ОТВЕТЫ М. Л. МИХАЙЛОВА
Сенаторы и вообще сановники были до настоящего времени мало речисты, они представляли молчащий хор, обои, почетную обстановку самодержца всероссийского, бессловесные орудия, которыми он дрался. В его присутствии они не смели говорить; в его отсутствие с ними не смели говорить — никто, кроме равных по чину, а тем нечего было сказать.
Но времена двигаются вперед, а с ними двигаются вперед и наши сенаторы. И вот нам удалось на sea side[34] встретить усовершенствованного сенатора с даром слова, с репетицией. Последний русский сановник, которого я видел лет двенадцать тому назад, сановник первой величины, был Виктор Панин, сидевший согнувшись в карете на пароходе. Прогресс огромный: Панин все молчал в карете, сенатор постоянно говорил в вагоне.
Заметив его наклонность к велеречию, я вдруг спросил его:
— Вы были в Петербурге во время суда Михайлова?
— Как же.
— Тут, несмотря на восхваляемый прогресс, ваши товарищи поступили не лучше николаевских палачей и инквизиторов, разных Бибиковых и Гагариных.
— Позвольте, — перебил меня сенатор, — я, по счастию, не был в числе его судей, стало, я не себя защищаю; по человечеству, мне его жаль, я видел его: болезненный, худой, — но с тем вместе я вам должен сказать, что такой закоснелой дерзости, какую показал Михайлов, я не видывал, c'est du Robespierre[35]. Вы не имеете идеи, что такое. Прежде по крайней мере люди отпирались, чувствовали ужас своего положения, а этот господин, тщедушный, в очках, прямо говорит: так и так. Я помню некоторые из его ответов... в Англии, сидя вдвоем в вагоне, страшно повторить. Что же правительству делать, что делать судьям?
— Да вы припомните что-нибудь?
— Такие вещи не часто удается слышать, я у себя в памятную книжку записал.
— Это чрезвычайно любопытно.
— Да-с, я думаю. Вот постойте, она у меня туг в саке. — Он порылся и достал книжку, потом добавил: — Посудите сами.
Тут он начал читать — пропуская, останавливаясь, повторяя.
На вопрос: Каких вы убеждений относительно русского правительства? Михайлов отвечал:
— Я давно уже имел случай ознакомиться с принципами нашего правительства и нахожу их таковыми, что честный человек не только не может разделять, но и одобрять их.
своего помещика.
Напрасно в своде законов вы поместили слово «гражданин», потому что, где нет гражданских прав, там это слово мертвая буква. У нас вместо прав существуют сословные привилегии и преимущества, выросшие на почве личного произвола.
— Не выражали ли вы ваших убеждений публично?
— За неимением публичной общественной мысли и при нынешнем положении прессы, которое действительным гнетом лежит на дороге нашего национального развития, писателю невозможно высказаться перед народом, а народу невозможно высказаться в писателе. Уничтожьте цензурный комитет, если вас интересует взгляд мыслящего общества на правительство. Вы только откройте инструмент, а музыка будет.
— Не действовали ли вы против правительства и как именно?
— Вы дошли наконец до такого вопроса, на который привыкли получать отрицательный ответ. Но на этот раз откровенность взяла верх. Я не буду спорить с вами. Да, я действовал против правительства путем пропаганды, тем последним путем, который вы стараетесь запереть легионами ваших сыщиков. А кстати, по какому праву эта подлая сволочь, спрошу я вас, содержится на счет правительства, а не государя? Кому нужно, тот пусть и оберегает и холит это нежное, боящееся света растение нашей отечественной флоры, возращенное в жандармски-полицейском цветнике.
Вы хотите знать, в чем состояла эта пропаганда? Я в этом случае поспешу, как я умею, удовлетворить вашей любознательности. Я старался сообщить народной массе те идеи, при понимании которых невозможен существующий порядок вещей. Будьте уверенны, что, если бы все общество получило хоть какое-нибудь социальное образование, в России была бы конституция. Министры и весь этот штат вельможно-лакейских воров, прихлебателей с расшитыми золотом воротниками были бы стерты с лица земли. Зимний бы дворец опустел. Памятник Николая незабвенного не обезображивал бы больше Исаакиевскую площадь.
Насколько верны записки сенатора, я не знаю, но общий характер, весьма вероятно, сохранен.
Примечания
Печатается по тексту К, л. 131 от 1 мая 1862 г., стр. 1085—1086, где опубликовано впервые, без подписи. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.
Авторство Герцена устанавливается на основании текстуального совпадения рассказа о встрече автора статьи с В. Н. Паниным на пароходе — с тем, что вспоминал об этом факте Герцен в «Былом и думах». Ср. в настоящей статье: «последний русский сановник, которого я видел лет двенадцать тому назад, сановник первой величины, был Виктор Панин, сидевший согнувшись в карете на пароходе» и строки «Былого и дум»: «Один русский министр <к этому месту примечание Герцена: «Знаменитый Виктор Панин»> в 1850 г. с своей семьей сидел на пароходе в карете, чтоб не быть в соприкосновении с пассажирами из обыкновенных смертных. Можете ли вы себе представить что-нибудь смешнее, как сидеть в отложенной карете... да еще на море, да еще имея двойной рост?» (см. т. X наст. изд., стр. 21). Включено в издание М. К. Лемке (Л XV, 117—119).
В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:
Стр. 93, строка 1: вместо: M. М. Михайлова
Подробности об отношении Герцена к аресту М. Л. Михайлова см. в наст. томе в комментарии к заметке «Годовщина четырнадцатого декабря в С. -Петербурге» (стр. 354—355).
— Ред.
— Ред.