Мясо освобождения

МЯСО ОСВОБОЖДЕНИЯ

От русских доктринеров и прогрессивных консерваторов, от очень молодых людей, ищущих для скорости авторитетов, и от очень ленивых людей, любящих готовый хлеб, слыхали мы много раз упрек, зачем, вместо разбора существующего, у нас нет программы будущего, зачем мы порицаем то, что есть, а не поучаем тому, что должно быть. Словом, зачем мы рушим, не созидая... Косвенно мы отвечали несколько раз на эти нападки и вовсе не готовились говорить об них теперь. Но упреки переехали за границу. Аугсбургская подслепая, седая старушонка, с качающейся головой и венским бельмом на глазу, начала ворчать о том же; за ней близорукий лист, скроенный немецкими работниками по французским выкройкам, зеленеющий близ лаборатории, в которой Johann Maria Farina троит для вселенной свою воду, стал нам читать выговоры, а тут, через естественную границу Франции, вести дошли до Парижа, и там подхватили кёльнскую воду с аугсбургским букетом и давай нас кропить да поливать, поливать да присказывать, что «мы, нравственно ломая старые императорские учреждения и нападая на них, не предлагаем никаких новых порядков, которым бы народ повиновался и уважал бы и пр.»[7]

Особенного внимания мы и на это не обратили бы не потому, чтоб мы не дорожили мнением на Западе, но потому, что мы убедились, что журналисты не знают ничего о России и не хотят серьезно знать[8]; к тому ж у нас есть интересы гораздо ближе, роднее нам, чем желание оправдываться перед ними.

Когда еще нам были новы
Париж, и Кёльн, и шум дубровы,

в которой общественное мнение шелестит печатными листами, отвечали и мы, воображая, что наше призвание поучать России.

Hélas, ce temps n'est plus,
Il reviendra peut-être,
En attendant...[9]

мы будем говорить с своими и для них теперь начинаем речь. Путешествующий упрек скоро воротится из Парижа домой, удесятеренный силой вержения. Мы видали, как гордо возвращается домой из Англии отправляемая туда из Архангельска русская щетина — и продается уже вчетверо дороже. В отклонение такого усиленного рикошетного удара мы решились сказать несколько слов.

Упрек этот, во-первых, несправедлив: перед вами два тома «За пять лет», перед вами «Колокол» за прошлый год, в них нет законодательных диссертаций, нет доктринерской схоластики — но вы найдете в них наше мнение о том, что нужно народу, войску, помещикам и проч.

— Да нет, это все не то. Отчего вы просто не предлагаете проект целого уложенья, ну по крайней мере Code pénal, уголовный свод?

— Душой бы рады, да не знаем ни того, ни другого.

— Ну, а не знаете, так и не критикуйте существующего, нельзя же шестидесяти миллионам жить без учреждений, без суда, в ожидании будущих благ.

— И то... вот поляки в XVIII столетии действительно хорошо догадались: дома неурядица, согласиться не могут, они взяли да и пошли к Жан-Жаку Руссо — потрудитесь, мол, написать нам конституцию.. Ну, Жан-Жак и написал.

— И что же?

— То же, что поляки прочитали, т. е. не все поляки, а те, которые знали по-французски.

... Нет, господа, полно нам из себя представлять громовержцев и Моисеев, возвещающих молнией и треском волю божью, полно представлять пастырей мудрых стад людских! Метода просвещений и освобождений, придуманных за спиною народа и втесняющих ему его неотъемлемые права и его благосостояние топором и кнутом, исчерпаны Петром I и французским террором.

Манна не падает с неба, это детская сказка — она вырастает из почвы; вызывайте ее, умейте слушать, как растет трава, и не учите ее колосу, а помогите ему развиться, отстраните препятствия, вот все, что может сделать человек, и это за глаза довольно. Скромнее надо быть, полно воспитывать целые народы, полно кичиться просвещенным

Нам досталось печальное богатство, но богатство; горьким, чужим опытом — мы богаты, тяжело нажитой мудростью старших, их бедами — мы богаты. Это юбилейная выгода бедных народов, вступающих после жнитва на историческую ниву. В этом вся сущность преемственно-кругового поучения народов, называемого совершенствованием. Не спасет никакой опыт и никакая мудрость вступающие в полную жизнь народы от увлечений, от отклонений, от всяких глупостей — но пусть же глупости эти будут не те же самые; если нам суждено разбиться об утес, так не о тот же, о который разбился целый ряд шкун, барок, линейных кораблей.

