Дурные оружия

ДУРНЫЕ ОРУЖИЯ

Hamlet. One!

Laertes. No!

Hamlet. Judgement.

Вот какие времена пришли: наш монолог становится мало-помалу диалогом; продолжая говорить и говорить без ответа, мы договорились-таки до того, что начальство разрешило нас упоминать, нам отвечать, нас бранить. Спасибо и на том.

«Современная летопись» (№ 20) ударила нас своей учительской линейкой, но сгоряча чуть ли не повредила себе больше, чем нам. Говорят, что если хочешь узнать характер знакомого, то надобно посмотреть на него, когда он проигрывает в карты. Не все игроки, да еще поди жди проигрыша, а сердятся все — стоит посмотреть на человека, как он сердится, как он дает отместку, какими оружиями нападает, мстит, и сейчас узнаешь — лев ли это, заносящий лапу и готовый разорвать, осел ли, отвечающий копытом, да и то повернувшись задом, или зверь, который обороняется вонью... Пример животных, впрочем, не идет: средства их очень ограничены, судьба их лишила мощных человеческих орудий — доноса и клеветы. Животное царство не имеет Третьего отделения скотного двора.

Статья наша «Сенаторам и тайным советникам журнализма» попала в цель. Сенаторы рассердились, и рассердились, как следует сенаторам, не римским, а московских департаментов, т. е. До потери сознания о добре и зле средств, ими употребляемых. Что избалованные люди, привыкшие себя считать неприкосновенными статс-дамами общественного мнения, рассердились за наш совет заниматься математикой и не тормозить мертвящей ^схоластикой юные порывы просыпающейся страны — это понятно; что ученый гнев их разразился тяжко и тупо — и это в порядке вещей. Но что нас удивило — это отсутствие того такта, того декорума, того нравственного чутья, по которому человек никогда не берется за некоторые оружия. Как могли они под влиянием раздраженного самолюбия наклониться до полицейской лужи и с ее дна брать каменья для своего праща, как будто они не знают, что оттуда никуда не добросишь, а камень падает назад? Как могли они подогреть обвинения Елагина и повторить остроумные замечания III отделения?

Нас этим они не оскорбили, но пусть посмотрят на свои руки — чисты ли они.

«Неужели суждено (говорит летописец) еще продлиться этому анархическому состоянию общественного мнения, этому-положению вещей, в котором раздраженные и разлаженные общественные силы сталкиваются между собою, парализируя себя взаимно и предоставляя агитировать кому вздумается, какому-нибудь свободному артисту[45], который уже серьезно воображает себя представителем русского народа, решителем его судеб, распорядителем его владений и действительно вербует себе приверженцев во всех углах русского царства и сам, сидя в безопасности за спиною лондонского полисмена, для своего развлечения высылает их на разные подвиги, которые кончаются казематами или Сибирью, да еще не велит „сбивать их с толку” и „не говорить ему под руку”? Кто этому острослову, “выболтавшемуся во”" (sit venia verbo[46]) из всякого смысла, кто дает ему эту силу и этот призрак власти? Недаром же воображает он себя Цезарем, презрительно ожидающим своих Брутов и Кассиев, и, наконец, „мессией в яслях”. Легко смеяться над безобразием и безумием; но явление, которого мы коснулись, не смешно, а прискорбно. В этом Цезаре и в этом мессии читаем мы ясно свое собственное безобразие. Может быть, нам удастся поговорить несколько подробнее об этом; но мы не можем не заметить, что должно же быть в настоящем порядке вещей что-нибудь радикально неправильное, если оно делает возможными подобные явления...»

Мы обращаемся прямо к совести издателей «Современной летописи» и спрашиваем их: кого же это, когда, при каком случае погубил наш совет, кого свел в казематы и Сибирь? Нам достаточно одного имени. Если издатели не могут назвать его (по обстоятельствам, от редакции не зависящим), пусть назовут его самим себе... для нас и этого довольно. Если речь идет о Михайлове, то неужели вы, публицисты, журналисты, остались при первых выдумках, при голубых утках и московских сплетнях? Его история теперь известна, она не тайна с тех пор, как несчастный Михайлов на каторге... Да может, вы так сказали для тени, а жандармы-то в III отделении радуются; и ликуют, ударяя в шпоры сладкогласные!

