Герцен Александр: Михаил Семенович Щепкин

Пустеет Москва... и патриархальное лицо Щепкина исчезло... а оно было крепко вплетено во все воспоминания нашего московского круга. Четверть столетия старше нас, он был с нами на короткой, дружеской ноге родного дяди или старшего-брата. Его все любили без ума: дамы и студенты, пожилые люди а девочки. Его появление вносило покой, его добродушный упрек останавливал злые споры, его кроткая улыбка любящего старика заставляла улыбаться, его безграничная способность извинять другого, находить облегчающие причины — была школой гуманности.

И притом он был великий артист. Артист по призванию и по труду. Он создал правду на русской сцене, он первый стал нетеатрален на театре, его воспроизведения были без малейшей фразы, без аффектации, без шаржи; лица, им созданные, были теньеровские, остадовские.

Щепкин и Мочалов, без сомнения, два лучших артиста изо всех виденных мною в продолжение тридцати пяти лет и на протяжении всей Европы[112]. Оба принадлежат к тем намекам на сокровенные силы и возможности русской натуры, которые делают незыблемой нашу веру в будущность России.

В разбор таланта и сценического значения Щепкина мы не взойдем; заметим только, что он был вовсе не похож на Мочалова. Мочалов был человек порыва, не приведенного в покорность и строй вдохновения; средства его не были ему послушны, скорее он им. Мочалов не работал, он знал, что его иногда посещает какой-то дух, превращавший его в Гамлета, Лира или Карла Мора, и поджидал его... а дух не приходил, и оставался актер, дурно знающий ролю. Одаренный необыкновенной чуткостию и тонким пониманием всех оттенков роли, Щепкин, напротив, страшно работал и ничего не оставлял на произвол минутного вдохновения. Но роль его не была результатом одного изучения. Он также мало был похож на Каратыгина, этого лейб-гвардейского трагика, далеко не бесталанного, но у которого все было до того заучено, выштудировано и приведено в строй, что он по темпам закипал страстью, знал церемониальный марш отчаяния и, правильно убивши кого надобно, мастерски делал на погребение. Каратыгин удивительно шел николаевскому времени и военной столице его. Игра Щепкина вся от доски до доски была проникнута теплотой, наивностью, изучение роли не стесняло ни одного звука, ни одного движения, а давало им твердую опору и твердый грунт.

Но, вероятно, о таланте Щепкина и о его значении будет у нас довольно писано. Мне хочется рассказать мою последнюю встречу с ним.

Осенью 1853 г. я получил письмо от М. К. из Парижа, что такого-то числа Щепкин едет в Лондон через Булонь. Я испугался от радости... В образе светлого старика выходила молодая жизнь из-за гробов; весь московский период, и в какое время... десять раз говорил я о страшных годах между 1850 — 1855, об этом пятилетнем безотрадном искусе в многолюдной пустыне. Я был совершенно одинок в толпе чужих и полузнакомых лиц... Русские^- в это время всего меньше ездили за границу и всего больше боялись меня. Горячечный террор, продолжавшийся до конца Венгерской войны, перешел в равномерный гнет, перед которым понизилось все в безвыходном и беспомощном отчаянии. И первый русский, ехавший в Лондон, не боявшийся по-старому протянуть мне руку, был Михаил Семенович.

Ждать я не мог и утром в день его приезда отправился с экспрессом в Фокстон.

«Что-то он мне расскажет, какие вести привезет, какой поклон, какие подробности, чьи шутки... речи?» Тогда я еще так многих любил в Москве!

Когда пароход подошел к берегу, толстая фигура Щепкина в серой шляпе с дубиной в руках так и вырезалась; я махнул ему платком и бросился вниз. Полицейский меня не пускал, я оттолкнул его и так весело посмотрел, что он улыбнулся и кивнул головой, а я сбежал на палубу и бросился на шею старика. Он был тот же, как я его оставил: с тем же добродушным видом, жилет и лацканы на пальто так же в пятнах, точно будто сейчас шел из Троицкого трактира к Сергею Тимофеевичу Аксакову. «Эк куда его принесло, это ты приехал эдакую даль встречать!» — сказал он мне сквозь слезы.

Мы поехали вместе в Лондон; я расспрашивал его подробности, мелочи о друзьях, — мелочи, без которых лица перестают быть живыми и остаются в памяти крупными очерками, профилями. Он рассказывал вздор, мы хохотали со слезами в голосе.

на типографию, и Щепкин стал мне говорить о тяжелом чувстве, с которым в Москве была принята сначала моя эмиграция, потом моя брошюра «Du développement des idées révolutionnaires...» и, наконец, лондонская типография. «Какая может быть польза от вашего печатания? Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет все читать да помечать, вы сгубите бездну народа, сгубите ваших друзей...»

— Однако ж, М. С, до сих пор бог миловал, и из-за меня никто не попался.

— А знаете ли вы, что после ваших похвал Белинскому об нем запрещено говорить в печати?

— Как и обо всем остальном. Впрочем, я и тут сомневаюсь в моем участии. Вы знаете, какую роль играло знаменитое письмо Белинского к Гоголю в деле Петрашевского. Смерть спасла Белинского — мертвых я не боялся компрометировать.

— Да то, что после выхода вашей книги, где говорится об его статье о родовом начале и о споре с Самариным, его призывали к Ростовцеву.

— Да что же вы хотите? Ну, ему и сказал Ростовцев, чтоб он вперед был осторожнее.

— Михаил Семенович, неужели вы уже и это считаете мученичеством — пострадать при четверовластнике Иакове советом быть осторожнее?

