В ЭТАПЕ
Нас лягают... по слабости и форме копыт нетрудно догадаться, что за звери торопятся не отстать от жандармских одношерстых лошадей и от водовозных патриотических кляч, откровенно убежденных, что мир перестанет есть овес и утратит все добродетели конюшни, если снять отечественную дугу. Их усердие, предприимчивость и бесцеремонность ясно доказывают, что мы в немилости не только у Зимнего дворца, но и у большинства читающей России.
Мы привыкли к опале, мы всегда были в меньшинстве, иначе мы и не были бы в Лондоне, но до сих пор нас гнала власть, теперь к ней присоединился хор.
Союз против нас полицейских с доктринерами, филозападов с славянофилами — своего рода отрицательное признание нашего «нравственного гражданства» в России. За настоящим квартальным и поддельным зипуном поплелось от нас все слабое, шаткое, ни то ни сё, — нищие духом, расслабленные телом, приживалки литературных кругов, лазари, питающиеся крупицами с доктринерского стола, перешли на другую сторону и туда перенесли оптический обман своего существования. Они представляют ложную силу: думаешь, будто это мышцы, а на деле опухоль; во время борьбы это опасно, а потому они хорошо сделали, что ушли. Мы признаемся откровенно, что решительно не боимся ни оставаться в меньшинстве, ни даже совсем в пустой комнате.
Лет пятнадцать тому назад мы были в таком же положении перед европейской реакцией, мы не уступили ей ни на йоту и. только высказавши всю свою мысль, отошли в сторону, сохраняя сознание, что правда с нашей стороны[104].
В настоящем случае мы не отойдем и не замолчим, в русском деле нам недостаточно сознания своей правоты, мы хотим участья в нем. Оно развивается уродливо, безумно, преступно — но идет своим чередом.
Западный мир был нам чужой не потому, что он за Таурогеном и Вержболовом, а по другому. Мы не признаем ни генерального, ни специального межеванья в общечеловеческих делах; у нас, как у Ноздрева, по эту сторону границы и по ту — все наше. Люди имеют полное право мешаться во всей особенно в то, что делается около них. Философию собак, которую недавно нам проповедовал один великорусский журнал, мы отвергаем, как отвергаем пошлую non-intervention дипломатов; может, с борзой или гончей точки зрения и не следует приставать «чужой собаке, когда свои дерутся», но с антропологической не так, и Дон-Кихот, мешающийся не в свои дела, в тысячу раз больше человек, чем какой-нибудь лавочник, которому ни до чего нет дела, кроме до чужих денег. Королева Елизавета, вызвавшая своего посла из Франции после варфоломеевской ночи, и пивовары Берклея и Перкинса, выдравшие ус Гейнау, без сомнения, играли лучшую роль, чем министры королевы Виктории, которые пьют портер Берклея с Бруновым в то время, как гнусный царский сатрап изводит поляков. Называя Европу чужой, мы вовсе не думали о разноплеменности, — разноплеменность снята единством образования.
Чужим западный мир был для нас (и для многих своих) так, как ветхозаветная Иудея была чужой для христиан. Давно сложившийся юдаический мир, успокоенный в своем консерватизме, оселся в своих пределах и привык к ним; без тоски по лучшему, без угрызения совести, он свел жизнь на обряд, на ритуал, выработал форму для всех мелочей и для всех подробностей. Такой мир был чужд протесту жизни, задыхавшейся в нем, и подавлял силой стремление вырваться из коченеющей среды. Точно так и западный мир своим назареям противупоставляет законченный организм установившихся отношений, не допускающих сомнения в своих основах. Захватывая человека с самого рождения в свою сложно сплетенную паутину, он увлекает его с беспощадностью рока, не позволяя ему ни одного движения не по форме, ни одного вопроса, ни одного сомнения далее известных границ, уродуя его мысль лжеаксиомами, суживая его горизонт заборами, отнимая у него всякий досуг и сталкивая его в омут мелочей, называемый по преимуществу сферой.
Выбьется западный человек или нет на волю, мы не знаем. Процесс длится и далеко не кончен. Во всяком случае задача его трудна; нитки крепки, узлы спутаны, и все не только взошло в тело, по вросло в него.