Далее, чему вы обрадовались? Чужой остроте, что я считаю себя Цезарем? Как же вы-то сами, Цицероны, не поняли всю нелепость этой уловки, над которой в первый раз можно было улыбнуться, а во второй нельзя даже зевнуть? Нет, господа, вы дурно сердитесь... И мы вам советуем всего прежде успокоиться, дать улечься дурным сокам, поднимающимся с кровью в вашу голову, и потом отвечать. А то посмотрите, вы в азарте не понимаете простого смысла фраз; скажите на милость, можно ли человеку, сохранившему здравый смысл, прибавить к чужому Цезарю свою чушь об яслях[47]. Нет, господа, вы неумно сердитесь!

По словам вашего предшественника Елагина, вы толкуете с упреком о том, что мы сидим безопасно в Лондоне за спиною полисмена

Итак, вы, подцензурные литераторы, журналисты в колодах, вы, вздыхающие о свободе книгопечатания, — вы представляете актом самосохранения нашу деятельность в Лондоне, вы представляете трусостью, что русское свободное слово раздалось в первый раз, когда вы все повесили нос и притихли, как пойманные школьники в худшее время николаевского террора... И что за наивное непонимание, что свободное слово только и могло раздаться там, где (употребляя ваше выражение) спина полицейского ограждает человека от дикой власти, а не там, где спина профессоров гнется перед полицейским начальством, прося его о присылке дикой власти в университет.

Вам не нравится то, что мы печатаем за границей, — отчего же вы сами не печатаете? Если мы ошибались, отчего вы не возражали нам? Если мы сбивались с пути, отчего вы нам не указывали его?.. Нам кажется, что свободная речь, как чистый воздух чахоточному, слишком резка для вас. То ли дело с сурдинкой, с важным «Отворите мне темницу, отнимите мне ценсуру и посмотрите, что за гималайская манна слов посыплется на вас...» Ну, как вы в самом деле, господа, накличете свободу книгопечатания... ведь беда!

математики время. Вы, кажется, полагаете, что я из фанфаронства выдумал или из безумного самолюбия поверил шутке и в силу того передал общественному позору угрозы полицейских Брутов и Кассиев. Если вы думаете так (знать наверное вам нельзя, потому что для этого надобно иметь знакомство с III отделением вообще и с Шуваловым в особенности, чего боже сохрани), то не хотите ли убедиться в противном? я могу указать вам один из путей, по которому я получил извещение, и лицо, в высоком нравственном достоинстве которого вы не сомневаетесь,

Хотите?

20 июня 1862.

Примечания

Печатается по тексту  137 от 22 июня 1862 г., стр. 1139—1140, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь», с подписью: И—р.

В ПБ хранится автограф статьи, состоящий из четырех листов большого формата (с авторской нумерацией) и пятого ненумерованного листа. Все листы склеены из разных кусков, имеют чернильную и карандашную правку рукой Герцена (см. «Варианты»). На первом листе, в верхнем левом углу помета рукой Герцена: «Смесь». На втором листе наклеена вырезка из «Современной летописи», содержащая текст от слов: «Неужели суждено...» до «... подобные явления...» (стр. 124 наст. тома; см. вклейку между стр. 128—129). Слова «свободному артисту» подчеркнуты Герценом. Перед подстрочным примечанием «Должно быть ~ Ей-богу, не знаем» (стр. 124) указание: «Под<строчное> заме<чание>». На четвертом листе подпись под статьей дана полностью: «Искандер». Пятый, ненумерованный, лист содержит текст подстрочного примечания: «Действительно, нам приходится сомневаться ~ Вы еще ждете мессию...» (стр. 125 наст. тома); затем следует помета Герцена: «по печатному, стр. 1078 до конца № 130», представляющая собой указание на то, что далее следует цитата из статьи «Сенаторам и тайным советникам журнализма» (см. наст. том, стр. 92). На этом пятом листе — автограф Герцена: текст напечатанного в том же 137 листе К объявления «От редакции <Мы получили на днях 764 фр...>» (см. наст. том, стр. 290 и варианты), за подписью: «И—р».

