"День" и "Колокол" ("Богомольная старушка в комедии Островского... ")

«ДЕНЬ» И «КОЛОКОЛ»

Богомольная старушка в комедии Островского рассказывала любопытный факт о каком-то салтане Махнуте, который творил суд по неправде, так что и решение у него всякий раз выходило неправое.

Издатель «Дня», отодвинувший на второй план г. Касьянова, сильно смахивает на этого Махнута. Конечно, г. Аксаков волен то же думать о нас, но на то есть третейский суд, и в этом случае довольно обширный, т. е. весь род людской. Суд по правде понятен всякому нормальному человеку, в какой губернии он бы ни родился, любит Москву или Петербург, ходит под благословение лапы римского, попа русского или белокриницкого владыки. Суд по неправде, как постукивание духов, доступен только верующим и посвященным.

Правда обязывает до некоторой степени всякого человека, не лишенного здравого смысла и не награжденного смыслом больным. Вера не обязательна нисколько для ближнего, и сам г. Аксаков прекрасно доказал это в своем назидании кн. Августина Голицына. Издеваясь над раскольническими верованиями простого народа, он, несколько кощунствуя в монополь господствующей церкви, обзывает, не без остроумия, их догматы, их святую веру «фокус-покусами спасения» и в то же время прибавляет, что они могут быть совершенно искренны. Августин Голицын, вероятно, с своей стороны находит аксаковский синодальный фокус-покус подозрительной пробы, да на беду еще имеет за собой весь католический мир. Поверка тут одна — инквизиция и костер. Но для этого надобно иметь на своей стороне полицию, свободу жечь людей — к тому же все это очень больно, но ничего не доказывает.

Издатель «Дня» имеет и другой критериум, он основан на «значительной доле русскости». Тут тоже беда. Не всякий родится русским, кто захочет. Как же убедить того несчастного, который с рождением принес в крови значительную долю андалузскости или скандинавскости?.. а таких очень много. Придется и тут внушать русскость муравьевщиной, т. е. казня людей, лошадей, волов, усадьбы, поля и леса...

Мы считаем неправдами те правды, которых доказательства зависят от стихий, внешних разуму, и которые так близки, к костру и виселице.

Двадцать лет тому назад я с ужасом отпрянул от славянофилов из-за их рабства совести. Я долгое время не умел понять дельную сторону воззрения, окруженного эпитимьями, отлучением, изуверством, духом гонения и нетерпимостию. Они на меня сердились за то, что я говорил — попадись им власть в руки, они за пояс заткнут III отделение и что, несмотря на все возгласы о Петербурге и немецкой империи, в них самих дремлет Николай, да еще постриженный в русские попы. Ne réveillez pas le chat qui dort![92] По счастию, сущность их учения не зависит от них. Московские могикане славянофильства пройдут скоро, а то, что было истинного в их воззрении, найдет мозги и сердца больше человечественные и меньше патриотические.

«Наши чужекрайные русские, — говорит г. Аксаков, — обеспокоились; они хлопочут теперь о том, как бы примирить, житье-бытье за границей с «любовью к отечеству», с живым участием в его судьбах. Одним словом, они хотят любить Россию издали и прослыть любящими ее, не расходуясь на эту любовь никакими пожертвованиями, не разделяя с Россией ее бед и напастей, не подсобляя нести общую ношу.

Они избрали часть весьма благую: пользоваться удобствами чужестранного быта и в то же время не тянуть никакой лямки — ни той, которую тянут народы, среди которых они проживают в качестве гостей, ни той, которую тянем мы все у себя дома...[93] Нам решительно непонятны притязания тех русских, которые слишком откровенно и явно выделили себя из среды русского общества и народа, стали не тайными, а гласными эмигрантами, в той или другой форме явились отступниками русской народности, нарушили духовное общение с русским народом; нам непонятны их притязания считаться русскими наравне со всеми нами, пользоваться правом нравственного гражданства в русском обществе».

Китайское обвинение человека за то, что он живет по ту или по другую сторону границы, вне Азии и Самары, совершенно непонятно. Кажется, англичан мудрено обвинить в недостатке энергического патриотизма, но когда, в какое время целые семьи англичан не жили и не умирали на континенте, в Америке, и пришло ли кому-нибудь в голову ставить им это в преступление? А я еще смеялся в 1848 над Арман Марастом зато, что он определял свободу признанным правом d'aller et venir...[94] Трудно, особенно у нас, прививаются самые простые, элементарные понятия личной свободы. Мы все еще внутри себя «временнообязанные» и долго не будем уметь ни себя считать не вольноотпущенными, а вольными, ни в ближнем уважать его личную независимость, все хочется по-помещичьи распоряжаться человеком на его пользу, не замечая, что этим путем люди доходят до военных поселений и до страшнейшей полицейской бюрократии.