Мы вовсе не в этом положении; окончательного склада наша жизнь не приняла. В ее шаткости, в ее противоречиях бездна дурного, но не об этом речь. Речь о том, что мы не вступили в консервативную эпоху нашего существования, что у нас консерватизм — или полицейское сопротивление, или доктринерское подражание Западу; в обоих случаях — не вызванная необходимостью помеха.
Бытовое существование народа едва теперь приходит к сознанию и слову; полное сил и указаний, самобытности и способностей — оно бедно развитием. Другая жизнь, больше обозначенная, представляет у нас западную цивилизацию, переложенную на наши нравы. Народному характеру русскому не все стороны западной жизни соответствуют, это он доказал страдательным non possumus внизу и путаницей понятий наверху.
В западной жизни выработались нравственные понятия, совершенно независимые от всякого географического определения; это ряд истин, которые, однажды будучи открытыми, принадлежат всем, становятся вечным достоянием, присущим известному развитию, т. е. известному возрасту мозга. Но быт Запада не на них основан, он своим бытом до них дошел, и они оказались в явном противуречии с ним.
По мере усвоения их начинается ряд столкновений с ними преданий, привычек, сословных интересов и монополий, разрешающихся рядом сочетаний, уступок, компромиссов. Эти компромиссы, по большей части постепенно сложившиеся с случайными перевесами и искажениями той или другой стороны, по большей части едва прикрывают страшные противуречия существующего и логики и едва держатся на материальных выгодах и на неразвитости масс. И их-то хотело сначала правительство втеснить нам под предлогом порядка и образования, а теперь втесняют умники под предлогом, что западный государственный и общественный быт — единая спасающая церковь цивилизации.
Они не заботятся даже о том, что если и у нас должны быть компромиссы, то они должны идти от другого быта и от других столкновений.
Неопределенность и беспорядок русской жизни, доводящий ее до безобразных крайностей и противуречий, до беспокойного отыскивания начал и бессмысленного хватанья за все на свете — с одной стороны,— элементарная прочность, выносливость народного быта, безучастность его к экспериментальным реформам и улучшениям — с другой — доказывает ясно, что жизнь наша не приняла окончательного склада, не натолкнулась на формы, ей соответствующие, не развила их из своего быта, не может найтись в чужих домах, не может осесться и живет на кочевье.
Первый раз, когда на своей закраине встретились две жизни, две России, первый раз, когда вопрос, их занимавший, разрешился не кнутом,— он разрешился не по-западному. По-западному даже поставить этого вопроса нельзя. С того дня, в который правительство косвенно признало право крестьян на землю, в который литература принялась обсуживать, с землей или без земли следует освобождать крестьян и если с землей, то как ею владеть — общинно или лично, начался первый серьезный компромисс между русским народным бытом и идеалом западной цивилизации. Вот почему молчавший века крестьянин заговорил, и заговорил дело.
Теперь, после этого первого, может, самого трудного шага, — теперь нам надобна ширь сличений, воля мысли, открытые во все стороны заставы, пуще всего снятые стропилы, отброшенные модели, которых оригиналы оказались негодными на Западе. И теперь, в это самое время, нашлись «изменники», проповедующие западно-восточный консерватизм петербургских балаганов.
Веревки, которыми нас опутало правительство, легко порвать; это дело мышц, а не совести — как на Западе. Литературные Муравьевы хотят затянуть петли да еще уверить нас, что все это для нашего блага, они хотят не только подавить властью, но и развратить убеждением. Они теперь, в эпоху, в которую нам надобно разбить наш план, поставить вехи, хотят сузить нашу мысль, стыдят ее варварской необузданностью, ее неустановившейся многосторонностью, хотят привить нам консервативное старчество Европы и прививают только ее застарелые болезни; а то, что восполняет тупую покорность закону, оторопелую неразвязность мысли в Англии, то, что восполняет в романской Европе ее давно утраченную молодость, то, что сгладилось от долгого трения, — этого они не могут захватить; ни таможня, ни ценсура не пропускают, да вряд и хотят ли. Они сами легко умеют обходиться без свободных учреждений, без свободы книгопечатания и поздравляют себя с победой над революцией 1862 года в Петербурге, о которой никто из нас не слыхал.
