МОСКВА НАМ НЕ СОЧУВСТВУЕТ
Еще р. р. с
Прости, Москва, приют родимый!
«Тройка»
Не можем удержаться, чтобы не выписать следующих строк из письма, полученного нами из Москвы, и притом от истого москвича: «Москва решительно не за вас, скорее Петербург, Тверь... Москва вам не сочувствует, напротив. Мы все здесь, к какой бы партии ни принадлежали, люди исторические, и радикализма мы переварить не можем. Не думайте, чтоб я говорил про один какой-либо кружок. Нет, я говорю о всех, исключая, разумеется, небольшой части молодежи. У нас уважают искренность ваших убеждений, пользу от большей части сообщаемых вами известий, и об вас говорят не иначе, как с любовью, но на этом и останавливается сочувствие».
Мы догадывались и прежде, что историческое общество, легко переваривающее соборные доносы университетских приставов науки, начальнические распекания отцов доктринеров, шляхетную газетщину, которую ставят в казну по столько-то за аршин, о розге архипастырское умиление Филарета... многого переваривать не может, и в том числе — нас. Но дорого вам было узнать из прямого, дружеского источника, что и мы, бедные, в нашей дали, не забыты, что и нам отвели скромное Место на листах проскрипций Английского клуба и византийского университета — вместе с преступным Михайловым, с злокачественным «Великорусом», с крамольными студентами, не пощаженными ни православным «Днем», ни бироновским профессорством, ни даже самим полицмейстером Сечинским.
Прости, Москва, приют родимый!
... Как же она изменилась с тридцатых, сороковых годов... с тех времен, когда Белинский начинал свое литературное поприще, Грановский открывал свой курс! Что был тогда ее святой, ее непорочный университет, который тревожил подозрительного и сумрачного тирана в Зимнем дворце? Что было тогда московское общество, с своими литературными кругами, философскими спорами, с своими «фрондерами», как их называл Гакстгаузен?
Все, что впоследствии развилось и вышло наружу, все, около чего теперь группируются мнения и лица, — все зародилось в эту темную, московскую ночь, за свечкой бедного студента, за товарищеской беседой на четвертом этаже, за дружеским спором юношей да отроков. Там из неопределенной мглы стремлений, из горести и упования отделились мало-помалу, как два волчьих глаза, две световые точки, два фонаря локомотива, растущие на всем лету, бросая длинные лучи света, — один на пройденный путь, другой на путь предстоящий. В Москве была умственная инициатива того времени, в ней подняты все жизненные вопросы, и в ней на разрешение их тратилось сердце и ум, весь досуг, все существование. В Москве развились Белинский и Хомяков. В Москве кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста.
Москве недоставало одного — простора, шири, накопившиеся мысли ныли по воле...
... Пришло время — нет ни Николая, ни Закревского; веревку, которой была связана мысль, отпустили на палец, и Москве фрондеров, Москве университета и «Московских ведомостей» — нечего сказать. Москва обойдена Тверью и Харьковом, Владимиром, Петербургом и двадцатью другими. Государь трясет за шиворот закоснелое дворянство, призывает его à la pudeur[40] — оно ничего... и вместо Белинского — Павлов, в университете — проповедь рабского повиновения, в дворянском собрании — предложение Безобразова.
Она является в истории на первом плане, когда беда грозит всему народу или уже разразилась; она является как врач, как духовник, как сестра милосердия, как вдова, пекущаяся о сиротах... Прошла беда, и Москва спит.
Татары ли одолеют Русь, вечевую, удельную, народную, я все склонится перед их азиатской цивилизацией — в ничтожной Москве закипает мысль освобождения от варварского ига, и растет, и растет до Мамаева побоища; но на другой день после победы над Золотой Ордой Москва становится ордой белокаменной и теснит свои русские улусы не хуже татар.
Польша ли возьмет верх — Москва опять становится городом народным и кличет клич по всей Руси, и вся Русь встает на ее выручку, льет свою лучшую кровь, тратит последний алтын. Но лишь только Русь оправляется, Москва кует ее в цепи, кует и Украину, добровольно отдавшуюся, кует до тех пор, пока выкует самую чудовищную машину рабства — Петра I.
— сзади стояли драбанты и сержанты, пришлось возвратиться к дотатарской ничтожности и ждать новой напасти народной, чтоб поднять голову. Ждала она целый век, наконец пришел Наполеон — и она подняла ее; перед заревом Москвы «померкло солнце Аустерлица».
Едва Москва обстроилась после 1812 года, Россию постигло николаевское царствование.