Г-н Аксаков, враг путешествий, как Николай Павлович, помещает меня в число тех русских, которые теперь хлопочут о «примирении житья-бытья за границей — с живым участием к судьбам России», и заключает тем, что ему решительно непонятны мои притязания быть русским наравне с ним и другими.

Ну, это теперь продолжается довольно давно, а именно лет. В 1849 я писал моим друзьям в Россию (у меня были тогда друзья в России), что я остаюсь на Западе исключительно для того, чтоб начать свободную русскую речь, устроить для России бесценсурный орган, и исключительно занимался этим с тех пор. Чего же мне было дожидаться касьяновского «Дня», чтоб заявлять мое живое участие и таковую же преданность?

Притязаний на равенство в «русскости» с г. Аксаковым и всеми русскими вообще я тоже никогда не покидал, и оно только не всегда было так совершенно непонятно славянофилам, как теперь. Я сберег несколько писем, дорогих для меня по глубокому сочувствию к моей деятельности, писем от люден серьезных и высоко стоявших в том стане, к которому принадлежит редактор «Дня». «Дело, вами начатое, сказано в одном из них, — займет не последнее место в истории русского просвещения, “Колокол" — единственный орган, к которому прислушивается правительство... он заменил в нем совесть». Почему же мне было не считать себя русским наравне со всеми русскими? Не мог же я думать, что все это была ложь или мистификация, поддерживавшая меня в пагубном заблуждении, со стороны людей, которым я не делал никакого зла, которых любил, несмотря на разномыслие, но суждения которых я не спрашивал.

Не понимая, почему я имею притязание на нравственное гражданство в русском обществе, г. Аксаков естественно не понял, почему я хотел, чтоб мое письмо было напечатано в «Дне» (хотя я и сказал, что отвечать г. Касьянову буду в другом месте, что и сделал в прошл. листе «Кол.»). Правительство, запрещавшее до шедоферротьевской брошюры произносить мое имя, разрешило меня ругать. Льготой этой жадно воспользовались квартальные надзиратели журналов благочиния. Я ждал нападку в независимом листе, чтоб приобрести право ответа, не наступивши в полицию. Мне казалось, что издателю будет совестно обвинять человека с завязанным ртом, и не ошибся. Письмо с моей подписью в русском журнале увеличивает мое нравственное гражданство в русском обществе.

«Что же касается до начальнического разрешения обвинять его и Бакунина, — заключает г. Аксаков, — то гг. Герцен и Бакунин, ставши явно в ряды противников русского народа и приняв участие в настоящем кровопролитии, сами дали разрешение обвинять их без всякого на то официального дозволения.

Никому и в голову не придет спрашивать или давать разрешение, чтобы обвинить Лангевича, Свенторжецкого, Чарторижского и им подобных. Точно так же никому и в голову не придет заботиться о том, можно ли будет поместить возражение Лангевича, Свенторжецкого и других „бандитов", когда им открыто поле всей европейской журналистики...»

Итак, издатель «Дня» признается, что в России никто не считает нужным, осыпая бранью и обвинениями какого-нибудь «бандита» (кто не знает, что на русском языке, да и на всех, кроме итальянского, «бандит» не значит изгнанник, а разбойник), вроде Лангевича, заботиться, позволят ему отвечать или нет. Вот как азиатски бесцеремонно у нас еще обходятся с лицами, находящимися под гневом правительства. Это бросает печальный свет на популярность Муравьева, вешающего зря, и на Москву, запивающую шампанским его труды...

Положим, что исключительный патриотизм г. Аксакова идет до грубости Бакунину, мне, всякому русскому, осмеливающемуся иначе понимать благо России, чем петербургские немцы, и иначе любить народ русский, чем московские славяне; но так по-генеральски обращаться с поляками, несущими не меньше его тягу своей родины, любящими свое свое, — это непонятно! В чем состоит удовольствие назвать «бандитом» молодого героя, чистого поляка, который с горстью юношей бросил перчатку пресловутому Колоссу, продержался несколько месяцев без порядочного оружия, без воинов, приобыкших к строю, подвергаясь ежечасно смерти, дрался, как лев, и кротко, бесшумно сошел с диктаторского кресла в австрийскую тюрьму..? Да еще при этом наивно признаваться, что про Чарторижского, Лангевича можно печатать черт знает что, не заботясь о том, разрешат ли полицейские напечатать их ответ, и зная наверное, что иностранные журналы, в которых он будет, останутся за границей ценсуры и империи! Жалкое паденье!..