Мы, с своей стороны, насколько есть сил (много ли их — все равно, подают же воинственные адресы деревеньки в два дома и киргизские кибитки), будем мешать мандаринам-паукам заплетать нас в эту паутину, будем противудействовать этому второму и ненужному вторжению немцев. А что они нас будут осаживать задом жандармских лошадей, при одобрительном ржании и братской помощи их единоутробных подражателей, — это нас не остановит. Жаль только, что они перед ляганьем не обтирают копыт, грязи уж очень много; но à la guerre comme à la guerre.
20 августа 1863.
POST SCRIPTUM
Нельзя дальше идти, не бросив взгляда на путь, пройденный от последнего этапа.
— и дошли до какого-то поворота; тени явным образом прокладываются в другую сторону.
Десять лет тому назад Россия молчала, и перед нами стоял один враг — правительство. Оно не имело защитников в литературе и яростных партизанов в обществе. Литература молчала об нем, общество боялось его. Литература, за исключением всеми презираемых органов полиции, была оппозиционная. Общество не было оппозиционно: равнодушное и сонное, оно не имело мнения, оно жуировало под кровом самодержавия.
Потом общество разделилось: одна часть возненавидела правительство за освобождение крестьян, другая полюбила за него. Вся литература стала в этом вопросе за правительство, а с легкой руки этого вопроса стало за него и в некоторых других. Литераторы в первый раз увидели возможность и удовольствие оставаться при всех выгодах либерализма без всех невыгод оппозиции. Таким образом, исподволь началась система и упований со стороны литературы и система хорошего понемножку (постепенности с хроническим задержанием прогресса) со стороны правительства. Россия жила в каком-то оптическом обмане: правительство ничего не уступало, литература и доля общества были уверены, что они берут все. Правительство даже те мелочи, которые допускало, не узаконивало и могло всегда взять назад. Литература, имея анонимную гласность в временно смягченную ценсуру, вообразила себе, что мы накануне радикального переворота, что конституция дописывается или уже переписывается, что свобода книгопечатания est garantie[105], что недостает некоторых формальностей, а главное дело сделано. Уверовавшие журналы приняли тотчас чрезвычайно европейский характер — несколько консервативный, недалеко не прочь от прогресса; они заговорили о политических партиях, об оппозиционных листах, о демократических, федеральных, социальных — забывая, что у нас много полиции и мало прав, что ценсура
Журналистика и правительство в этот медовый месяц казенного либерализма были в отношениях деликатнейшей учтивости. Журналы показывали величайшее доверие к реформирующему начальству, правительство толковало о горести, что оно не может так скоро улучшить и исправить все учреждения как ему хочется, толковало о своей любви к гласности и ненависти к откупу.
Они были похожи на двух благородных людей, споривших друг с другом в вежливости — один, требуя долг, говорил, что он вполне чувствует, как должнику его приятно заплатить; другой отсрочивал, уверяя, что он делает жертву, отдаляя наслаждение уплаты.
Это надоело, и не без причины, особенно правительству. В какую щель ни пропусти свет, он осветит что-нибудь нескромное, в какой искаженной форме ни давай волю слова, она доведет до дел. Правительство хмурилось, ждало каких-нибудь беспорядков, чтоб иметь предлог; беспорядков не было, пришлось взять меры решительные. Выдумали матрикулы и Путятина, набили битком Петропавловскую крепость студентами, набили самих студентов на Тверской площади в Москве, но дело не удалось. Возникавшее общественное мнение не было в пользу драгонад, журналистика, еще державшаяся в границах стыда, не заявила ни любви к матрикулам, ни нежности к Путятину, ни одобрения к уличным сражениям с безоружными, барышни не хотели танцевать с Преображенскими победителями. Драгонады не удались; правительство, чтоб скрыть ошибку, вытолкало Путятина и Игнатьева. в Петербурге («Московские ведомости») продолжалась, террор продолжался, правительство не знало, что выдумать, какие новые матрикулы... по счастию, пожар выручил. Недаром народ русский любит поджог.
Москва в 1812 пожаром освободила страну от иноплеменного ига, Петербург через пятьдесят лет тем же средством освободил императорскую власть от ига либерализма и многих публицистов от насилия притворяться благородными людьми.
