Ученая Москва

УЧЕНАЯ МОСКВА

Мы получили еще три письма о Московском университете — черные, печальные письма... Пусть нас опять осмеют за то, что у нас есть человеческое сердце, но мы не скроем глубокой боли, с которой мы читали эти письма. Мы не лжем на себя ни чувств, ни бесчувствия. Нам дорога память о Московском университете и о московском круге нашем. Мы храним пиетет к друзьям юности и к московской alma mater, в ее аудиториях провели мы святейшие минуты юности и вынесли без ран на спине все оскорбления николаевского деспотизма, там сложилась, окрепла та мысль борьбы, которой мы остались верны; оттуда мы рассеялись по ссылкам и там собрались через несколько лет около кафедры Грановского, — Грановского... как тяжело становится при его имени... Теперь наш черед сказать о нем то, что он сказал о Белинском: «Благо умершему вовремя!»[30] В 1849 году гнет был внешний; там, куда не досягало ни ухо жандарма, ни рука квартального, там было чисто... а теперь?..

И будто в этих гнусностях участвовали друзья, товарищи, ставленники Грановского?

Кто они?.. Те, которые покраснеют, читая наши строки, те, которые почувствуют, что как ни кричи, а что-то неладное на совести не перекричишь!

А если и таких нет?

Благо умершему вовремя!

Письма, о которых идет речь, очень опоздали. Одно из них представляет полную историю университетского дела, оно будет помещено в следующем листе, из двух остальных мы выписываем несколько небольших отрывков.

Надеемся, что писавшие их уверены в фактах, которые они нам сообщают. И снова напоминаем нашим корреспондентам, что всякий раз, когда они доставляют нам неверные слухи, новости, взятые с улицы, преувеличенные духом партии (как это было весьма недавно), они нам делают гораздо больше вреда, чем все Шуваловы с своими вольными и временнообязанными слушателями.

Из первого письма.

... На днях я читал отзыв московских профессоров по делу студентского адреса. Мысль, проведенная в нем, такова: само правительство виновато в том, что подобные истории, как история с адресом, возможны в университете, следовало бы при первых же университетских волнениях обращать больше внимания на своеволие студентов и строго наказывать зачинщиков[31].

Из второго письма.

... Наконец дошел до нас «Колокол», в котором говорится об университетской истории. Не все верно в вами помещенном рассказе, и многих подробностей недостает. Ваш корреспондент, например, похвалил профессора Ешевекого, вовсе не к профессорам, а к Исакову, отвечал: «Пока Исаков здесь, мы не должны выдавать его!»

Вообще наши профессора отличаются. Ленц и Никитенко, генералы Петербургского университета, были поражены усердием к порядку Соловьева и Бабста, призванных в комиссию для пересмотра университетского устава.

Вступительную лекцию Чичерина вы знаете, — вы знаете, вероятно, его философию рабства, т. е. повиновения дурным законам, и обиду, нанесенную им студентам, тогда сидевшим под арестом. Все это сначала сошло ему с рук. Но когда содержавшихся студентов выпустили, они решились освистать его 9 декабря. Узнав это, та часть слушателей, которая сочувствовала ученому профессору, послала студентов Соловьева и Суходолъского предупредить его. Чичерин явился на лекцию в сопровождении Н. Ф. Павлова и Корша (в одном письме назван редактор «Моск. вед.», в другом его брат). Когда часть студентов стала свистать, другая под предводительством Соловьева закричала: «Вон свистунов!» Крик этот увлек даже почтенного гостя, г. Корша, который с полным самоотвержением тоже кричал: «Вон свистунов!»

На следующей лекции студенты в числе двадцати пяти просили г. Чичерина выслушать несколько слов. Ученый профессор сказал, что он во время лекции остановиться не может, а что после лекции он попросит у инспектора позволение говорить со студентами. Вероятно, инспектор позволил, потому что ученый профессор возвратился в аудиторию. Тут началось длинное объяснение, кончившееся тем, что профессор безбоязненно сказал: «Я стою за форму неограниченного монархического правления. Я держусь тех убеждений, которые считаю истинными, и не виноват, что они у меня не такие, какие нравятся вам»... Какие мнения нравятся ученому профессору, об этом вы можете прочитать в «Нашем времени».

К этому не совсем благоприятному отзыву второе письмо прибавляет более утешительное известие для консервативного профессора и его друзей:

так умно, в то время как петербургские шалили, благодарил особенно г. Чичерина. После чего было запрещено ценсуре пропускать что-либо против его лекций!

Примечания

Печатается по тексту К, л. 125 от 15 марта 1862 г., стр. 1037—1038, где опубликовано впервые, с подписью: И—р, стоящей после слов: «Благо умершему во время!» Автограф неизвестен.