... Но идем далее.

Pièce de résistance[95] , Малахов курган неприятельских действий против меня составляет Бакунин, на нем и им издатель «Дня» хочет уличить меня во лжи, двоедушии, двусмысленном языке — словом, но всем, что делает из чиновника министерства иностранных дел прекрасного дипломата, а из неслужащего человека отъявленного негодяя.

На главное обвинение Бакунина я уже отвечал в письме г. Касьянову (прошл. листе «Колокола»), мнение Бакунина о самозаконности провинций осталось неизменно, я не читал ни в одной речи, ни в одной статье, чтоб он от него отказался. Может, он иной раз не возражал на какую-нибудь ультраэкзальтированную выходку поляка, но разве он не сказал в своем первом послании к славянам[96], что русские всего меньше имеют нрава восставать против ошибок поляков, что мы «слитком грешны против Польши, чтоб судить ее». Нечистая совесть, незаглаженное преступление, кровь на руках обязывает нас к большой скромности... сколько раз я эгоистически желал полного торжества польского дела, чтоб, наконец, стать с ними на равную ногу...

«Из Англии отправляется пароход, нагруженный оружием и целым польским отрядом для высадки на русском береге. Всем известно, что пароход попал в Швецию случайно, вследствие отказа английского шкипера продолжать плавание до Либавы. С этим же отрядом находился на пароходе, по уверению всех газет, и Бакунин».

А сверх всех которые знают, что Бакунин поехал в Стокгольм месяцем раньше экспедиции Лашшского и Демонтовича и что его поездка не имела никакого отношения к экспедиции, о которой тогда, вероятно, не думал сам Демонтович. Положим, что Бакунин имел самые несбыточные цели, самые фантастические надежды, но все же он не имел целые предводительствовать польским отрядом;

В Швецию пароход попал не случайно.

Вера в писания журнальные — вещь хорошая, но критика вещь страшно полезная. Издатель «Дня» поверил даже пущенной на берег русскими крейсерами, бояся вахт «и продолжительных, и хладных».

«Бакунин, — говорит „День", — остался в Швеции, когда, после долгой стоянки, экспедиция Лапинского попыталась вновь пробраться к курляндскому берегу, но, завидев крейсеров и сославшись на бурю, ».

Итак, г. Аксаков в самом деле воображает, что Лапинский возвратился, испугавшись грозных аргусов наших, и выдумал бурю? Не нарочно ли он утопил двадцать товарищей своих, бывших на одной из двух лодок, спущенных в виду земли? Имена их известны, большая часть были французы и итальянцы. Лапинский не только не бежал от крейсеров, но был уже на берегу с экипажем маленькой лодки, когда большая лодка стала тонуть[97], ему ничего не оставалось делать, как плыть назад. Вторая экспедиция Лапинского не удалась, но это было верх отваги.

Издатель «Дня» верит не только гардемаринской утке, но и сухопутным лебедям первой величины, например, он верит тому, что «русских военных начальников в Польше упрекают в излишней и неумеренной деликатности с поляками», и не верит (не верить очевидностям, — такой же акт веры, но с другой стороны) в страшный ряд грабежей русских солдат, выжиганье городов и сел, в убийство раненых (которое теперь приняло на себя правительство, а сначала предоставлялось охотникам). Офицеры испугались деморализации солдат, солдаты грубили им, офицер генерального штаба, Мехеда, был убит, останавливая русских солдат. Многие из начальников помогали разбою и принимали львиную часть добычи; составились рынки, на которых открыто продавались вещи, награбленные у жителей, не принимавших никакого участия в восстании; сотни семейств бежали в Галицию укрыться от этого организованного разбоя. Все это делалось в самом начале восстания и продолжалось месяцы. «Инвалид», «Север. почта» и даже «Моск. вед.» не могли вполне скрыть тех ужасов, которыми запятнали себя солдаты, а издатель «Дня», публицист, будто никогда не слыхал ни слова об этом, упрекает нас, что мы выкапываем отдельные факты, невыгодные для храброго российского войска, и смягчаем зверские поступки поляков, вроде убийства какого-то жандармского капитана.

А то, если дать волю сентиментальности, придется плакать, когда какой-нибудь поляк пристрелит Муравьева, — зачем же нам отбивать хлеб у «Моск. ведомостей»?