Революция, террор были побеждены. Туча, нависнувшая над головами, прошла, плита, лежавшая на груди, превратилась в Станислава 1-ой степени... Испуганное общественное мнение жалось к правительству, журналистика была за него. В это время показываются первые опыты доносов в печати, первые требования энергических
Что сказал бы наш незабвенный Чичиков, если б он увидел, как на развалинах мнимых баррикад и на пепле толкучего рынка Головнин и Валуев учредили открытые рынки, на которых покупались «мертвые души» литературного мира? Ремонтеры были посланы в Москву, где ни одной живой души не было после смерти Грановского и, следовательно, мертвых тьма-тьмущая. Вскоре в нашей журналистике нельзя было никого узнать:
Все изменилося под нашим зодиаком.
меняются или по убеждению, — знает о том Н. Ф. Павлов, а не мы. Мы знаем одно: никогда нельзя было думать прежде, чтоб Щукин двор был так близок к их душе; только при утрате его можно было оценить, как он глубоко врос в сердце «Нашего времени», «Моск. ведомостей» и других «Пчел» и «Записок». С поджогов, лишенных поджигателей, начинается циническая близость полиции и печали, открытая связь правительства с журналистикой. Государь рука об руку с Катковым на бале московского дворянства напоминает прогулку Нерона с Пифагором по улицам Рима.
Снова было начался ропот, но тут на счастье правительства восстала Польша. Дворянство, отшарахнувшееся от престола за освобождение крестьян, страстно ринулось к нему при первой вести о порабощении Польши и заявило готовность принять в нем участие.
И вот перед нами, вместо одного Николая, трое врагов: правительство, журналистика и дворянство — государь, Катков и Собакевич.
Примечания
К, л. 170 от 1 сентября 1863 г., стр. 1397 — 1400, где опубликовано впервые, с подписью: — р. Автограф неизвестен.
Статья Герцена посвящена разоблачению идеологии и политики российского либерализма пореформенной эпохи. Вновь выступая с позиций «русского общинного социализма» против стремлений либеральных «доктринеров» вести страну избитыми путями буржуазной цивилизации, с ее кричащими противоречиями, Герцен вскрывает тот новый политический смысл, который приобрела их проповедь «западно-восточного консерватизма» в период реакции 60-х годов. Он показывает, что «доктрин цивилизаторы» типа М. Н. Каткова, П. Ф. Павлова, Б. Н. Чичерина взяли теперь на себя роль ее идеологического авангарда.
Развивая проблематику статьи «Виселицы и журналы», Герцен в настоящей статье приходит к мысли, что крутой поворот либеральной журналистики к национализму и шовинизму знаменует наступление нового этапа в идейной жизни России, отмеченного резким размежеванием демократии и либерализма. В свете этих исторических сдвигов осмысляются Герценом изменения в отношении русского общества к его собственной деятельности — потоки клеветы и инсинуаций против него со стороны либеральной прессы, падение популярности «Колокола» у «большинства читающей России». Симптомы такой «опалы» Герцен видел к этому времени также в снижении спроса на лондонские издания. Раздумьями об этом он делится с дочерью Н. А. Герцен и М. Мензенбугв письме от 26 августа 1863 г., сообщая им о возникшем плане перевода типографии на континент: «Мы помышляем ехать не просто от скуки <...>, при здешних ценах содержать на свой счет типографию (ничего не продается теперь) нельзя...»
против лагеря демократии. Утверждая в этих условиях важность решительного очищения от либерального «охвостья» и перерастания дореформенной полемики в открытую борьбу с либералами, статья «В этапе» служит, таким образом, ярким подтверждением ленинской характеристики идейной позиции Герцена в период реакции.
