Исправительные письма!

ИСПРАВИТЕЛЬНЫЕ ПИСЬМА!

Мы получаем довольно часто письма, назначаемые нам в исправление и поучение, в наказание и выговор. Письма эти, не ограничиваясь келейной и скромной пользой, приносимой ими нам, изъявляют, по большей части, сильное желание (вероятно, для вящего наказания нашего) быть «отпечатанными на страницах „Колокола”». До сих пор, за исключением одного «обвинительного акта», мы не печатали эти ортопедические послания и исправлялись ими, насколько сил было, не всенародно —a privatim.

Но исправители — как все люди, имеющие высшую нравственную цель, — не унывают и хотят непременно сделать из «Колокола» сток консерваторской, доктринерской и бюрократической мыльной воды. Зачем? Их безопасные не ищут!

Чтоб ознакомить наших читателей с исправительными письмами и вместе с тем доказать нашим неумытным судиям, что мы не хотим скрывать рубцов, нами заслуженных, — мы просим их прочесть три письма, которые помещаем почти целиком[17].

Для начала возьмем самое дальнее... и самое взволнованное, несмотря на то что оно пришло с брегов Тихого океана. Выписываем, не изменяя ничего и, следовательно, не отвечая за сильную качку слов.

М. г.

До вас и вместе с вами, многие резко осуждают телесные наказания и правительство в лице вел. князя, согласно с этим. В настоящее время, во флоте наказывают в 100 раз менее, чем 7 лет тому назад, стало быть начало положено много ранее вашего листка, но зато теперь и дисциплины во столько же раз менее; — и при каждом ничтожном, так что, в настоящее время, положение наше становится особенно неприятным. Флагманы и капитаны, потворствуя и не взыскивая с команд, обращают все на офицеров; мы же, не имея определенной власти, за почти существующим отменением телесных наказаний, должны ограничиваться выговорами людям, на которых эти внушении не имеют, да и не могут иметь, никакого влияния по необразованности их и грубости нравов; они знают только одно, что их прежде секли и засекали, а теперь этого нет — не смеют и не станут, и из всего этого, они видят, что теперь, хорошо повиноваться и быть исполнительным, или дурно и быть ленивым — одно и то же и потому, что большая часть конечно придерживается последнему, так как наказываются только преступления и дисциплины не существует во флоте. Отменой наказания мы конечно обязаны вел. кн. и его благородному взгляду на этот предмет; но только вот в чем вся беда теперь, что почти отменивши прежнее скверное, не думают заменить его чем-нибудь лучшим, так что в настоящее время нет никакого, что конечно невозможно. Какие-нибудь наказания должны быть и, у нас, даже несколько более чем у иностранцев и, при подобном-то положении дела, когда у нас взыскивают менее чем где-нибудь, ваши замечания крайне досадны, когда нам и без того неприятно от фальшивого положения правительства, которое, видя недостатки закона, не исправляет их, и чрезвычайно тяжело от этого неустройства, — а тут еще ваши скверные выражения, которые пойдут странствовать по России; я не знаю, чем вы выкупаете подобные вещи, черня людей в том, о чем не имеете понятия и передаете это всем тем, которые так же как и вы знакомы со флотом. Поверьте, что каждый из нас, филантроп или нет, все равно желает отмены розог; настоящее положение для нас гораздо труднее чем для вас, — для обоих нас одинаковое моральное страдание, да притом, для нас еще в десять раз труднейшее отправление наших обязанностей, ибо начальники приказывают нам, а наши подчиненные хорошо если исполнят их. Ваши замечания собственно оскорбить не могут потому, что нас целое общество, мнением которого не может не дорожить никто из нас; условия нашего общества — исключительные, мы знаем друг друга, склонности и понятия каждого с детства: келейности быть не может и потому, ваши, несправедливые и скверные выражения не имеют цены и значения. Есть суда, на которых в двух и трехгодичных плаваниях, было высечено едва ли пять человек, так что телесные наказания только потому еще не совсем оставлены, что закон их не отменил. Но как это ни приятно, но приходится сожалеть о том, что у нас теперь нет дисциплины в командах и на судах, этого фундамента нашей жизни, службы и успехов на море. Деспотизм и произвол одного лица вреден не только целым государствам, но и всякому обществу; — другое дело... и проч.

Но если линьки и розги нашли такого фанатического друга, то московский обер-полицмейстер Потапов нашел двух.

В розгах мы не оправдываемся, «может, на судне », как выражается наш моряк, но на всяком другом месте розги кажутся отвратительными, секущие офицеры палачами, и мы тут смело берем Константина Николаевича под защиту oт линька (хотя и обернутого ватой), которым его стегнул друг флота, друг но еще больше друг розог.