«Общественный договор», объявление человеческих прав, «Уложение» III года, VII года, опыты всеобщего гражданского устройства и пр. имеют совсем иное историческое значение, чем отвлеченная схоластика немцев. Но вовсе не в практическом применении. Сознание людское отрешалось ими от религиозно-обязательной, несвободной традиции, от рокового, безапелляционного государственного быта. Значение «Contrat social» только и было важно как великий факт освобождения мысли, совести в сознании человеческом, как утренняя заря, осветившая вершины... Человеку, видящему свет, страшно тяжело оставить других во тьме. Проповедь тиха, изучение медленно, а власть быстра, и передовые люди, с полной любовью и верой, другим видеть в темноте, утешаясь, как наши предки, тем, что «поживут вместе — слюбятся». Великая основная мысль революции, несмотря ни на философские определения, ни на римско-спартанские орнаменты своих декретов, быстро перегнула в полицию, инквизицию, террор; желая свободу народа и признать его совершеннолетие, для скорости обращались с ним, как с материалом благосостояния, как с мясом освобождения,

А тут, по несчастию, оказалось, что у народа именно мяса-то на костях мало, да до того мало, что он на все реформы, революции, объявления прав отвечал:

Голодно, странничек, голодно!
Холодно, родименький, холодно!

А ведь законодатели не только ломали, но и строили, не только обличали, но и поучали, да мало что поучали, заставляли учиться, и что, может, всего печальнее в больших случаях, они были правы...

государь-народ; потом рассердились за навуходоносоровский материализм его... Однако и тут не спросили его, в чем дело.

Они были убеждены, что лучше народ поучать, чем учиться у него, что лучше строить, чем ломать, что лучше писать у себя в кабинете счет без хозяина, чем его спрашивать у него... Не только Сиэс и Сперанский писали всякого рода бледные конституции, но немцы-то, немцы что их написали и что возвели в науку!? А пропасть между ними и народом не только не уменьшалась, но увеличивалась, и это вследствие трагической, неотвратимой необходимости. Всякий успех, всякий шаг вперед увлекает светлый берег, он двигается быстрее, быстрее и становится дальше и дальше от темного берега и темного люда. Чем тут наполнишь пропасть, каким доктринерским схоластицизмом тут поможешь, какая догматическая регламентация, какое академическое упражнение хватит через нее? Сделан был опыт, не удался, и опять-таки потому, что социалисты учили прежде, чем знали, устроивали фаланстеры, не отыскав нигде такой породы людей, которая хотела бы жить в рабочих домах.

И вот из этой-то пропасти выходят, выплывают гильотины, красные шапки на пиках, Наполеоны, армии, армии, легитимисты, орлеанисты, другая республика и, наконец,  — дни, ничего не создавшие, ничего не уложившие, — дни, в которые самые лучшие и самые несчастные из народа, гонимые нуждой и отчаянием, вышли безумно, без плана, без цели, от отчаяния и сказали своим опекунам, законодателям и воспитателям: «Мы вас не знаем! Мы были голодны — вы нам дали парламентскую болтовню; мы были наги — вы нас послали на границу убивать других голодных и нагих; мы просили совета, мы просили научить нас, как выйти из нашего положения — вы научили нас риторике; — мы возвращаемся в тьму сырых подвалов наших, часть нас ляжет в неровном бою, но прежде мы вам, книжники революции, скажем громко и ясно:

»

Примечания

Печатается по тексту  121 от 1 февраля 1862 г., стр. 1005—1006 где опубликовано впервые, с подписью: И—р. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

В статье «Мясо освобождения» Герцен в новых исторических условиях развивает мысли, игравшие существенную роль в его мировоззрении еще с конца 40-х годов (см. «С того берега», т. VI наст. изд.). Герцен критикует общественных деятелей и мыслителей прошлого — мирных реформаторов и революционеров, доктринеров и утопистов, для которых, по его представлению, народные массы были лишь подопытным материалом — «мясом», приносимым на заклание во имя отвлеченных идей. Но теперь Герцен такого рода воззрениям противопоставляет требование прислушиваться к тому, что «говорит государь-народ». В этом основная мысль комментируемой статьи, отражающей идейную эволюцию Герцена, пришедшего к выводу о самостоятельной и ведущей роли народных масс в освободительной борьбе. Эта мысль еще отчетливее была выражена Герценом в очерке «Император Александр I и В. Н. Каразин», писавшемся одновременно со статьей «Мясо освобождения».