Далее издатель «Дня» ставит ряд фактов и после каждого упрекает, что мы не протестовали. Почему он знает, против чего мы протестовали и против чего не протестовали? Разве только одно средство и есть протестовать? Славянофилы в старые годы лучше понимали строй партии. В прошлом «Колоколе» мы сказали: «Придет время, и, вероятно, оно не за горами, мы скажем своим и чужим, что мы делали во время кровавой борьбы... Ошибались мы или нет — не знаем, но знаем, что любовь наша равно не изменила ни родным, ни друзьям, что мысль наша ни на волос не отошла от тех оснований, на которых мы жили всю нашу жизнь, во имя которых говорилось каждое слово наше. Вы понимаете, что это время не пришло, червь не источил еще трупы мучеников и падших воинов, раны не закрылись настолько, чтоб можно было касаться к ним, кровь льется как из ведра — и в руках полиции, тупой и бесчеловечной, бездна дорогих людей».

Ну и довольно...

Хотел я эту статью кончить иначе, снова явилось желание высказать еще раз наш символ веры. Один период нашей заграничной деятельности явным образом пришел к своему рубежу. На его-то пределе, вступая в грозное и черное время, хорошо было бы приостановиться, проверить себя, сказать еще раз, кто мы и почему мы считаем себя русскими не хуже издателя «Дня», — и в то же время «с злобной радостью» видим, как расседается петербургская империя, в которой для нас совместилось все, что мы ненавидим по мелочи на Западе, все, что отравляло жизнь пашу с молодых лет — от скованного слова, от отсутствия воли, от беспрерывного зрелища наглого насилия и безвыходного рабства до начальнического тона, генеральского «ты» и помещичьего секущего раболепия[98]. Хотелось нам потом спросить, что же удивительного, что боль от страданий парода, не бравшего никакого участия в оргиях империи, стоявшего молча и печально под ее же изнуряющими ударами, вместе с одинакой кровью в наших жилах до того тесно срастила нас, что мы, любя и жалея его за его несчастное прошедшее, за бедственное настоящее, мало-помалу уловили несколько черт его будущего будущему посвятили нашу жизнь так, как Альфиери посвятил свои трагедии — al popolo italiano libero futuro?..

Но оставим это до другого раза. Не место в этой статье внутреннему голосу, в ней его примут за оправдание, а нам не перед кем оправдываться. На злые нападки, на узкие обвинения нельзя отвечать исповедью, тут надобно парировать удары противника, а не открывать ему свою грудь.

25 июля 1863.

Печатается по тексту К, л. 168 от 1 августа 1863 г., стр. 1383 — 1386,. где опубликовано впервые, с подписью: Искандер. Автограф неизвестен.

 — Герцен перефразирует слова странницы Феклуши в драме А. И. Островского «Гроза» (действие II, явление I).

Издатель «Дня», отодвинувший на второй план г. Касьянова... — Псевдонимом «Касьянов» была подписана направленная против Герцена статья И. С. Аксакова «Из Парижа». О ней см. выше «„День" и „Колокол"», «„Колокол" и «День"».

... г. Аксаков прекрасно доказал это в своем назидании кн. Августина Голицына. — «Письма в редакцию „Дня" от князя Августина Голицына и г. Герцена» (см. «День», № 25 от 22 июня 1863 г.), на которую Герцен отвечает в настоящей статье, приводя далее в тексте отрывки из нее.

Не проиграл ли Павлов на бивуаках «Нагие время»? — Намеки на страсть Н. Ф. Павлова к карточной игре содержатся также в статье «Россиада» (см. стр. 171 наст. тома).

... и Самары... — Намек на казенно-патриотические заявления самарского дворянства, высмеянные Герценом ранее в заметке «Самара» (см. наст. том, стр. 185).

— Имеется в виду обращение Герцена к русским друзьям «Прощайте!», датированное 1 марта 1849 г., позднее включенное в книгу «С того берега» (см. т. VI наст. изд.).

«Дело, сами начатое ~ займет не последнее место в истории русского просвещения, „Колокол" ~ заменил в нем совесть». — Цитата из письма Ю. Ф. Самарина к Герцену от 9 мая 1858 г. (см. «Вольное слово», № 59 от 15 апреля 1883 г., стр. 9 — 12).

... я и сказал, что отвечать г. Касьянову буду в другом месте, что и сделал в прошл. листе «Кол.»... — «Колоколе» на статью И. С. Аксакова Герцен писал в открытом письме к Аксакову от 10 июня 1863 г. (см. стр. 197 наст. тома). Таким ответом явилась статья «„Колокол" и „День" (письмо к г. Касьянову)», напечатанная в 167 листе «Колокола» 10 июля 1863 г. (см. выше).