В конце статьи было указано: «Окончание в следующем листе». Зто указание относилось к «Исторической записке, составленной университетской комиссией по поводу происходивших в сентябре и октябре 1861 г. беспорядков между студентами Московского университета и представленной университетским советом чрез его превосх<одительство> г. попечителя м<осковского учебного> округа», текст которой был напечатан в К, л. 126 от 22 марта, стр. 1046—1050 и в л. 127 от 1 апреля, стр. 1054—1057 (под заглавием «Донос московских профессоров»). Об этом документе см. ниже.

Студенческие волнения, происходившие в связи с введением новых — «путятинских» — правил, подробно освещались в «Колоколе». В Москве движение началось в весьма мирной форме: студенты намеревались подать «всеподданнейший» адрес с ходатайством об отмене вновь установленной платы за обучение, а также о разрешении организовать студенческую кассу и иметь своих представителей для посредничества между студентами и университетской администрацией. Однако и попечитель университета Н. В. Исаков и университетские профессора отнеслись к этим весьма скромным требованиям как к «бунту» и по их инициативе было арестовано несколько студентов. «Все наши поступки были, к несчастью, перетолкованы в дурную сторону, — сообщалось в студенческом адресе, поданном царю, — нашим намерениям придали такой смысл, какой никогда не могли они и не должны иметь». Возмущенные арестами, студенты 12 октября направились к генерал-губернатору просить об освобождении арестованных товарищей и о принятии от них адреса Александру II. У дома генерал-губернатора на них напали переодетые жандармы и полицейские. В бойне приняли участие и лавочники, которых обманывали, утверждая, будто студенты «бунтуют» против манифеста 19 февраля (см. об этом в корреспонденции «Из Москвы», наст. том, стр. 313—314). Университетское начальство не только не вступилось за своих воспитанников, но способствовало дальнейшим арестам и насилиям над студентами. Среди профессуры были люди, в свое время более или менее близкие к Герцену и Огареву, известные в 1830—1840 гг. своими либеральными взглядами. Студенческая история вскрыла их истинное лицо. Гнев и возмущение Герцена были тем большими, что некоторые из московских профессоров сохраняли видимость прогрессивных людей еще совсем недавно. После «обвинительного акта» Б. Н. Чичерина (см. т. XIII наст. изд., стр. 597—599) И. Бабст, например, был в числе подписавших протест против обвинений Чичерина. Еще полгода назад, узнав, что И. К. Бабст, В. Ф. Корш и Ф. В. Чижов, получившие по почте экземпляры «Великоруса», снесли их в полицию, Герцен писал в заметке «„Великорус” в ученой Москве»: «Мы готовы <...> просить, если это правда, чтоб нам солгали!» (см. т. XV наст. изд., стр. 179).

В письме к М. К. Рейхель от 16 марта 1862 г. Герцен писал: «Нынешний „Колокол” сделает на вас, Марья Каспаровна, вероятно, очень грустное впечатление... Вы поймете из начала статьи „Ученая Москва”, что между нами и бывшими близкими людьми в Москве все окончено, — до их оправдания. Поведение Коршей, Кетчера, а потом Бабста и всей сволочи таково, что мы поставили над ними крест и считаем их вне существующих. Статью эту я написал со слезами, но, как 30 лет тому назад, как 20... как 10... есть для меня святыни дороже лиц». Так рушилась еще одна иллюзия Герцена. Опубликованное в 126 и 127 листах «Колокола» полуофициальное донесение московских профессоров о студенческих волнениях, подписанное С. М. Соловьевым, О. М. Бодянским, П. М. Леонтьевым, С. В. Ешевским, Б. Н. Чичериным (примечание и заключение к этому документу см. в наст. томе, стр. 282), не оставляло сомнений в том, что «ученая Москва» не только содействовала репрессиям в отношении студентов, но и сама о них ходатайствовала. Этот документ содержал также жалобу на генерал-губернатора, не принявшего строгих мер с самого начала, и сожаление по поводу недостатка «полицейских средств в руках университетского начальства.

... как это было весьма недавно... — Речь идет о корреспонденции Л. П. Блюммера, напечатанной в К, л. 119—120 от 15 января 1862 г., с которой он выступил якобы для восстановления истины. В ней брались под защиту московские профессора С. М. Соловьев, М. Н. Капустин, Ф. М. Дмитриев, С. В. Ешевский, С. И. Баршев, как якобы действовавшие «решительно со студентами и за студентов», что отвергалось всеми другими корреспондентами и документами (примечание к этой корреспонденции см. в наст. томе, стр. 277).

— Т. е. агентами III отделения за границей (см. т. XV наст. изд., статьи «Бруты и Кассии III отделения» и «Оклеветанный граф»).

[30] «Полярная звезда» на 1859, стр. 216.