Провинциальные университеты

<ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ>

Прошло сто лет...
И перед младшею столицей
Главой склонилася Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.

Прошло еще и не сто лет, а четверть века, и новой царице, кажется, скоро придется склониться — и не перед порфироносной соперницей... а перед целым хороводом дальних сродниц, небогатых, неважных по происхождению и скорее степных... чем великосветских.

Везде на Руси закипает жизнь, везде обнаруживается деятельность, иногда нескладная, но здоровая, молодая и самобытная.

Петербург, как глава России, как средоточие умственной и гражданской деятельности, не может пережить Петровскую эпоху, ее мысль истощилась. Петербург может оставаться правительственным городом — по той мере, по которой правительство пойдет врозь с народом. Сила, захваченная, собранная им, велика, она может, без сомнения, поддержать власть и задержать развитие частей. Борьба бюрократии, поддерживаемой штыками и поддерживающей централизацию — против областной самобытности, имеет за себя много шансов. Мы обращаем внимание на живые зародыши, а вытравит их мать или нет — это вне нашей физиологии.

Вот что мы видим издали. Как только пахнёт свежим воздухом, здоровым, обещающим весну, то это наверное с Урала или из Казани, из Киева или из Харькова, из Малороссии или из Сибири, но не из Петербурга и не из Москвы. Стоит читать наши русские журналы и несколько брошюр, вышедших за границей, чтоб видеть, как рядом с олигархическими притязаниями потомков столбовых петербургских писцов, перемешавшихся с флигель-адъютантами, действует тверской комитет с Унковским и с Европеусом, с выработанной мыслию, с проектом Земского банка, с готовностию освободить крестьян и отдать им их землю; как рядом с котошихинскоими князьями, боярами и воеводами первопрестольной столицы, дошедшими до того, что сам государь пристыдил их за упорную отсталость, — владимирский адрес, который пристыдил государя до несправедливого поступка.

И люди, приезжающие из дальних мест России, — энергичнее, юнее, без невского отчаяния, без больных нерв и сломанности, без московского столичного провинциализма, они имеют больше своих черт. Иногда они наивны, иногда ошибаются, но им не до такой степени страшны, как петербуржцу, вельможи и генералы от III отделения, и они не до такой степени подавлены авторитетом сановников московского журнализма и Английского клуба.

— освобождения крестьян — будет началом освобождения областной жизни. Петербургский период может только продолжаться периодом николаевским.

— Но отчего же и вдовствующая столица должна с ним вместе сойти со сцены?

Мы этого не говорим. Такие средоточия народонаселения, деятельности и торговли не сходят со сцены так быстро. Мы говорим о их значении метрополии, о их нравственном самодержавии, в котором, в сущности, и нужды нет никакой. Вопрос, почему эта власть не переходит в Москву, труден. Но факты перед глазами.

Возьмем один очень не важный, но близкий нам. Как ни молод «Колокол», но он уже имеет свою хронику, свои наблюдения и выводы. Из самых дальних концов России мы получаем — dann und wann[7] — письмо, слово симпатии, рассказ, вопль негодования; на Петербург тоже жаловаться нельзя, хотя от его общественного положения и можно было бы больше требовать (в невозможность посылать ни мы не верим, ни Тимашев), все же из Петербурга посылают.

Из Москвы почти никогда, ни строки, целые годы проходят без вести. Москва любит поболтать, писать не охотница, да и недосуг, время скоро идет, пора обедать, а тут тяжесть, такая усталь, да ищи, как послать, хлопоты...

Спите, братцы, почивайте!

И отчего Москве не отдохнуть? Сам Христос только один раз воскресал, и то ненадолго. Москва совершила свой второй подвиг. Она была во все продолжение несчастного тридцатилетия воспитательным домом России, последним убежищем мысли, науки, человеческих убеждений. Она обучала иногда тайком от отца, как жена Людовика XI. В Москве возникла, развилась, расщепилась и возмужала современная русская мысль, качаясь в своей колыбели между протестом Чаадаева и воззрением славянофилов. И если впоследствии исполнительная часть литературы, ее прилавок, перешел в Петербург, то ее тема, мысль, задача — из Москвы, то ее люди — из Москвы. Лермонтов, Белинский, Тургенев, Кавелин — все это наши товарищи, студенты Московского университета.

