РУССКИЕ ЖЕНЩИНЫ — ЖЕНЩИНАМ ПОЛЬСКИМ
Какая-то непреклонная Немезида, или вознаграждающая и карающая Ирония, постоянно выводит из исторических злодейств, совершаемых бессмысленными и отсталыми правительствами, результаты совершенно противуположные тем, которых они ожидают.
В Варшаве лилась кровь безоружная; молитва, гимн, одежда сетования и одежда народного воспоминания — были гонимы онемеченными ордынцами с рабским усердием; ложные, лицемерные уступки еще раз засвидетельствовали перед миром, что нераскаянный Петербург не признает никаких прав за Польшей.
И тотчас большая часть мыслящей России признала правоту польского дела и наперерыв стремится заявить свое сочувствие народу польскому в то самое время, когда поляки с большим доверием, чем когда-нибудь, протягивают руку нам, русским, разрывающим всякую солидарность с царскими опричниками и писарями. Удалось, нечего сказать!
Мы получаем письмо за письмом от русских. офицеров и литераторов, от друзей и незнакомых, в которых нам говорят о сочувствии нашему взгляду на польские дела. Наконец, на днях пришло превосходное письмо от имени русских жен, матерей и сестер. Они нас избирают «посредниками между ними и польскими женщинами».
Скажите им, — пишут они, — о наших чувствах и убеждениях, скажите им, что мы, так же как и вы, желаем полной и безусловной свободы и независимости Польши. И пусть наш слабый голос сольется с печальным звоном вашего «Колокола» и, коснувшись сердца, совести и сочувствия всех русских жен, матерей и сестер, дойдет и до Польши.
С умилением, с благодарностью принимаем мы эту святую миссию.
Плачьте с нами, — говорят они, — и за нас! Пускай вопль русских жен и матерей дойдет до жен и матерей Польши. Скажите им, что мы хотели бы упасть на их грудь и смешать наши слезы — но не тут наше место!.. Мы на коленях умоляем их простить наших сыновей и братьев и пожалеть нас — мы несчастнее их!
Сердце обливается кровью, когда мы, бедные русские женщины, думаем о наших сыновьях, мужьях и братьях, находящихся в Польше, и ждем, и боимся свидания с ними. «Какими » — спрашиваем мы себя, терзаясь заранее. Мы проводили их чистыми, незапятнанными перед людьми и богом, а встретим... как мы их встретим? Может быть, укором, проклятием... и целая бездна будет нас разделять друг от друга! О брат мой! и ты, сын мой, припади к родной земле и послушай: в степях наших стон стоит! Дойдет ли он да тебя?..
бедою? Несчастные матери, для нас существует одно спасенье и надежда, одно страстное желание — чтобы сыновья наши отказались повиноваться своему государю и предпочли бы смерть или ссылку в Сибирь — братоубийству, стыду и бесчестию!
Мы понимаем этот голос — он страшно знаком нам!
Но пусть и русская женщина утешится: тот нравственный переворот, который они ищут в сыновьях и братьях, совершается, и если рядом с Хрулевым становятся окровавленные Апраксины и Дренякины, мрачные Каины самовластья и крепостного права, — то есть и другие офицеры, которых слепое повиновение висит на нитке.
Мы получили, после первой варшавской бойни, статью, писанную одним русским офицером, под заглавием: «Еще кровь и слезы между Россией и Польшей». Статью эту, вполне оцененную нами, мы только не поместили потому, что к нам она пришла уже после второй бойни и после объявления «Положений»; в ней, при всей ее силе, есть еще надежда на того человека, на которого и мы надеялись; есть еще желание простить ему многое, как и мы хотели простить. У нас нет больше надежд, нет прощений — пусть судьба этого человека совершается: он убил, как Макбет, наш сон!