Наряду с падением спроса на «Колокол» в либеральной среде и несмотря на значительное усложнение путей проникновения «Колокола» в Россию, популярность изданий Герцена в кругах разночинно-демократической молодежи в 1862 — 1863 гг. была очень велика. Принципиальная и трезвая оценка Герценом перспектив политической борьбы в России, данная, в частности, в настоящей статье, была безоговорочно поддержана многими деятелями революционно-демократического движения (см., например, письмо к Герцену Л. Мечникова от 8 августа 1863 г., напечатанное в составе статьи «Точка поворота» — стр. 243 наст. тома, письма к нему же И. И. Кельсиева от сентября и В. О. Ковалевского от 22 октября 1863 г. — ЛН, т. 62, стр. 229 — 230, 232, 262). «Я никогда не рассчитывал на ту массу, которая открыто высказывает теперь все свое нравственное безобразие, — писал Герцену И. П. Кельсиев. — Эта масса и прежде была, как и теперь есть, нашим прямым врагом. С одной стороны, это масса служащего и эксплуатирующего народ дворянства, с другой — это купечество и вообще все книжники <...>. Мы же социалисты и крайние сторонники народа, мы революционеры <...>. Мы никогда не могли быть с ними, и если они были, по-видимому, на нашей стороне, если они либеральничали и непрочь были почитать „Колокол", то это только по непониманию дела и по какому-то суеверному преклонению перед вашим авторитетом <...>. Итак, только на передовых людей должен рассчитывать „Колокол". Он должен быть их отголоском и руководителем, он должен направлять движение».
Статья «В этане», продолжая линию таких боевых выступлений «Колокола», как «Ученая Москва», «Москва нам не сочувствует», «Молодая и старая Россия» (т. XVI наст. изд.), «Протест» (наст. том), и вскрывая политические истоки ренегатства либералов, явилась одной из вех в размежевания и борьбе русской демократии и либерализма — «двух исторических тенденций, двух исторических сил, которые с тех пор и вплоть до нашего времени, — как писал Ленин в 1911 г., — определяют исход борьбы за новую Россию» (В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4, т. 17, стр. 96).
170 стр. «С того берега». — Герцен ссылается на первое русское издание «С того берега», вышедшее в Лондоне в 1855 г. (см. т. VI наст. изд., стр. 123).
Оно развивается уродливо, безумно, преступно — но идет своим чередом.— О назревшем аграрном перевороте и неизбежности социального переустройства России Герцен писал ранее в статьях «Россиада», «... А дело идет своим чередом», «Вывод из владения» и др. (см. выше в наст. томе).
— все наше. — Подразумеваются слова Ноздрева в поэме Гоголя «Мертвые души»: «Вот граница! все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все это мое» (т. I, гл. IV).
Философию собак, которую недавно нам проповедовал один великорусский журнал... — Имеется в виду статья И. С. Аксакова «Из Парижа (Письмо III)», опубликованная в газете «День», № 19 от 11 мая 1863 г. Клеветнически обвиняя Герцена в приглашении интервентов на русскую землю, Аксаков писал: «Народ не поддается ласкательствам непрошенных и неуполномоченных попечителей о его благе, которые захотят отделить народное дело от государственного и предложить ему чужестранную помощь против русского же правительства!.. Неужели Герцен забыл русскую пословицу: свои собаки грызутся, чужая не приставай?»
... отвергаем пошлую non-intervention дипломатов... — Имеется в виду английская политика «невмешательства», о которой ранее Герцен с возмущением писал в статье «Польский мартиролог» (см. стр. 202 наст. тома).
... пивовары Берклея и Перкинса, выдравшие ус Геинау... —Речь идет об австрийском фельдмаршале Ю. Гейнау, палаче венгерской революции и народных восстаний в Италии в 1848 — 1849 гг. Посетив во время поездки в Лондон в сентябре 1850 г. пивоваренный завод Barclay and Perkins, он был встречен там взрывом негодования рабочих (см. об этом также заметку «Тимашев, сидите дома, как Бейст, не ездите, как Гейнау» — т. XV наст. изд.).
— Ультимативная нота Англии, Австрии и Франции, врученная А. М. Горчакову 15 (27) июня 1863 г., содержала, в частности, требование заключить перемирие с повстанцами и предоставить европейскому конгрессу решение польского вопроса. В то же время посол России в Лондоне Ф. И. Бруннов писал А. М. Горчакову 28 мая (9 июня) 1863 г. о своих беседах с английским министром иностранных дел Д. Росселем: «Лорд Россель сказал мне, что дело идет о простом обмене мнениями и что в интересах полюбовного соглашения желательно, чтобы этот обмен происходил в духе взаимного примирения. Я ответил ему, что соответственно этому желал бы, чтобы между кабинетами происходила беседа, а не ссора. Россель заверил меня, что это определение полностью согласуется с его желаниями» (цитируется по книге В. Г. Ровуненкова «Польское восстание 1863 г. и европейская дипломатия», Л., 1957, стр. 293).
