Собственное сознание о взрыве "Пластуна"

СОБСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ О ВЗРЫВЕ «ПЛАСТУНА»

Мы собирались поместить рассказ о том, как чудовищное обращение с матросами довело до умышленного взрыва клипера. Но видя, что «Морской сборник» признался в этом, мы берем официальный рассказ, без комментарий, — все это так гнусно и гадко, особенно сентиментальное мнение аудиториата, хранящего драгоценную память казненных матросом злодеев, что комментарий не нужно.

Жаль невинно погибших, а хорошо бы было, если б матросы помогли Константину Николаевичу бросить за борт или поднять на воздух всех этих «затыкающих рты» и морских чудовищ, секущих гардемаринов и стариков с крестами.

В умышленном произведении взрыва никто из чинов команды клипера, кроме артиллерийского кондуктора Федорова, подозрения не изъявил; последний же думает, что учинение взрыва надо отнести к умышленному действию артиллерийского содержателя Савельева. По словам Федорова, Савельев мог быть озлоблен на командира; его очень часто били как сам командир, так и старший офицер Розенберг; однажды Савельев, по приказанию старшего офицера, за нечистоту в крют-камере был привязан на баке к бушприту, руки назад. Раз ему дали пять линьков за то, что в кубрике, за которым он смотрел, валялась матросская шинель. Федоров тем более полагает об умышленности взрыва со стороны Савельева, что старший офицер велел Савельеву по окончании работ в крют-камере идти на бак и слышал, что приказано было приготовить линьков для наказания его. Савельев же во время работ был заметно выпивши: выпил две чарки рома, а хмельный он был отчаянный и не слушал в то время даже офицеров, но трезвый он был смирный. Пьянствовать начал Савельев по выходе из Николаевска, а в Шербурге купил у матроса Макарова за месяц вперед винную порцию.

Нижние чины, в числе 18 человек, объяснили по сему предмету, что командир и старший офицер, по показанию некоторых из них, часто, а по объяснению одного — каждый день, били Савельева по лицу, наказывали его линьками, ставили на ванты и сажали на бак; боцманмат Ларионов сказал, что он, по приказанию начальства, два раза наказывал Савельева линьками. Матрос Алексеев говорит, что перед взрывом старший офицер спросил Савельева, скоро ли он кончит работу, и приказал ему по окончании ее отправиться на бак.

пил иногда две чарки, но пьянству не предавался; о том же, был ли Савельев выпивши в день взрыва, отозвались незнанием.

Офицеры, как спасшиеся с клипера «Пластун», так и прежде служившие на оном, в числе четырех человек, показали, что Савельев был тихого нрава, но ленив и беспечен, почему ему нередко делали выговоры, сажали на бак, ставили на ванты или на лишнюю вахту, но не помнят (!), чтобы на вахтах их наказывали его телесно; пьяным Савельева нe замечали, а хотя он и бывал иногда в хмельном виде, но не делался чрез то дерзким; причем мичман Кнорринг прибавил, что он не заметил, чтобы Савельев в день взрыва был в хмельном виде, иначе не отдал бы ключей от крют-камеры.

Что касается до обращения вообще с командою, то артиллерийский кондуктор Федоров показал, что командир не был любим командой, он обращался жестоко: за всякую малость, если даже

Однажды старший офицер потребовал уксусу от баталера, и когда тот ответил ему: «Вы не пустили меня на берег без приказания командира, то я без приказания командира не могу вам дать и уксусу», старший офицер подал рапорт командиру, и баталеру дали 328 линьков.

Несколько нижних чинов подтвердили, что баталер действительно был наказан при фронте, по показанию одних — за отказ в уксусе старшему офицеру, по показанию других — неизвестно за какую именно вину. При этом один из нижних чинов выразился, что баталер был наказан линьками «порядочно больно», другой — что было дано «линьков 100», третий — что «жестоко, по задней части тела», четвертый — «жестоко линьками по голому телу куда попадет», и что баталера сек боцманмат Ларионов.