Этот кафедральный собор нового русского образования был больше чем кем-нибудь оценен императором Николаем. Он, мнительный и трус, ясновидением ненависти понял, что значат эти бедные кафедры, на которые всходили люди, изуродованные малиновыми воротниками на фраке и которых слушали какие-то юноши, одетые конноегерскими юнкерами. Он чуял, что в этих аудиториях, как некогда в римских катакомбах, есть мододые учители, крестившие бесшумно, наукой и светом истины, одно поколение за другим, и что эти ставленники их ежегодно рассыпались во все четыре стороны. Юбилей Московского университета праздновался всей Россией, и читая речи, произнесенные в губернских городах, у нас вдали сильно билось сердце.

Чтоб понять все различие живой цистерны, в которую каждая вена торопится снести свою кровь и из которой черпает каждая артерия, с искусственной подделкой органа, не срастающегося с телом, но иногда полезного ему, стоит вспомнить, рядом с Московским университетом, петербургскую Академию наук. русская? Перевезите ее в Пекин, в Испагань, в Александрию — ничего не переменится; вместо Владимира им будут давать Льва и Солнца, вместо портрета Александра Николаевича — портрет китайского императора, и сердце их так же будет тронуто. Палласу и Гмелину вовсе не нужно было быть петербургскими академиками для того, чтоб совершить свое путешествие. Гумбольдту, Гакстгаузену и Тенгоборскому так же мало было надобности для их изучений России, чтоб на Васильевском острову был академический скит, как Ливингстону — чтоб в Африке была какая-нибудь кафрская Сорбонна.

Московский университет соответствовал возникавшей народной потребности образования; то же должно сказать о всех остальных русских университетах. Петербургская, академия была вызвана потребностью орнаментировки цивилизующего самодержавия, как циркуль и глобус, который ваятели прибавляли к статуям самодержцев. В XVIII столетии вельможи, богатыри, проходившие спальней Екатерины II, любили заводить себе, на заработную плату, малороссийские и великороссийские Версали и при них непременно «избранную библиотеку», при которой содержался француз-библиотекарь, являвшийся на больших выходах безграмотного барина, для вящего благолепия. На том же основании зазвали в Петербург несколько иностранцев-ученых и бездомовников (Лейбниц, небось, не поехал!) для того, чтоб они те ученые вещи, которые бы писали в Геттингене или Тюбингене, писали бы на Васильевском острову. Каковы были эти колонисты науки, про то знает М. В. Ломоносов. Заведение это с тех пор так и осталось и, как все немецкие заведения, например Зимний дворец, не только не обрусело, но онемечило всех русских, случайно попадавших в храм Минервы — Германики.

Второй век идет с ее открытия, но она так и осталась какой-то баркой, на которой плывут эмигранты-эксперты из любви к науке и к злату, где-нибудь в Калифорнии, нисколько не заботясь ни о берегах, ни о мутной воде около них.

Если Россия когда-нибудь придет в себя под бременем своего креста и скажет академикам между прочим, отирая кровавый пот: «Ученые немцы, что вам до меня, я вас не знаю, и вы меня не знаете. Изучайте меня, живите, пишите, наблюдайте, считайте — но за что же мне платить-то вам за это?», — она будет права!

Был ли со стороны Академии наук хоть один протест, хоть одна слабая попытка защитить слово, образование, мысль во все времена николаевской аракчеевщины? Что она сделала для народа, кроме издания месяцеслова? Мы знаем имя того дерптского ректора, который не хотел склонить своей головы под фельдфебельское иго. Мы знаем профессора-иностранца, высланного из Московского университета за то, что он сочувствовал германскому движению. Укажите академика, пострадавшего от чего-нибудь, кроме геморроя, укажите живое слово, живой интерес, человеческое сочувствие академии... ей было не до нac.

