что Ковалевский хорошо говорил в пользу проекта. Сухозанет, разумеется, в числе 13.

[92] О смиренная православная церковь! А что же, когда он вышибает зуб, подает ли ему поп другой для вышиба?

[93] В другом письме об ольхинском деле ничего не говорится о депутации, а говорится о ссылке шести крестьян на поселение.

[94] Мы получили подписанное «Колокола». Мы не решаемся печатать с именем без особенного на то желания писавшего. Автор письма, вероятно, оценит, почему в некоторых местах мы изменили его фразу, вовсе не изменяя смысла.

[95] «Долой москалей! Москали свиньи!» (польск.). — Ред.

[96] «Да здравствует Польша! Да здравствует свобода! Долой москалей! Загадили москали Польшу! Идите чистить клозеты к палачам!» (польск.). — Ред.

[98] ради общего блага (лат.). — Ред.

[100] Не из подражания ли духовному ведомству взимается в Динабурге с подрядчиков, поставщиков и иных мытарей десятина?