Сенаторам и тайным советникам журнализма

СЕНАТОРАМ И ТАЙНЫМ СОВЕТНИКАМ ЖУРНАЛИЗМА

Studiate la matematica, е lasciate le donne!

Совет, данный Ж. -Ж. Руссо

маленькой итальянкой.

Вы, господа, не призваны к живой жизни, вам непонятен ее странный, нестройный голос; вы слишком хорошо знаете генерал-бас, чтобы вынести ее диссонансы, и умно делаете, что не бросаетесь в море, закипающее около вас; но зачем же вы других смущаете? Книжники почти всегда, везде держатся в стороне от треволнений житейских; не они делают историю, они ее только пишут и являются после битвы с своим фонарем осмотреть раны падших, сделать опись покинутого имущества и мудро рассудить, отчего побитые побиты, а победители взяли верх, будущим поколениям в научение, современным в назидание. История — это Мольеров мещанин, говорящий живо, красноречиво иногда, но не знающий, что он говорит прозой; ученые историки не говорят в этом шуме и гаме, похожем на известную рыночную сцену в «Севильском цирюльнике», но знают, что Журден говорил прозой. Все это в порядке вещей, но надобно честь знать. Нельзя же позволить книжникам, какими бы сановниками они ни были, сбивать с толку своей школьной контроверзой и общественное мнение, и людей, идущих па жизнь и смерть, — людей, готовых на казематы и Сибирь; нельзя им позволить праздно таскаться по лагерю Валленштейновым капуцином, нагоняя схоластической дичью тоску и недоверие на ратников. Под руку человеку, сосредоточенному на одном действии, может говорить или личный враг его, или враг дела, или человек, до того занятый собой, что не в состоянии думать о другом. Крикните Блондину, когда он середь каната, крикните ему из чистейшего желания показать, что вы знаете лучше его статику, а Блондин-то все-таки упадет.

Такой силы наши тузы журнализма не имеют, но вред, приносимый ими, значителен. В личной жизни человека и в известные эпохи народной жизни есть кризисы и переломы, есть торжественные минуты усилий и увлечений, в которые нервы до того подняты и натянуты, что неуместно сказанное слово расстроивает гармонию, разрушает строй, бросает под ноги полено.

— Но такое ли время теперь для России?

— Нет... этого вопроса не сделает, не может сделать ни один русский в самом деле! Каждый внутри своей груди, в своей крови, в волнении, в котором он живет, в мучительном ожидании, чувствует, знает — мыслью, любовью, ненавистью знает. Замерзший мозг на панинской вершине и иссушенные, под белым клобуком, мозги Филарета знают и боятся. Неужели же найдутся не Панины, не немцы, а литераторы, журналисты, публицисты, до того выучившиеся вон из всякого сочувствия с поднимающей их волной, что они не могут из-за случайностей, брызгов, шероховатостей, беспорядка морских зыбей разглядеть величавый поток, захвативший и влекущий все: волостное правление, раскол, университет, крестьян, дворян, суды, дворцы, царя?

Нет, это невозможно, до этого они не забыли родину. Ведь и Филарету с детства надобно было изуродовать душу, надобно было семьдесят лет отучать его от всего живого, естественного, радостного, скоромного, чтоб довести его — николаевского иерарха — до слезного сетования и духовной защиты телесного стегания.

Зачем же берут на себя люди скучную до бесконечности роль: резонеров старых комедий, trouble-fête[32], мух в бокале с вином, тяжелых гостей в дружеской беседе?

Зачем эта натянутая брюзгливость, эта начальническая Раздражительность? Зачем они так распускаются, наши почетные попечители общественного мнения, наши Гизо Леонтьевского переулка и гнейстующие Кузени? Зачем это важничание немецких гувернеров, свысока смотрящих на молодежь в пансионах, потому что она молода и потому что она состоит из русских?

невольно передают человеку что-то дидактическое и назидательное, поучающее с властью и внушающее со строгостью в формах и речах. Купаясь в реке, можно узнать учительствующего ученого так же легко, как военного фрунтовика, статского чиновника и соединяющего в себе обе службы — военного и партикулярного портного.

Учитель по должности, потому что он сидит на кафедре, потому что ему платят за это, должен не говорить, а поучать,

Вне школы этого тона вынести нельзя, особенно когда к нему примешивается снисходительное, но вместе с тем и сладострастное сознание своего превосходства. Этот тон решительно больше возбуждает отпора и озлобления, чем всякая желчевая выходка и всякая злая ирония. Там предполагается, что человек сердится, что он раздражен, может быть, страдает, может, ему больно, — это примиряет. А тут, совсем напротив, в каждом слове сквозит спокойное, олимпическое чувство самодовольства, готовое даже перегнуться в скромность схимника, считающего себя ниже червя и выше фельдмаршала. Это какое-то платоническое наслаждение самим собою, эпикурейское душенеистовство, глядящее с сожалением на нас, смертных, с аттическою солью шпыняющее над миллионами мелюзги, готовое и жалеть ее, и журить, и поплакать об ней, как плакал умирающий Нерон, думая, какого тенора лишится в нем Римская империя.