Нынешним летом академик Якоби, посланный министерством финансов в Германию по экономическому делу, с таким усердием занялся «платиной», что предложил, обобщая свое поручение, и притом Княжевичу, которому дела нет до этого, устроить плотину против распространения книги кн. П. Долгорукова в Германии. Химик находил это брожение zu gefähr-lich[8] для русско-немецких соединений.

Если это правда (может, Академия напечатает это в своих «Bulletins»), то это единственный случай известный, в котором Академия сделала что-нибудь для русской гражданственности.

Переходя снова к Московскому университету и признав его огромное значение, мы должны сознаться, что он пережил свою героическую эпоху, свою исключительную гегемонию просвещения. Его юбилей был его лебединой песнью, с похорон Грановского он не оправлялся. Но в то самое время, как его уровень мельчает, уровень провинциальных университетов подымается выше и выше, и подымается без малейшего содействия правительства, бросающего деньги на одни вредные и ненужные школы, вроде школы ольденбургского правоведения, юнкерского марсоводства и проч.

Провинциальные университеты забыты, министерство Ковалевского с Мухановым заняты не тем. Ковалевский, например, видел своими глазами, что в Казанском университете восемь пустых кафедр и не меньше пустых профессоров[9], и что же сделал? Тотчас стал хлопотать об аренде — не Казанскому университету, а себе. Учители гимназии в Петербурге и Москве не идут в провинциальные университеты, потому что оклады малы. Провинциальные профессора, напротив, при первой возможности переходят в столицы. И со всем с этим, дух этих университетов, дух молодых профессоров и студентов, превосходен.

Каждая новость из дальних университетов проникнута свежей жизнию аудитории. Сколько юной страсти к науке, негодования за скверное преподавание, как бьются эти молодые люди, чтоб заменить бездарных, тупых, отсталых преподавателей — людьми свежими и молодыми мыслию, как дружно протестуют они, как составляют свои братские круги для выписки книг, журналов! Этого развития скоро не искоренят ни сыщики Тимашева à la Лужин, ни сродники бывшего дядьки наследника à la Зиновьев, ни золотушная язва немецких вечноцеховых ремесленников науки с их русскими подмастерьями на манер немецкий. Там, где жизнь круто завязывается, она чрезвычайно упорна, и, делай что хочешь, она найдет себе и щель к свету, и дорогу вперед, против нее ни преступная небрежность министерства, ни преступное внимание шпионства ничего не сделают. Университет учит столько же, или еще больше, аудиторией, сколько кафедрой, юным столкновением, горячим обменом мыслей. Если есть два-три доцента, умеющие возбудить вопросы, научить их ставить, умеющие указать, что делает паука на воле, то и довольно!

Если рассудить, то почти лучше, что правительство ничего не делает для провинциальных университетов. Оно их завело из хвастовства и поддерживает настолько, чтоб стены не упали от стыда. Пусть же молодежь пробивается сама, учится сама; за лишний труд она приобретет великое право неблагодарности, у ней не будет одолжений Петербургу, она себе и молодым труженикам науки будет обязана своим образованием[10]. Пусть же она отрясет прах со своих ног и примет наш братский совет — идти, не останавливаясь на препятствиях, вперед и вперед!

От души, с глубокой любовью приветствуем мы из нашей дали новые фаланги будущей Руси, идущие нам на смену; их дружеские слова долетают до нас, снимают много тяжелого и скорбного, мы себя чувствуем с ними как-то снова молодыми.

Примечания

Печатается по тексту К, л. 91 от 1 февраля 1861 г., стр. 761—763, где опубликовано впервые, за подписью: — р, без заглавия. Заглавие взято из ОК. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

«В России все закипает, — какие письма приходят иногда, и черт знает откуда — из Казани, из Оренбурга; из Казани нам пишут такие симпатии, что чудо», — сообщал Герцен в январе 1861 г. И. С. Тургеневу. Эти строки Герцена непосредственно перекликаются со статьей «Провинциальные университеты», где также упоминаются Казань, Урал и Сибирь в числе мест, откуда пахнуло «свежим воздухом, здоровым, обещающим весну».