Боцманмат Ларионов отозвался, что баталера секли, но за какую именно вину и сколько было дано линьков — не помнит.

Ларионов показал, что он приводимого случая не помнит, причем присовокупил, что на палубу плевать не запрещалось; обращение начальства с командою было хорошее и, насколько ему известно, командира и старшего офицера любили.

— что слухи о жестоких телесных наказаниях были ложны (хорош мичман Березин!).

К заключению же об умышленности взрыва могут приводить следующие факты: Савельев, кроме прямой своей обязанности, исполнял должность палубного и должен был смотреть за порядком в кубрике, на который, по-видимому, командир и старший офицер особенно налегали. Савельев был человек ленивый, беспечный и не совсем трезвый. Строгость же командира и старшего офицера нередко доходила до того, что, кроме телесных наказаний, ставили его на ванты, привязывали к бушприту и били по лицу, так что редкий день мог пройти ему без обид. Понятно, что такая жизнь в продолжение трех лет могла довести человека до отчаяния; перед самым же взрывом старший офицер приказал ему идти на бак для наказания по окончании работы. Савельев же, с некоторого времени предавшийся излишнему употреблению вина и, как должно полагать, в утешение от испытываемых им взысканий, в этот день также выпил двойную порцию рому, и хотя после того прошло уже пять часов, но, работая в душной и тесной крют-камере, доведенный побоями и угрозами до крайности, он, под влиянием предстоявшего наказания, мог, при своей бесхарактерности и малодушии, в минуту досады, решиться положить всему конец, лишив себя жизни вместе со всеми сослуживцами на клипере. Нельзя однако же не заметить, что большинство сослуживцев его отвергает возможность этого умысла, предполагаемого только кондуктором Федоровым.

Из заключения морского генерал-аудиториата.

Следственная комиссия пришла, между прочим, к предположению, что взрыв мог быть произведен умышленно артиллерийским на клипере содержателем кондуктором Савельевым...

Нельзя не прийти к убеждению, что человек может решиться на подобное злое дело не иначе, как в минуту совершенного опьянения, доходящего до самозабвения, или как в порыве яростного умоисступления, затмевающего всякое сознание а своем действии, но ничто в настоящем деле не дает повода к предположению, чтобы кондуктор Савельев находился в таком состоянии. Федоров говорит, что Савельев предавался вообще пьянству, а в день взрыва выпил две чарки рому и мог быть в опьянении, но из дела оказывается, что Савельев занимался уже в крют-камере работами более двух часов_, а само собою разумеется, что если бы он был в нетрезвом виде, то не могли бы не заметить сего старший офицер и исправлявший обязанности ревизора мичман Леман и не оставили бы его при тех занятиях; далее Федоров показывает, что Савельев, бывавши пьян, становился отчаянным, но слова эти опровергаются показаниями как офицеров, так и всех других нижних чинов, утверждающих, что Савельев был нрава тихого, кроткого и никогда не доходил до буйственности, даже когда бывал и в пьяном состоянии; наконец, все без изъятия нижние чины, спрошенные по поводу объявленного Федоровым подозрения, не допускают решительно возможности умысла в сем случае от Савельева. При таком отсутствии всякой причины к подозрению Савельева[4] в умышленном взрыве и при отсутствии какого-либо указания на подобное намерение со стороны его, морской генерал-аудиториат, имея в виду, что не только участь подсудимого, но и память умершего человека должны [5], положил: устранить всякое подозрение на погибшего кондуктора Савельева в учинении умышленного взрыва. Тем не менее важность сего подозрения обязывает вникнуть в самые причины, по коим могло возродиться оное, и в этом отношении морской генерал-аудиториат не может не обратить особенного внимания на следующие слова из заключения следственной комиссии: «Строгость командира и старшего офицера нередко доходили до того, что, кроме телесных наказаний, ставили Савельева на ванты, привязывали к бушприту и били по лицу, так что редкий день мог пройти ему без обид». Действительно, из дела обнаруживается, что обращение командовавшего клипером и старшего офицера с командою вообще, а с кондуктором Савельевым в особенности, не отличалось человеческою обходительностию и, сопровождаясь превышением власти, заслуживает всякого порицания. Так, из совокупности показаний надо заключить, что командовавший клипером и старший офицер считали побои своими руками делом обыкновенным, тогда как подобное взыскание не только не дозволяется положением об исправительных наказаниях, но в виду достоинства службы, в виду собственного достоинства офицеров и в предупреждение дурных последствий строго воспрещается начальством, и никогда флотский офицер, истинно понимающий начальнический свой долг, не должен обращаться к подобному способу излияния своего неудовольствия; так, независимо от побоев кондуктора Савельева по лицу, часто повторявшихся, он был подвергаем и наказанию линьками, и поставлению на ванты, тогда как унтер-офицерское звание его и возложенные на него обязанности артиллерийского содержателя, каковая должность требует непременно для усердного исполнения оной некоторого нравственного поощрения человека, обязывали командовавшего клипером не допускать какого бы то ни было унижения Савельева в глазах всей команды; так, наконец, приводимый Федоровым пример о даче баталеру 328 линьков, подтверждаемый и другими нижними чинами, показавшими, что наказан был он линьками жестоко, свидетельствует о противозаконных действиях командовавшего клипером в обращении с нижними чинами. В сих-то причинах, могших поселить нелюбовь и неприязненные чувства в нижних чинах к командовавшему клипером и старшему офицеру, и заключается, по мнению морского генерал-аудиториата, объяснение того, почему появилась мысль о возможности умышленного взрыва со стороны кондуктора Савельева.