В Потапове, совсем напротив, мы вовсе не виноваты, ей-богу, не виноваты, мы его раз помянули по поводу дурацких масок, выдуманных Игнатьевым[18], — он не отвечает за своих начальников. Петербургское генерал-губернаторство, как английская корона при Георгах, переходит от идиота к сумасшедшему и от сумасшедшего к идиоту. Но в Потапове-то мы все-таки не виноваты.

Предполагая все на свете, защитника Гутцейта, насильно любящего, и помещицы, поджаривавшей, тоже без полюбовного согласия, свою горничную, — мы никак не ожидали, что статья наша о «клоповниках» вызовет нам строгий выговор, два строгих выговора; нас упрекают, что мы, отдавая полную справедливость клопам, не хотим ее отдать Потапову.

— выставлять добродетели Потапова тем, что мы дурно говорим о клопах.

Да Потапов добродетельный обер-полицмейстер — мы не спорим, — мало что есть в Москве, там еще есть Степан Петрович Шевырев, тоже очень хороший человек. Там есть Мария Бредау, не совсем хорошая женщина, но уважаемая Сечинским, там есть соборный протодиакон с басом и колокол без языка. Вот первое письмо:

М. г. В последнем № «Колокола» прочел я заметку под заглавием «Клоповники».

Вы говорите о бесчувственных клопах и сравниваете их с русскими чиновниками и полицейскими, в которых, правда, никто и не подозревает избытка благородных чувств. Русские чиновники и полицейские не только бесчувственны, но часто жестоки и несправедливы. Я это признаю, «Колокол», знакомить ваших соотечественников со всем дурным, не говоря ни слова о улучшениях в России[19]. Вы раздражены, но к счастию не все русские слепо верят вам, а сравнивают статьи ваши с действительностью на самом месте. Статья ваша «Клоповники» была, без сомнения, написана с хорошей целью, вы хотели обратить не столько внимание русских вообще, сколько внимание г. Потапова как человека со влиянием в Москве и известного властью, — человека, который может помочь горю и прекратить мучения колодников. Итак, статья эта относится к Потапову больше нежели к кому-нибудь другому. Хотя всякий русский вполне признает дурное, бесчеловечное устройство наших тюрем, но не всякий может улучшить положение заключенных.

Согласитесь, что Потапову не совсем приятно читать свое имя в «Колоколе», читать совет, читать насмешку и не найти ни слова одобрения, благодарности за сделанные им улучшения (в Москве) во вверенном ему ведомстве. Вы не подумали напечатать несколько слов благодарности вместе с советом улучшения содержания колодников. Потапов человек, а известно, что всякий человек более или менее самолюбив, и потому московскому обер-полицмейстеру приятнее было бы прочесть одобрение в «Колоколе», и я уверен, что он обратил бы двойное внимание на совет ваш; к тому же, читая похвалу в вашем лондонском издании, которое конечно имеет большой авторитет в России, он бы читал и видел одобрение со стороны всех или большей части русских и удвоил бы старания к уничтожению зол, закорененных не только в тюрьмах, но и во многом, многом другом. Он бы обратил внимание на многие злоупотребления, от которых терпит все общество и которые, может, остались до сих пор им не замеченными.

Потапов заслуживает благодарность за учрежденный им словесный суд (в полиции) в Москве, за увеличение жалованья полицейским чиновникам и за улучшение дорог, пользу которого также нельзя отвергнуть, например, живо занявшись улучшением дорог в Москве, он дал работу праздному московскому гарнизону и платил каждому из солдат по 40 к. с. в день, это, без сомнения, лучше, чем ничего, или почти ничего, которое бедные солдаты получают от правительства.

В конце письма позвольте мне заметить о вашем слоге, который делается тяжелым, непонятным иногда; чем бы вам писать для всех русских, вы пишете для немногих, может быть, избранных, потому что, право, только меньшинство ваших читателей будет сидеть полчаса за какой-нибудь фразой и искать значения, смысла ваших часто непонятных мыслей и нерусских слов.

Вы обяжете меня, поместив письмо это в «Колоколе» с Вашим

От издателей. Моего ответа не было приложено, писать же к этому господину я вовсе не намерен, равно и к его товарищу:

«Вы привыкли видеть все вещи из вашего прекрасного далека», — писал Белинский Гоголю, — позвольте, милостивый государь, повторить то же самое вам.

«Колокол» не может иметь большого успеха у нас, уже потому, что Вы не радуетесь новым улучшениям, не может быть, чтобы вы не слыхали об них, а если слышали, то на вас падает большое обвинение, а именно препятствование гласности, за которую вы так стоите!

Между тем как в Москве через содействие Потапова открывается словесный суд, прибавляют жалованье полицейским, «Колокол» молчит, если вы вы бы порадовались вместе с нами и были бы первым готовы сказать хоть словечко обо всем этом.

Вы глядите на правительство глазами рассерженного человека, потому что во время вашего пребывания в России оно поступило с вами так несправедливо, но вспомните, что время царствования незабвенного уже прошло и забыто.