... до шедоферротьевской брошюры... — Речь идет о брошюре Шедо-Ферроти «Lettre de Mr. Herzen à l'ambassadeur de Russie à Londres avec une réplique et quelques observations de D. K. Schedo-Ferroti» («Письмо A. И. Герцена к русскому послу в Лондоне с ответом и некоторыми примечаниями Д. К. Шедо-Ферроти»), напечатанной в Берлине в декабре 1861 г. (см. об этом в статье «По делу Брутов и Кассиев III отделения» и комментарии к ней — т. XV наст. изд.). На дозволение в марте 1862 г. ее продажи в России Герцен откликнулся заметкой «Брошюра Шедо-Ферроти» (см. т. XVI наст. изд.).

Правительство ~ разрешило меня ругать. — В 1862 г. была начата статьями М. Н. Каткова и Н. Ф. Павлова инспирированная правительством открытая клеветническая кампания русской реакционной прессы против Герцена. Об этом см. статьи Герцена «Дурные оружия», «По поводу крепких слов г. Каткова и слабостей генерала Потапова» и комментарии к ним (т. XVI наст. изд.), а также публикацию документов из архивов A. В. Головнина и председателя Петербургского цензурного комитета B. А. Цеэ в ЛН, — 681, 685.

... Москву, запивающую шампанским его труды... — См. комментарий к стр. 176 — 177.

... молодого героя ~ который ~ дрался, как лев, и кротко, бесшумно сошел с диктаторского кресла в австрийскую тюрьму..?? —Речь идет о М. Лянгевиче (см. комментарий к стр. 72). По инициативе руководства консервативно-помещичьей партии «белых» он был 10 марта 1863 г. провозглашен диктатором, но уже 19 марта, разбитый царскими войсками, перешел границу Галиции. Там он был арестован австрийской полицией и находился в заключении до 1875 г.

«слишком грешны против Польши, чтоб судить ее»? — См. статью М. А. Бакунина «Русским, польским и всем славянским друзьям» — К, л. 122 — 123 от 15 февраля 1862 г., стр. 1026.

... Бакунин поехал в Стокгольм, месяцем раньше экспедиции Лапинского и Демонтовича... — Бакунин выехал из Лондона в Стокгольм 21 февраля 1863 г. для установления связей с финскими и шведскими революционерами (см. об этом в наст. томе заметку «Пир в Стокгольме», а также в «Былом и думах» главу «М. Бакунин и польское дело» — т. XI наст. изд.). Он присоединился к морской экспедиции под начальством Ф. Лапинского и политическим руководством И. Демонтовича, снаряженной в марте 1863 г. в Лондоне для помощи польским повстанцам, лишь в конце марта, в шведском порту Хальсингборге (об этой неудавшейся экспедиции см. заметку «Ward Jackson» в наст. томе и в «Былом и думах» главу «Пароход „Ward Jackson"…», т. XI наст. изд.).

…морской уmке, пущенной на берег русскими крейсерами, бояся вахт и «продолжительных, и хладных». — Имеется в виду помещенное в газете «Русский инвалид», № 132 от 16 июня 1863 г. письмо «одного из офицеров крейсирующей у курляндских берегов эскадры». В нем опровергались сообщения печати о буре как причине неудачи второй экспедиции Лапинского, попытавшейся высадиться у Мемеля ночью 11 июня 1863 г. (см., в частности, телеграмму из Стокгольма в «Русском инвалиде», № 123 от 6 июня). Автор опровержения писал: «Не буря, а невозможность обмануть бдительность наших крейсеров заставила Лапинского с братией вернуться в Швецию». Подробности о неудавшемся десанте см. в ЛН, т 41 — 42, стр. 560 — 562. «Продолжительных и хладных» — слова из ч. I поэмы К. Ф. Рылеева «Войнаровскпй» (см. также т. XVI наст. изд., стр. 233).

.. — Имеется в виду, в частности, казнь тяжело раненного 3. Сераковского (см. выше «Сигизмунд Сераковский»).

... офицер генерального штаба, Мехеда, был убит, останавливая русских солдат. — См. в наст. томе заметку «Домбровский и Мехеда».

В моем письме г. Касьянову я признался, что ~ мало жалеем ~ чиновников III отделения... — См. стр. 205 наст. тома.

В прошлом. «Колоколе» мы сказали ~ в руках полиции, тупой и бесчеловечной, бездна дорогих людей». — См. стр. 212 наст. тома.

... Альфиери посвятил свои трагедии — — «Итальянскому народу, свободному в будущем» — слова из посвящения В. Альфьери к трагедии «Брут Второй», написанной в Париже в 1789 г.

[92] Не будите спящего кота (франц.). — Ред.