Вот что пишет офицер:
самодержавной необузданности узнавали печально-задумчивый лик нашего брата, сына берегов Вислы; когда средь них мы находили другой, наш родной; образ — обитателя литовских лесов, однообразно-грустных, как самая жизнь его, — тогда мы, наслушавшиеся на корпусной скамье о доброте сердца и просвещенном уме тогдашнего нашего августейшего начальника, теперь русского царя, тогда мы, полные негодования и скорби о настоящем, переносили в будущее свои надежды и утешения. Мы думали, что этот царь, вняв нуждам и требованиям своих народов, захочет и сумеет мудрыми мерами соединить их неразрывным братством во имя общей свободы и общего благосостояния. Мы думали, что Александр, невольный свидетель страданий и гибели своих подданных, оценит их долготерпение. Так думали не мы одни, а многие: в России и Польше восшествие Александра приветствовало тысячи светлых упований. Прошел разгром Севастополя; под его развалинами легло много русских, легло немало и поляков. Первые отстаивали свое и царское достояние; а вторые что?.. Силу гнетущего их деспота и враждебную им почву. Сколько польских рук, закованных в кандалы, изныло в арестантских рогах при сооружении тех доков, защита которых теперь обагрялась кровью их братьев!.. Что, если подобная мысль нарушила торжественный покой кончины которого-либо из поляков, павших в рядах русских в стенах Севастополя? Какое жгучее чувство негодования должно было потрясти его страдальческую душу; какие тяжкие проклятия должны были исторгнуться с последним вздохом из его замирающей груди! Но, быть может, обманутый, он думал в наивном заблуждении, что верностью своим знаменам и собственным закланием спасает свободу и целость общей родины; быть может, он мечтал запечатлеть своею кровью будущий мир и братство славянских племен, и, быть может, его потухающим взорам являлся освобожденный образ его милой отчизны... Не знаем, какая могла быть последняя мысль поляка, павшего под ударами врагов России, и завещал ли он месть или любовь своим грядущим поколениям? Но Александр должен был не раз наткнуться на эти горькие размышления; в душе его они должны были пробудить чувство отвращения к тяжким грехам своих предшественников и теплую любовь к несчастному народу. И мы думали, что Александр поспешит примирить тени польских мучеников с грозною памятью его отца; мы думали, что он воскресит зверски добитую Николаем свободу польского народа; мы думали, что Александр, восшедший на русский престол, созовет народный сейм в Польше и станет конституционным королем Польши не одною русскою божьего милостью, но и свободною волею польского народа (Pas de rêveries![52]).
Но мало ли чего мы не думали, мало ли чего мы не ожидали от Александра!.. Увы, мы слишком доверчиво поддались своим ребяческим мечтам! Наши надежды... Да что об них говорить; какое дело русскому царю до наших несвоевременных упований... Русский царь ждал... ждал и дождался, наконец, гнусного побиения поляков русскими войсками...
Александр, помнится, сказал дворянству одной из великороссийских губерний по поводу освобождения крестьян: «Дайте мне возможность стоять зa вас». — «Дайте, государь, — скажем мы теперь ему, и нам возможность ».
Честь и слава и русской матери, и русскому офицеру!
Примечания
Печатается по тексту К, л. —862, где опубликовано впервые, без подписи. В ОК данная статья вместе с предыдущей имеет одно общее заглавие: Польша и Россия. Автограф неизвестен.
Включено в издание Лемке XI, 159—161).
Авторство Герцена определяется редакционным характером заметки, идейно-тематической и стилистической близостью статьи всем другим его высказываниям по поводу «варшавской бойни» и русско-польских отношений. О расстреле демонстрации «онемеченными ордынцами», сравнении Хрулева с «окровавленными Апраксиным и Дренякиным», об изменении отношения к Александру II в связи с «польской» и «крестьянской кровью» см. в наст. томе статьи: «Vivat Polonia!», «Панихида в Петербурге», «10 апреля и убийства в Варшаве», «Лист шпионов и „нордовское” обвинение русских офицеров в кровожадности», «To the editor „The Daily News”», «Mater dolorosa», «Гарибальди и „Колокол”», «Из „СПб. ведомостей”», «К издателю „Przeglądu Rzeczy Polskich”» и комментарии к ним.
_____
... Pas de rêveries! — См. комментарий к стр. 66.
— Ред.