«Современная летопись», № 20 (май 1862 г.), со статьей M. Н. Каткова «Москва, 16-го мая» была получена Герценом около середины июня. В письме к сыну от 14 июня 1862 г. Герцен отмечал: «Статья Каткова забавна. Может, напишу несколько слов в ответ, но чему же дивиться, что обиженный au vif <задетый за живое> лягается?». В тот же день Герцен писал Огареву: «<...> сначала распечатал Каткова ответ и расположился скорее хохотать (он ругается и называет меня острословом)...», а на следующий день сообщал Огареву: «Каткову ответ набросал...»

Настоящая статья и явилась ответом Герцена на опубликованное в № 20 «Современной летописи» обозрение «Москва, 16-го мая», в котором содержался резкий выпад по адресу Герцена, хотя прямо его имя при этом не называлось. Не было сомнений, что выступление Каткова в «Современной летописи» было вызвано статьей Герцена «Сенаторам и тайным советникам журнализма» (см. стр. 88—92 наст. тома и комментарий к ним).

Hamlet ~ Judgement. — «Гамлет. Раз!— Лаэрт. Нет! — Гамлет. Пусть судят!» — диалог из трагедии Шекспира «Гамлет» (акт V, сцена 2).

Его история теперь известна ~ несчастный Михайлов на каторге... — См. в наст. томе заметку «Годовщина четырнадцатого декабря в С. -Петербурге» и комментарий к ней.

По словам вашего предшественника Елагина, вы толкуете с упреком о том, что мы сидим безопасно в Лондоне за спиною полисмена. — «Искандер-Герцен» (Берлин, 1859) среди прочих измышлений утверждалось, что Герцен уехал за границу для того, чтобы оттуда безнаказанно ругать Россию. Здесь Герцен имеет в виду следующее место из этой книги: «Чем же он хвастает и с чего петушится, ругая Россию в Англии, проповедуя атеизм и революцию на языке, которого там никто не понимает? Это лакей, ругающий барина за дверью! ... Если он не боится идти на галеры, «кованный, нос поднятой головой — может иметь это удовольствие и в России. Но этого он не сделает, назовет это дурачеством, и уже доказывает, что лучше ругаться издали, в безопасном месте» (стр. 209).

Почему же полисмена ~ ученики Гнейста? — Герцен иронически намекает на то, что в 50-х годах Катков, либеральничавший в то время и щеголявший англоманией, не раз ссылался на авторитет Гнейста, немецкого историка права, сторонника английской конституции, защитника первенствующей роли аристократии в общественной жизни страны, что соответствовало дворянским симпатиям Каткова.

... передал общественному позору угрозы полицейских Брутов и Кассиев ~ лицо, в высоком нравственном достоинстве которого вы не сомневаетесь, может вам сказать, была ли это шутка или нет. — В заметке «Подметные письма» и в открытом письме к русскому послу в Лондоне Брунову — «Бруты и Кассии III отделения» Герцен Предал широкой огласке приходящие «а его имя анонимные письма, в которых агенты III отделения пытались устрашить Герцена физической расправой (см. т. XV наст. изд.). Говоря о «лице, », Герцен имеет в виду И. С. Тургенева, сотрудничавшего в это время в «Русском вестнике». В октябре 1861 г. Тургенев получил дружеское предупреждение о готовившемся русской полицией покушении на Герцена и сообщил ему об этом (подробнее об этом см. в сообщении А. Н. Дубовикова «Дружеское предупреждение Герцену», ЛН, т. 63, стр. 668—670).

[45] Должно быть, это какое-нибудь новое ругательное слово, может, это значит вор, доктринер или шулер? Ей-богу, не знаем.