Герцен живо интересовался впечатлением друзей и знакомых о своей статье. Посылая Т. П. Пассек только что отпечатанный лист «Колокола» со статьей, Герцен 27 января 1861 г. писал ей: «Обратите внимание на то, как я уважил Академию наук». Об этом же писал Герцен 2 февраля М. К. Рейхель: «Читали ли вы в „Кол<околе>”, как я огрел Москву и Академию?» В письме от 4 февраля к Тургеневу, имя которого он назвал в статье наряду с именами воспитанников Московского университета — Лермонтовым, Белинским, Кавелиным, он задавал вопрос: «Как тебе моя статья об Академии и Москве casanoque?» Через несколько дней Тургенев отвечал Герцену: «... твои статьи в „Колоколе” о смерти К. С. А<ксакова> и об Академии — прелесть <...> Упоминовение тобою моего имени в обществе Белинского и др. я принял вроде Анны с короной на шею и чувствовал на душе играние тщеславия» (Письма КТГ, стр. 135—136). В то же время П. В. Анненков с неодобрением писал Тургеневу 11 февраля 1861 г. о статье Герцена, что свидетельствовало о непонимании и несогласии его и части русского общества с новой ориентацией Герцена на передовую молодежь окраин: «Недавно я прочел в заметке одного моего приятеля — и вашего — что настоящие люди у нас в Харькове, Казани и других отдаленных местах. Счастливец! Он один их и видит; для нас это тайна...» («Труды Публичной библиотеки СССР имени Ленина», вып. III, 1934, стр. 115).

В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:

Стр. 22, строка 26: «Bulletins» вместо: «Pulletins».

_____

В 1857—1858 гг. Герцен и Огарев, неудовлетворенные ходом и характером работы дворянских комитетов по крестьянскому делу, пересматривают свое отношение к дворянской интеллигенции и к ее роли на новом этапе освободительного движения. Формулируя новый взгляд издателей «Колокола» на движущие силы революции, Огарев в статье «Московский комитет» писал: «Наше образованное меньшинство не принадлежит исключительно дворянству. Оно состоит из тех немногих, — из какого бы сословия они ни происходили, — которые, учившись, приняли науку и нераздельное с ней понятие справедливости к сердцу. Только эти немногие составляют передовой отряд русского движения, с которым народ может всегда чувствовать и на который правительство может положиться <...> Большинство же помещиков может только мешать народному развитию» (К, л. 30—31 от 15 декабря 1858 г., стр. 241). В связи с этим и Герцен, развивая некоторые положения, намеченные им впервые в статье «Лишние люди и желчевики», через «болезненное поколение лишних людей» протягивал руку «кряжу свежему», новым людям «с непочатыми силами и крепкими мышцами», являющимся «из дальних университетов, из здоровой Украйны, с здорового северо-востока» (т. XIV наст. изд.,. стр. 322). Массовые выступления студенчества Харьковского, Киевского, Казанского и других университетов (см. «Харьковская история», «1860 год», «Начало новых гонений в России» — тт III и XIV наст. изд.) явились непосредственным поводом к написанию статьи «Провинциальные университеты».

«Колокола», на страницах которого Огарев обратился в 1860 г. с призывом действовать помимо правительства, объединяясь вокруг выдвинутого им проекта общественного выкупа земли и учреждения выкупного банка. Этот проект рассматривался Огаревым как начало создания общественной организации, способной заменить правительственный аппарат в деле ликвидации крепостных отношений (см. статьи «Комиссии для составления положений о крестьянах» и «Письма к соотечественнику» — К, лл. 73—74 и 77—78 от 15 июня и 1 августа 1860 г.). «Надо, — указывал Огарев, — готовить-учителей, проповедников науки для крестьян, странствующих учителей, которые из конца в конец России могли бы разносить полезные и прилагаемые знания» (там же, л. 77—78, стр. 645—646). Петербургская академия наук, с самого своего основания оторванная от русской жизни, и Московский университет, утративший свое передовое значение после смерти Т. Н. Грановского и воцарения «ученых доктринеров» (см. «Синхедрион московских университетских фарисеев» — т. XIV наст. изд.), с точки зрения Герцена ни в какой мере не могли обеспечить потребности страны в энергичных общественных деятелях, новаторах, сочетающих высокую образованность с готовностью служения народу. О значении, которое сам Герцен придавал статье «Провинциальные университеты», свидетельствуют его письма к Рейхель, Тургеневу и Пассек (см. выше).