... non possumus... — «Не можем» (лат.) — так, по библейской легенде, отвечали апостолы Петр и Иоанн на приказание израильских старейшин и правителей не проповедовать учение Христа (см.«Деяния святых апостолов», IV, 20). Эти слова стали затем формулой отказа римских пап от выполнения требований светской власти.
.... à à la guerre. — «На войне, как на войне» — французская поговорка.
Выдумали матрикулы и Путятина ~ набили самих студентов на Тверской площади в Москве... — О студенческом движении и правительственных репрессиях осенью 1861 г. см. в наст. томе статьи «MDCCCLXIII», «Ксльеиев и Утин, «Россиада» и комментарии к ним.
«мертвые души» лиmеpурного мира? — Е. М. Феоктистов, служивший в 1863 г. чиновником особых поручений: при Л. В. Головнине, передает в своих мемуарах следующий отзыв последнего по поводу перехода цензуры с января 1863 г. в ведомство министерства внутренних дел: «В прежнее время министерство народного просвещения преследовало печать, с этой минуты оно обязано покровительствовать ей, не щадить средств для ее поощрения... Я испросил у государя известную сумму денег, которую мне хотелось бы ежегодно распределять между нашими учеными <…,> редакторами педагогических журналов». Феоктистову и было поручено распределение этих денег (см. Е. М. Феоктистов. За кулисами политики к литературы, Л., 1929, стр. 134 — 135). Одной из газет, получивших в 1863 г. правительственную субсидию, был «Голос» А. А. Краевского (см. ЛН XVI, стр. 238 — 237).
«Все изменилося под нашим зодиаком». —Строка из анонимного фривольного двустишия, приписываемого А. С. Пушкину.
«Нашего времени», «Моск. ведомостей» и других «Пчел» и «Записок». — Газета «Наше время», наряду с другими перечисленными изданиями, наиболее рьяно подстрекала правительство к походу на революционеров в июне 1862 г., повторяя, что «пожары происходят от поджогов, имеющих политический оттенок» (№ 120 от 7 июня 1862 г., стр. 477), требуя «действительных мер <...> к отвращению злоумышленных попыток нарушить общественное спокойствие» (см. статью С. Славутинского «Пожарные волонтеры» в № 116 от 2 июня, стр. 463). 3 июня 1862 г. редактор газеты Н. Ф. Павлов недвусмысленно указал в передовой статье «на среду, где скрывается источник неописанных страданий петербургского населения». Обрушив потоки клеветы на авторов «Молодой России», он прибавлял: «Намерение волновать Россию идет издалека, не ограничиваясь заставами Петербурга и даже границами нашего отечества» (стр. 477). А в корреспонденции из Петербурга, напечатанной в газете 9 июня, прямо называлось имя Герцена в числе организаторов революционных козней «бунтовщиков и поджигателей» (см. стр. 488). С газетой «Наше время» вполне солидаризировались в требовании «серьезных и радикальных мер» и инсинуациях по адресу революционеров «Отечественные записки» (см. «Современная хроника России» в № 6 журнала, июнь 1862 г., стр. 46— 47, 58 — 59), а также «Северная пчела», предлагавшая использовать добровольцев в помощь полиции (см. № 143 от 30 мая, № 144 от 31 мая, № 145 от 1 июня, № 146 от 2 июня, № 151 от 7 июня 1862 г. и др.).
—О беседе Александра II с M. Н. Катковым на балу, данном московским дворянством 8 декабря 1862 г., см. выше в статье «Донос или не донос?» и в комментарии к ней. Открытый союз Каткова с царем Герцен саркастически сравнивает с одним из эпизодов чудовищных оргий римского императора Нерона, который в 64 г. н. э. публично отпраздновал свое «бракосочетание» с вольноотпущенником Пифагором (см. С. Tacit. Annales, XV, 40).
[104] 179 стр. «С того берега».