По всем вышеизложенным основаниям морской генерал-аудиториат полагал гибель клипера «Пластун» отнести к несчастию по неосторожности по содержанию артиллерийской части.

Ну и как следует — «быть по сему», а потом детские игры с колпачками, перышками, угольками, в которых участвовали Панфилов, Бутаков, Мещеряков, Керн, Мартов, Штофреген и Римский-Корсаков.

Печатается по тексту К, л. 90 от 15 января 1861 г., стр. 756—758, где опубликовано впервые, без подписи. В ОК «Пластуне». Автограф неизвестен.

Включено в издание Лемке (Л XI, 13).

«Гибель клипера „Пластун” (Извлечение из следственного производства)» из «Морского сборника» (1860, № 13, декабрь, стр. 154—183) приведен Герценом выборочно, отдельные места им выделены курсивом, к тексту даны подстрочные примечания и в скобках добавлена редакционная реплика: «Хорош мичман Березин!»

Публикация эта предварялась заметкой Герцена «Константин Николаевич за линьки» (см. т. XIV наст. изд.), в которой говорилось о получении корреспонденции по поводу взрыва «Пластуна»: «Историю этого взрыва <...> мы надеемся в скором времени передать нашим читателям. Они узнают чудеса—о том, как матросам затыкают рты шваброй с навозом, как секут гардемаринов и как при этом остаются любимцами либерального великого князя» (стр. 347). С этой же заметкой непосредственно связаны и начальные строки данной публикации, имеющие редакционный характер («Мы собирались поместить рассказ о том, как чудовищное обращение с матросами довело до умышленного взрыва клипера»), а также упоминание обо «всех этих, „затыкающих рты” и морских чудовищах, секущих гардемаринов...».