В дальнейшем Герцен не прекращал борьбы с реакционной московской профессурой, неизменно подчеркивая роль передовой провинциальной общественности в борьбе за преобразование самодержавно-помещичьей России (см. «Ученая Москва», «Москва нам не сочувствует» — т. XVI наст. изд.).

_____

«Прошло сто леm ∞ Порфироносная вдова. — Герцен цитирует поэму «Медный всадник» по изданию «Сочинений Александра Пушкина», т. IX, 1841, стр. 5, где строка «Померкла старая Москва» по цензурным условиям была заменена иным стихом: «Главой склонилася Москва».

 ∞ отдать им их землю... — Речь идет о проекте земельной реформы, разработанном тверским губернским комитетом, во главе которого стояли А. М. Унковский и А. И. Европеус, предлагавшие освободить крестьян с землей посредством выкупных платежей, производящихся через земский банк (см. «Проект Унковского», напечатанный в К, л. «Очерк тверского губернского комитета по освобождению крестьян» — л. 61 от 15 января 1860 г., «Тверской комитет и Унковский»— л. 65—66 от 15 марта 1860 г.). Борьба Унковского и Европеуса за реализацию проекта завершилась ссылкой первого в Вятку, второго — в Пермь, «ясно доказавшей всем, еще верующим в либерализм русского царя, что все его благие предначертания не более как жалкий и глупый обман» («Тверской помещик Головачев (Письмо к редактору)» — К, л. 70» от 1 мая 1860 г., стр. 583).

... рядом с котошихинскими князьями ∞ владимирский адрес, который пристыдил государя до несправедливого поступка. — Иронизируя над «котошихинскими князьями, боярами и воеводами», Герцен имеет в виду составителей адреса петербургского дворянства, противопоставляя последнему адрес владимирского дворянства, требовавшего «управления общего для всех сословий», строгого разграничения властей, гласного судопроизводства и проч. Александр II ответил на обращение владимирского дворянства «строжайшим выговором» губернскому предводителю Богданову и «строгим внушением» уездному предводителю. «Говорят, — указывалось в „Колоколе” в связи с разбором петербургского и владимирского адресов, — в Петербурге — царь, а не Россия. В Москве ни народа, ни царя. Народ в поле; будущее на здоровом провинциальном воздухе!» (редакционное заключение к публикации «Провинция и резиденция» — К, л. 

... сановников московского журнализма и Английского клуба. — Герцен имеет в виду Б. Н. Чичерина и M. H. Каткова (см. о них в статьях «Русские немцы и немецкие русские», т. XIV наст. изд.; «Сенаторам и тайным советникам журнализма», т. XVI наст. изд.).

... тайком от отца, как жена Людовика XI. — Герцогиня Шарлотта Савойская, впоследствии вторая жена Людовика XI, настраивала его против царствующего отца — Карла VII, который препятствовал этому браку сына.

— О впечатлении, произведенном на русское общество «Философическим письмом» П. Я. Чаадаева, опубликованном в журнале «Телескоп» в 1836 г., Герцен говорит в «Былом и думах», гл. XXX (т. IX наст. изд., стр. 138—140).

Юбилей Московского университета праздновался всей Россией... — Столетие Московского университета отмечалось в январе 1855 г.

Палласу и Гмелину ∞ чтоб совершить свое путешествие. — В результате путешествий по России естествоиспытателя Палласа появились ценные исследования о естественных богатствах Поволжья, Северного Кавказа и Урала; Гмелин (Самуил Готлиб) предпринимал в 1768—1774 гг. длительное путешествие для изучения прикаспийских областей России.

Гумбольдту, Гакстгаузену и Тенгоборскому ∞ для их изучений России... — А. Гумбольдт в 1829 г. участвовал в экспедиции по изучению Урала и Алтая. Об А. Гакстгаузене и Л. Тенгоборском Герцен упоминает в книге «О развитии революционных идей в России» (т. VII наст. изд., стр. 260—263, 322—323).