К этому fond присоединяется еще берлинское немцепоклонство тридцатых годов, вердеревских времен, и фатство графа Нулина, патриотически радующегося, что «умы у нас уж развиваться начинают», и душевно желающего, чтоб à la fin des fins[33] и мы «просветились».

«Если со временем, — внушают сенаторы, — разовьется у нас политическая жизнь и образуются партии, тогда мы с вами поговорим. До тех пор, извините, велик инструмент, не по вашему мозгу.

У нас ничего нет похожего на политическую жизнь. У нас есть слова и нет дела... Наши кружки, наши партии, их борьба и их сделки, их статьи и их журналы — все это явления воздушные, все это чистейший обман, призрак, пустота.

Что приятнее нашей жизни? Постоянная, вечная игра! Прежде (вероятно, во времена Станкевича, Белинского, Бакунина) в философские партии, теперь играют в политические партии (Михайлов? Обручев? Высланные студенты? Убитый Лебедев? 13 мировых посредников в казематах?... Впрочем, и прежде были шалуны: 14 декабря доигрались

Мы никогда не искали чести принадлежать к какой-нибудь из наших партий, не только к этим серьезным, если бы они когда-нибудь образовались у нас, мы не могли бы примкнуть».

И это было сказано в 1862, когда Михайлов, скованный, шел в Иркутск, когда дворянство нескольких губерний порывается сбросить с себя сословные привилегии, когда весь народ русский заявил еще раз, спокойно и твердо, свое право на землю, когда московские профессора подали свой благородный протест против ссылки Павлова, — т. е. я ошибся: московские профессора послали донос Путятину, это петербургские профессора, — когда вся Русь поднимается от тяжелого сна и идет на совершение судеб, которых главные черты начинают прорезываться из-за несущихся туч, стесняющихся облаков, когда даже Зимний дворец приостановился и стал думать думу.

Господа, studiate la matematica, е lasciate le donne!

Ни микроскоп, ни телескоп вам не помогут, тут надобно иметь глаза, а вы их-то и испортили серой немецкой печатью. Лучше уж и не выходить из аулы да из кабинета, а то как бы вам не пришлось опростоволоситься, как это случилось с вашими предшественниками, иерусалимскими профессорами богословского факультета, — и не услышать грозный упрек:

— «Я был среди вас, и вы меня не узнали!»

— «Да где? Когда? Помилуйте!»

В том-то и дело, что не узнали. Вы еще ждете мессию по в церковном облачении, в сиянии и торжестве, в сопровождении самого Молинари... а он родился опять в овчарне. Мы согласны с вами: что за место для потомка царя Давида — в яслях?

— Да что ж делать!

Печатается по тексту К, л. 130 от 22 апреля 1862 г., стр. 1077—1078, где опубликовано впервые, с подписью: И—р. «Колокола». Автограф неизвестен.

«Сенаторам и тайным советникам журнализма» направлена против программной статьи M. Н. Каткова «К какой принадлежим мы партии?», опубликованной в февральской книжке «Русского вестника» (стр. 832—844). В этой статье Катков отрицал наличие в России политической жизни, а такие явления, как восстание декабристов, деятельность Белинского и Станкевича называл «игрой» в политику. Объявив все существующие в России в 1862 г. политические течения, партии и кружки «шутовскими», он с гордостью отмежевывался от них и заявлял о своей якобы особой надпартийной позиции, которая, по существу, означала полную солидарность с идеологией реакции.

В статье «Карьера» В. И. Ленин так охарактеризовал крутой поворот в воззрениях Каткова: «Либеральный, сочувствующий английской буржуазии и английской конституции помещик Катков во время первого демократического подъема в России (начало 60-х годов XIX века) повернул к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству» (В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4, т. 18, стр. 250).

Революционный демократ Герцен не мог не увидеть в политической философии Каткова защиту крепостничества. В статье «Сенаторам и тайным советникам журнализма» он разоблачил реакционную сущность взглядов этого бывшего либерала и западника и указал на общественно-политический подъем в России, заявив, что «вся Русь поднимается от тяжелого сна и идет на совершение судеб, которых главные черты начинают прорезываться из-за несущихся туч...»

На статью Герцена Катков ответил в № 20 «Современной летописи» за 1862 г. резкой статьей в адрес издателя «Колокола». Герцен писал, что Катков рассердился «за наш совет заниматься и не тормозить мертвящей схоластикой юные порывы просыпающейся страны« (см. статью «Дурные оружия», наст. том, стр. 123).