Однако критика Герцена была направлена и против некоторых воззрений русской разночинной революционной интеллигенции, в частности против ряда положений статьи «Не начало ли перемены?» («Современник», 1861, № «Коробейников» Некрасова, что и Чернышевский, Герцен дает совершенно иную оценку отразившихся в этих стихах народных настроений (ср. Н. Г. Чернышевский. Полy. собр. соч., т. VII, М., 1950, стр. 874). Герцен считал также преувеличенными надежды Чернышевского на революционную интелигенцию, как на авангард поднимающегося народа, как на «сильную и искусную руку», способную дать «направление» народным массам (см. там же, стр. 882).

Вопрос о направленности статьи «Мясо освобождения» был затронут Герценом в переписке с Ю. Ф. Самариным. Отвечая на обвинения в приверженности к революции как самоцели, Герцен писал Самарину 17 августа 1864 г.: «Да помилуйте, кто же больше меня в Европе наругался над этим печатно, по-французски, по-немецки и, наконец, по-русски! За что же вы, порицая нас, не читали нас? Громека и тот в „От<ечественных> зап<исках>” отметил „Мясо освобождения”». Герцен имел здесь в виду два небольших замечания в «Хронике русской жизни» (которую вел в журнале С. С. Громека), помещенной в майской книжке «Отечественных записок» за 1862 г. Громека, с откровенно либеральных позиций, подверг резкой критике статью Герцена «Сенаторам и тайным советникам журнализма». Обвинив Герцена в том, что он, будучи самым большим авторитетом для русской передовой молодежи, поощрял ее революционные замыслы, а не удерживал в определенных границах, Громека заключал: «Мы вправе были ожидать такой помощи от тех, которые прямо объявили, что не хотят быть людоедами, не хотят „мяса”». В другом месте этого же обзора, назвав революционную молодежь «блонденами» (по имени эквилибриста-канатоходца Блондена), Громека подчеркнул, что если те, к кому он адресуется, т. е. Герцен и Огарев, «за блонденов, то пусть знают, что мы не с ними и остаемся с теми, кто против „мяса”».

Внутренние противоречия статьи «Мясо освобождения» были отражением не только известной непоследовательности революционно-демократических воззрений Герцена, но и сложности объективных исторических условий: наметившийся в 1862 г. конец революционной ситуации в России обусловливал пессимизм Герцена по отношению к перспективам крестьянской революции.

Аугсбургская подслепая, седая старушонка... — Газета «Allgemeine Zeitung».

— «Kölnische Zeitung».

... близ лаборатории, в которой Johann Maria Farina троит для вселенной свою воду... — То есть в Кёльне, где находилась парфюмерная фабрика Фарина.

... очень интересная статья ~ Мы поговорим об ней в одном из следующих листов. — «La Russie sous l'empereur Alexandre II» («Россия в царствование Александра II»). В «Колоколе» об этой статье больше ничего напечатано не было.

Когда еще нам были новы // Париж, и Кёльн, и шум дубровы. — Переделка стихов Пушкина из «Демона»:

В те дни, когда мне были новы
—

... наше мнение о том, что нужно народу, войску, помещикам и проч. — Имеются в виду статьи Н. П. Огарева, напечатанные в «Колоколе»: «Что нужно народу?» (л. 102 от 1 июля 1861 г.), «Что надо делать войску?» (л. 111 от 8 ноября 1861 г.), «Что нужно помещикам?» (л. 115 от 8 декабря 1861 г.).

... вот поляки в XVIII столетии ~ взяли да и пошли к Жан-Жаку Руссо, — потрудитесь, мол, написать нам конституцию. —

«Общественный договор»... — Имеется в виду «Об общественном договоре, или Принципы политического права» Ж. -Ж. Руссо.

... объявление человеческих прав... — «Декларация прав человека и гражданина», принятая Учредительным собранием Франции 26 августа 1789 г.

«Уложение» III года, VII года... — Конституция 3-го года республики (1795 г.) во Франции — антидемократическая термидорианская конституция; конституция 8-го (а не VII) года республики (1799 г.), уничтожившая принцип самоуправления и заменившая его буржуазно-бюрократическим управлением, была принята во Франции после переворота 18 брюмера.

Голодно, странничек, голодно! // Холодно, родименький, холодно! — Из «Песни убогого странника» в «Коробейниках» Н. А. Некрасова.

... Сиэс и Сперанский писали всякого рода бледные конституции... — Имеются в виду проект буржуазной конституции Эммануэля-Жозефа Сийэса и проект государственных преобразований M. М. Сперанского, разработанный по поручению Александра I — «Введение к уложению государственных законов» (завершен в 1809 г.), который представлял собой попытку приспособить развитие буржуазных отношений в России к феодальному режиму.

... устраивали фаланстеры... — Герцен говорит о попытках учеников Фурье (в частности, Кабе) организовать коммунистические колонии в Северной Америке.

«Siècle», 8 Janvier 1862.