Заметка «Константин Николаевич за линьки» вызвала беспокойство в либеральных кругах, близких к Константину Николаевичу, со стороны которых была предпринята попытка предотвратить последующие обличения в «Колоколе». С этой целью А. В. Головнин обратился с просьбой к И. С. Тургеневу, который писал Герцену из Парижа 1 января 1861 г.: «Посылаю тебе, дражайший amico, письмецо Головнина к князю Н. И. Трубецкому по поводу твоего вопроса в „Колоколе” и посылаю также sous bande отрывок из „Морского сборника”, в котором находится подробное и, сколько я мог судить, откровенное следствие о гибели „Пластуна". Также просят тебя очень щадить велик. кн. Конст. Ник. в твоем журнале, потому что, между прочим, он, говорят, ратоборствует, как лев, в деле эмансипации против дворянской партии и каждое твое немилостивое слово больно отзывается на его чувствительном сердце. Просят тебя также, по прочтении отрывка из „Мор. сбор.”, непременно и немедленно возвратить его мне»  132). Герцен отвечал 5 января 1861 г.: «... благодарю Рюрикова потомка <князь Н. И. Трубецкой подписывал свои брошюры псевдонимом Olgherdowitch)> за обломок корабля <...> „Морской сбор.” мне пригодится (впрочем, он здесь был). А пусть Рюрик напишет Головнину, что за пять лет не было такого неистовства во флоте, как теперь: они одурели. Я напечатаю сборник имен вроде Шестакова, Крузенштерна, Дистерло etc., etc. Ты это непременно скажи. Прежде эти разбойники стыдились или боялись огласки, а теперь говорят: „велика важность, что в „Колок.” напечатают, — плевать нам на „Колокол”. (Я исключаю некоторых молодых и одного почтенного седого моряка, который с пеной у рта мне рассказывал это)».

Как видно из этих писем, «морская» тематика, обличительные выступления в «Колоколе» против телесных наказаний, бесчеловечного обращения с матросами и вообще «каннибальского зверства морского ведомства» входили в круг постоянных интересов Герцена (ср. в т. XIV — «Русские матросы в Виллафранке», «Константин Николаевич за линьки»; в наст. томе — «Донос на „Морской сборник”», «Фрегат „Генерал-адмирал” и швабра», «Исправительные письма!», «„Олег” и Андреев», «Еще о Шеста-кове и кротости его», «Лесовский здравствует»; в т. XVI — «Еще о „Генерал-адмирале”», «Злодей капитан русского корабля», «Второй раз», «Что-то сделает Константин Николаевич в Польше?..»; в «Былом и думах», гл. «Апогей и перигей» — т. XI наст. изд., стр. 305—306).

Характерны при этом непосредственные обращения в подобных заметках к слывшему «главой прогресса в петербургском правительстве» вел. кн. Константину Николаевичу и выжидательная позиция по отношению к нему. В заметке «Засеченный матрос» говорилось: «... Мы в первый раз обращаемся к Константину Николаевичу. Говорят, что он искренно хочет улучшить свою часть, — в таком случае он не может, не должен терпеть такого татарского варварства и таких бесстыдных укрывательств» — т. XIV наст. изд., стр. 409; см. также стр. 286 и наст. том, стр. 212. К 1863 г., в связи с деятельностью Константина Николаевича на посту наместника во время подавления восстания в Польше, отношение к нему Герцена заметно изменилось: «Где же дни юных мечтаний, — писал он в заметке „Варшава утешена!”, — когда Константин Николаевич, вперя взгляд в широкое море и в крошечного Головнина, мечтал о великом будущем? .. Плохо разыгралась игра, и это не случайно. Без твердых начал, без полной веры, без всякой мысли в обыкновенный штиль еще можно кое-как плавать с Головниным у руля, а в бурю, действительно, лучше куда-нибудь в порт да и возвратиться в хорошую погоду...» (т. XVII наст. изд.),

Стр. 16, строка 10: Мещеряков, Керн, Мартов вместо: Мещеринов, Керк, Мартынов.

____

«быть посему», а потом детские игры с колпачками, перышками, угольками... — Доклад морского, генерал-аудиториата был утвержден Александром II 14 ноября 1860 г. Вследствие показаний спасшегося юнги А. Мартова о слышанной им перед взрывом трескотне от лопавшихся в камере трубок, следственная комиссия провела ряд опытов над скорострельными трубками, патронами и ударными колпачками, однако испытания «не привели комиссию ни к какому положительному убеждению». Далее в «Морском сборнике» приводился текст двух актов о произведенных опытах, с подписями членов следственной комиссии.

[4] А то, что подорванные мерзавцы его мучили всякий день — это не причина? Что это глупость или укрывательство?