 — В 1711—1716 гг. Лейбниц неоднократно беседовал с Петром I об организации Петербургской академии наук, но на все предложения переехать в Россию неизменно отвечал отказом.

... в Геттингене или Тюбингене ∞ на Васильевском острову. —

Каковы были эти колонисты науки, про то знает М. В. Ломоносов. — С первых лет пребывания в Академии наук Ломоносов вел непримиримую борьбу с И. Д. Шумахером, И. И. Таубертом и многими другими «неприятелями наук российских», возглавлявшими академическую администрацию.

Мы знаем имя того дерптского ректора, который не хотел склонить своей головы под фельдфебельское иго. — Герцен имеет в виду ректора Дерптского университета Карла Христиана Ульмана, который, в знак протеста против реакционной и русификаторской политики, проводившейся министром народного просвещения С. С. Уваровым и попечителем дерптского учебного округа генералом Г. Б. Крафстремом, в 1842 г. отказался от должности ректора и был горячо поддержан студентами и профессорами университета. По резолюции Николая I от 16 ноября 1842 г. Ульман был отрешен от должности профессора и изгнан из Дерпта. Несколько профессоров, в том числе Бунге и Мадаи, демонстративно подали в отставку и вышли из Дерптского университета. О «дикой и отвратительной истории с Ульманом и Бунге» и «грубом и несправедливом окончании ее» Герцен упоминает в своем дневнике 11 января 1844 г. (см. т. II наст. изд., стр. 325—326 и комментарий); см. также книгу: Е. В. Петухов. Императорский Юрьевский, бывший Дерптский. университет за сто лет его существования (1802—1902), т. I, Юрьев, 1902, стр. 568—570.

 — Речь идет о книге: La verité sur la Russie — par le prince Pierre-Dolgoroukoff, Paris, 1860. Отклик на выход этой книги см. в одноименной заметке Герцена (т. XIV наст. изд.). Упоминание о предложении, сделанном академиком Б. С. Якоби (который являлся также членом Мануфактурного совета при министре финансов А. М. Княжевиче) по поводу запрета книги в Германии, см. также в заметке «Орлы, львы и генерал-бас жандармского корпуса» (стр. 63 наст. тома).

... вроде школы ольденбургского правоведения.... — Имеется в виду императорское училище правоведения, основанное в 1835 г. в Петербурге по инициативе принца П. Г. Ольденбургского, который стал его попечителем. В 1861 г., к двадцатипятилетию попечительства принца Ольденбургского, была отчеканена медаль с его изображением. О нем и директоре училища А. П. Языкове, в связи с запрещением правоведам преподавать в воскресных школах и преследованием прогрессивной профессуры, см. в заметках «Еще глупее!» (т. XIV наст. изд.), «Профессор П. В. Павлов и Тимашевка» (стр. 246 наст. тома), «Языков, директор правоведения» (стр. 225), «От издателей» (стр. 114) и комментарии.

... нарезчиком Мухановым... — также комментарий к заметке «Муханов, что не на Висле», т. XIV наст. изд., стр. 558.

... один бывший казанский студент... — фамилия его не установлена.

Тень Победоносцева и тени Котельницкого, Ивановского, Ульрихса ∞ чужие письма по Шпекину)... — Герцен перечисляет самых отсталых и реакционно настроенных профессоров Московского университета, читавших лекции в годы учения Герцена в университете. Об Ю. П. и Ф. Ю. Ульрихсах см. заметки «Еще тайная полиция» и «Почтовые, почтенные и иные шпионы» (т. XIV наст. изд.). Шпекин — почтмейстер, персонаж «Ревизора» Гоголя, распечатывавший чужие письма.

 — Герцен имеет в виду организаторов преследования студентов в Харькове — П. В. Зиновьева и И. Д. Лужина. См. об этом в заметках «Харьковская история» и «Безобразное окончание харьковской студентской истории» — т. XIII наст. изд.

[7] порою (нем.). — Ред.