Кстати, статья ваша на смерть Аксакова, где вы говорите, что будто бы Москва спит, это несправедливо, впрочем, вы так долго не были в Москве, что не можете судить об ее теперешнем развитии!

Притом если вы пишете для русских, так к чему же искажать наш язык и писать каким-то варварским немецко-русским наречием.

«Здесь и в Петербурге устроили теперь словесный суд, куда может каждый поденщик ходить жаловаться на своих подрядчиков. В этот суд может ходить каждый, и если он что-нибудь знает про обсуживаемое дело, он может выступать свидетелем. В полиции тоже устроили такой суд, да дай только бог, чтоб наш добрый государь продолжал, как он начал, а тогда уже скоро Россия вступит в новый период».

Скажу еще раз, что до тех пор, пока «Колокол» будет издаваться с единственною целью ругать государя и правительство, он не будет иметь успеха в России, его читают теперь только потому, что он запрещен!

Если вы не найдете излишним, прошу напечатать это письмо в «Колоколе» с вашим ответом, и пр.

На первый раз достаточно.

Примечания

К, л. 95 от 1 апреля 1861 г., стр. 802—804, где опубликовано впервые, без подписи. Автограф неизвестен.

Включено в издание Лемке (Л —63).

Авторство Герцена определяется общим редакционным характером статьи, содержащимися в ней указаниями на произведения Герцена: по польскому вопросу, о телесных наказаниях на флоте, «Полицейские маскарады Игнатьева», «Клоповник (не растительного царства, а царства русской полиции)», «Константин Сергеевич Аксаков». Попутно упоминаются имена Марии Бредау, Сечинского и Гутцейта — объектов постоянных разоблачений, начиная с 1858—1859 гг., в произведениях Герцена (о них см. комментарии к стр. 32 и 57). Употребление авторского «я» в обращениях от лица издателя «Колокола» в неподписанных редакционных статьях также является свидетельством авторства Герцена: «почтенный соотечественник наградил меня толстой эпистолой, в которой сильно упрекает меня в том, что во всех сочинениях и статьях я стою со стороны поляков», «писать же к этому господину я вовсе не намерен».

_____

... одного «обвинительного акта»... — Имеется в виду письмо Б. Н. Чичерина к Герцену, напечатанное им в «Колоколе» (л. 29 от 1 декабря 1858 г.) под заголовком «Обвинительный акт» (см. т. XIII наст. изд.).

... автор ∞ соглашается, что в школе правоведения дурно учат! — «Провинциальные университеты», говоря о «вредных и ненужных школах», пользующихся поддержкой правительства, Герцен приводил в качестве примера «школу ольденбургского правоведения» (см. комментарий к стр. 23).

Но если линьки и розги нашли такого фанатического друга... — По поводу этого письма «с брегов Тихого океана» см. корреспонденцию «Нужны ли розги на флоте? (Ответ на письмо моряка в 95 листе „Колокола”)», напечатанную в К, л. 100 от 1 июня 1861 г., стр. 839—841, в которой автор давал суровую отповедь фанатическому «поборнику розог, линьков, кошек, фухтелей и проч.».

 — В заметке «Полицейские маскарады Игнатьева» (см. т. XIV наст. изд.); см. также комментарий к заметке «Клоповник (не растительного царства, а царства русской полиции)», стр. 309.

... Гутцейта, насильно любящего, и помещицы, поджаривавшей, тоже без полюбовного согласия, свою горничную... — О насильнике и растлителе малолетних орловском помещике Гутцейте Герцен неоднократно упоминал в своих статьях и заметках в «Колоколе» (см. «Постельная барщина продолжается», «Еще о Гутцейте» и др. — т. XIV наст. изд.). О другом деле, также получившем в свое время широкую огласку, — об издевательстве жены инженер-штабс-капитана Баранова над крепостной Андреевой — Герцен писал в статье «Граф Строгонов, шпицрутены и штабс-капитанша Баранова» (см. т. XIV. наст. изд.).

... Мария Бредау, не совсем хорошая женщина, но уважаемая Сечинским... — См. комментарий к стр. 32.

…«Колокол» ∞ читают теперь только потому, что он запрещен! — К этим словам в тексте «Колокола» сделана была сноска для подстрочного примечания, в котором Герцен, видимо, намеревался ответить на эти строки «исправительного письма». Однако примечание напечатано не было, а в тексте К₂

[17] Иногда, впрочем, совершенно достаточно указать на содержание писем. Например, один почтенный соотечественник наградил меня толстой эпистолой, в которой сильно упрекает меня в том, что во всех сочинениях и статьях я стою со стороны поляков, а что они всегда не любили русских и даже оклеветали в Европе такого монарха, как Николая Павловича! Заключение этого письма совершенно неожиданное: автор, сказав это, соглашается, что в школе правоведения дурно учат!