Мертвящая сила царизма, схватив за горло молодую развивавшуюся жизнь, замерла в тридцатилетней борьбе. Едва приходившая в себя жизнь слабела, становилась бледнее и бледнее — потухала. Отчаяние в поэзии, отчаяние в картинах, отчаяние и пустота дома, в гостиных, Сибирь, Кавказ, каторжная работа и опущенный шлагбаум на границе. Обезумевший властелин скакал из угла в угол империи, преследуя — как квартальный или дядька — отращенные бороды, расстегнутые воротники, пиджакеты и тетрадки стихов; казалось, он все Утоптал, как двор казармы. Только в старом сердце Москвы теплилась надежда, теплилась вера, и в аудиториях, в частных беседах она шептала молодежи: «Погодите немного — он не одолеет, он не задушит... верьте и работайте».
теперь так охотно дал бы андреевские и георгиевские ленты с бантами — на электрические и пневматические машины.
... Теперь! Мало ли что теперь!.. Кто эти посторонние, эти враги? Это наши Кто эти несочувствующие, эти исторические люди? Это наши хористы!
Пушкин отгадал только вполовину, сказавши: «В », — в ней нет и земского дела!
Примечания
Печатается по тексту 135 от 1 июня 1862 г., стр. 1117—1118, где опубликовано впервые, с подписью: И—р. Автограф неизвестен.
Непосредственным поводом для написания этой статьи послужило письмо Н. А. Мельгунова от 17 апреля 1862 г. (см. ЛН, —385).
Письмо Мельгунова помогло Герцену обобщить свои мысли по поводу происходившего в начале 60-х годов процесса идейного размежевания в русском общественном движении. Крестьянские и студенческие волнения в 1861 г., события в Польше вызвали жестокую реакцию со стороны царского правительства, ощутившего реальную опасность надвигающейся революции. В рядах либералов началось смятение, приведшее многих в лагерь реакции.
«... Между нами и бывшими близкими людьми в Москве, — пишет Герцен 16 марта 1862 г. М. К. Рейхель, имея в виду Корша, Кетчера и других, — все окончено». В июне Герцен окончательно порвал с Кавелиным, наиболее откровенно высказавшим недовольство деятельностью «Колокола». Московские либералы хотели бы видеть в Герцене критика и обличителя отдельных недостатков государственного аппарата царской России, но они боялись Герцена — «политического агитатора», «главу революционной партии», стремящейся «водворить у нас новый порядок дел, И если нельзя мирными средствами, так переворотом» (см. Письма КТГ, стр. 60).
«новый кряж людей», «эти новые люди, эти нравственные разночинцы», как он назвал их в статье «1831—1863» (см. том XVII наст. изд.), — «безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма» (В. И. Ленин. Соч., т. 18, стр. 14). Мы с народом русским, мы с мужиками, а не с сенаторами», — заявил Герцен в заметке «Заговор» (см. т. XV наст. изд., стр. 140). В программе герценовского «Колокола» появляется требование «черного передела»: полной ликвидации помещичьего землевладения без права помещиков на выкуп.
Еще р. р. с. — Герцен указывает здесь «еще», подразумевая связь настоящей статьи со статьей «Ultimatum», где он также употреблял форму «р. р. с.» (см. наст. том, стр. 99 и 387).
... историческое общество, легко переваривающее соборные доносы университетских приставов науки... — Имеется в виду «Историческая записка...» московских профессоров Путятину (см. комментарий к статье «Ученая Москва», стр. 375—376 наст. тома).
— Герцен намекает на реакционную газету «Наше время», издававшуюся Н. Ф. Павловым.
... о розге архипастырское умиление Филарета... — Имеется в виду выступление митрополита Филарета в защиту телесных наказаний (см. примечание к стр. 89, а также вступление, соединительные строки и заключение к публикации «Князь Орлов и Филарет митрополит», стр. 283—284 наст. тома).
... скромное место на листах проскрипций Английского клуба и византийского университета... — — списки, в которые в древнем Риме заносились лица, объявленные вне закона. В данном случае речь идет о московской аристократии, своеобразным центром которой был знаменитый Английский клуб, и о реакционной профессуре, группировавшейся в Московском университете (иронически названном «византийским»).
В Москве кафедра Грановского выросла в трибуну общественного протеста. — О роли Грановского и его лекций см. в «Былом и думах», часть IV, глава XXIX (т. IX наст. изд., стр. 121—132).
Москва обойдена Тверью и Харьковом, Владимиром и Петербургом... — Говоря о Москве начала 60-х годов, как об оплоте консервативных и реакционных общественных настроений, Герцен подчеркивает, что эти настроения не были характерны для всей России, подразумевая, в частности, адрес тверского дворянства Александру II (см. наст. том, стр. 383), революционные выступления студентов Петербурга, Харькова и других городов. ... в — предложение Безобразова. — О предложении Н. А. Безобразова см. в заметке «Дворянская крамола» (наст. том, стр. 33—34).
... перед заревом Москвы «померкло солнце Аустерлица». — Герцен перефразирует строки стихотворения Пушкина «Наполеон»:
Померкни, солнце Австерлица!
[40] к целомудрию (франц.).— Ред.