Выступление Каткова было на руку русскому правительству, которое решило открыть в печати кампанию против «лондонского короля». Председатель цензурного комитета В. А. Цеэ в письме к одному провинциальному приятелю указывал, что в Москву дано было знать о желании двора «видеть что-нибудь солидное в лучшем тамошнем издании — ”Русском вестнике". Катков обещал исполнить просьбу и оправдать надежды, что ему было очень важно ввиду уже поданной частно записки о передаче ему „Московских ведомостей” с 1863 года, за что здесь обещали замолвить слово. Как нарочно, скоро представился случай — король бросил вызов...» (Л XV, 454). Этим вызовом и явилась комментируемая статья, которой была начата полемика Герцена с Катковым (см. в наст. томе статьи «Дурные оружия», «Письмо гг. Каткову и Леонтьеву», «По поводу крепких слов г. Каткова и слабостей генерала Потапова» и комментарии к ним).

Studiate la matematicae, е lasciate le donne! Совет, данный Ж. -Ж. Руссо маленькой итальянкой. — «Изучайте математику и бросьте женщин!»— неточная цитата из «Исповеди» Ж. -Ж. Руссо (часть II, книга. VII). У Руссо «Lascia le donne е studia la matematica».

История — это Мольеров мещанин ~ не знающий, что он говорит прозой... — Мещанин Журден, главный персонаж комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», удивляется: «Я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой» (действие II, сцена 6).

... похожем на известную рыночную сцену в «Севильском цирюльнике»... — «Севильский цирюльник», где Бартоло за денежное вознаграждение соглашается отказаться от притязаний на брак со своей воспитанницей Розиной, уступая ее графу Альмавиве (действие IV, явление 8).

... праздно таскаться по лагерю Валленштейновым капуцином, нагоняя схоластической дичью тоску и недоверие на ратников... — См. первую часть трилогии Ф. Шиллера «Валленштейн»— «Лагерь Валленштейна» (явление 8).

... духовной защиты телесного стегания. — В 1862 г. русский посланник в Бельгии, князь Н. А. Орлов написал «Записку об отмене телесных наказаний», в которой указывал, что телесные наказания — зло, уничтожающее достоинство человека и подавляющее в нем чувство чести. Митрополит Филарет выступил с возражениями против аргументов Орлова. Выдержки из «Записки» Орлова и «словоназидания» Филарета Герцен опубликовал в этом же листе «Колокола» (вступление, соединительные строки и заключение к этой публикации см. в наст. томе, стр. 283—284).

 — Речь идет о направлении «Русского вестника» (редакция его помещалась в Леонтьевском переулке, в Москве), солидаризировавшегося со взглядами французского буржуазного историка Гизо и германского государствоведа Гнейста.

... как плакал умирающий Нерон... — «Какой артист погибает!»

... графа Нулина, патриотически радующегося, что чумы у нас уж развиваться начинают»... — «Граф Нулин».

«Если со временем ~ мы не могли бы примкнуть». — Цитаты из статьи Каткова «К какой принадлежим мы партии?», напечатанной в февральской книжке «Русского вестника» за 1862 г. (стр. 832—844).

— Речь идет о студенте Петербургского университета Лебедеве, которому в дни студенческих волнений «разбили голову и разрубили скулу» (см. заметку «Подробности о 12/24 октябре» в т. XV наст. изд., стр. 272). В заметке «Еще мученик полицейских неистовств» (К, л. 114 от 1 декабря 1861 г.) сообщалось, что Лебедев скончался.

13 мировых посредников в казематах?.. — В  126 от 22 марта 1862 г., был опубликован адрес тверского дворянства Александру II, в котором заявлялось о несостоятельности реформы 19 февраля и о необходимости предоставления крестьянам земли в собственность. Там же высказывалось требование собрания представителей всего народа, без различия сословий. 13 мировых посредников заявили о том (их заявление было также опубликовано в К, л. 126), что они считают для себя обязательным руководствоваться положениями, изложенными в адресе (редакционное заключение к этому заявлению см. в наст. томе, стр. 281). По распоряжению Александра II в Тверь был командирован генерал-адъютант H. Н. Анненков, арестовавший всех 13 дворян, подписавших заявление. Мировые посредники были посажены в крепость и переданы сенатскому суду. Впоследствии их освободили, но запретили поступать на государственную службу, участвовать в выборах и быть избранными.

... московские профессора подали ~ протест против ссылки Павлова ~ т.  — Имеется в виду «Адрес, поданный профессорами Петербургского университета министру просвещения», напечатанный в К, л. 129 от 15 апреля 1862 г. (заключительное замечание к нему см. в наст. томе, стр. 283).

... московские профессора послали донос Путятину... — См. комментарий к статье «Ученая Москва» (наст. том, стр. 375—376).

«Я был среди вас, и вы меня не узнали!»— Цитата из Евангелия от Иоанна (гл. XIV, 9).

[32] докучливых людей (франц.).— Ред.