Разговор продолжался в этом роде, я видел ясно, что это не только личное мнение Щепкина; если б оно было так — в его словах не было бы того императивного тона.

Разговор этот для меня очень замечателен, в нем слышны первые звуки московского консерватизма не в круге князя Сергий Михайловича Голицына, праздных помещиков, праздных чиновников, а в круге образованных людей, литераторов, артистов, профессоров. Я слышал в первый раз это мнение, выраженное таким ясным образом; оно меня поразило, хотя я тогда был очень далек, чтоб понять, что из него впоследствии разовьется то упрямо-консервативное направление, которое из Москвы сделало в самом деле Китай-город.

Тогда это еще была усталь, загнанность, сознание своего бессилия и материнская боязнь за детей. Теперь Москва нагло и отважно пьет за Муравьева...

— А. И., — сказал Щепкин, вставая и прохаживаясь с волнением по комнате, — вы знаете, как я вас люблю и как все наши вас любят... Я вот на старости лет, не говоря ни слова по-английски, приехал посмотреть на вас в Лондон; я стал бы на свои старые колена пред тобой, стал бы просить тебя остановиться, пока есть время.

— Что же вы, Михаил Семенович, и ваши друзья хотите от меня⁰

— Я говорю за одного себя и прямо скажу: по-моему, поезжай в Америку, ничего не пиши, дай себя забыть, и тогда года через два, три мы начнем работать, чтоб тебе разрешили въезд в Россию.

Мне было бесконечно грустно, я старался скрыть боль, которую производили на меня эти слова, жалея старика, у которого были слезы на глазах. Он продолжал развивать заманчивую картину счастья — снова жить под умилостивленным скипетром Николая, но, видя, что я не отвечаю, спросил: — Не так ли, А. И.?

— Не так, Михаил Семенович. Я знаю, что вы меня любите и желаете мне добра. Мне больно вас огорчить, но обманывать я вас не могу: пусть говорят наши друзья что хотят, я типографию не закрою; придет время — они иначе взглянут на рычаг, утвержденный мною в английской земле. Я буду печатать, беспрестанно печатать... Если наши друзья не оценят моего дела, мне будет очень больно, но это меня не остановит, оценят другие, молодое поколение, будущее поколение.

— Итак, ни любовь друзей, ни судьба ваших детей?

— Михаил Семенович, зачем вы хотите мне испортить праздник свиданья — я в Америку не поеду, я в Россию при этом порядке дел тоже не поеду, печатать я буду, это единственное средство сделать что-нибудь для России, единственное средство поддержать с ней живую связь; если же то, что я печатаю, дурно, скажите друзьям, чтоб они присылали рукописи, — не может быть, чтоб у них не было тоски по вольном слове.

— Никто ничего не пришлет, — говорил уже раздраженным голосом старик; мои слова его сильно огорчили, он почувствовал прилив в голове и хотел послать за доктором и пиявками.

На разговор этот мы не возвращались. Только перед отъездом в амбаркадере он грустно сказал, качая головой:

— Много, много радости вы у меня отняли вашим упрямством.

— М. С., оставьте каждого идти своей дорогой, тогда, может, иной и придет куда-нибудь.

Прошло пять лет после моего свиданья с Михаилом Семеновичем, и русский станок в Лондоне снова попался ему на дороге. Дирекция московских театров задерживала какие-то экономические деньги, которые следовали в награду артистам. Тогда было время рекламации, и артисты избрали Щепкина своим ходатаем в Петербурге. Директором тогда был известный Гедеонов. Гедеонов начал с того, что отказал наотрез в выдаче денег за прошлое время, говоря, что книги были контролированы и возвращаться на сделанные распоряжения было невозможно.

— Я должен буду беспокоить министра, — заметил артист.

— Хорошо, что вы сказали, я ему доложу о деле, и вам будет отказ.

— Что вы это — с такими дрязгами соваться к его императорскому величеству? Я, как начальник, запрещаю вам.

— Ваше превосходительство, — сказал откланиваясь Щепкин, — деньги эти принадлежат, в этом и вы согласны, бедным артистам, они мне поручили ходатайствовать об их получении; вы мне отказали и обещаете отказ министра. Я хочу просить государя, вы мне запрещаете, как начальник... мне остается одно средство, я передам все дело в «Колокол».

— Вы с ума сошли, — закричал Гедеонов, — вы понимаете ли, что вы говорите, я вас велю арестовать. Послушайте, я вас извиняю только тем, что вы сгоряча это сказали. Из эдаких пустяков делать кутерьму, как вам не стыдно. Приходите завтра в контору, я посмотрю.

На другой день сумма была назначена артистам, и Щепкин поехал домой[113].

... А как-то потухала его жизнь?.. Декорации, актеры и самая пьеса еще раз изменились... Что делал старик, доживший, с одной стороны, до осуществления своей вечной мечты об освобождении крестьян, в среде пресыщенного либерализма, патриотизма, кровожадного по службе, в среде доносов университетских , литературных, окруженный изменниками своей юности, своих благороднейших стремлений, рукоплескающими возгласам Писемского, статьям «Московских ведомостей» и казням Муравьева?

Печатается по тексту К, л. 171 от 1 октября 1863 г., стр. 1408 — 1410, где опубликовано впервые, с подписью: И — р.

В тексте статьи учтена поправка, помещенная в следующем листе «Колокола» (л. 172, стр. 1420 — «Errata»); вместо: теперь сознание печатается: ; вместо: Москва печатается: — 32). В текст внесено также следующее изменение:

— 9: возгласам Писемского, статьям «Московских ведомостей» и казням Муравьева вместо: возгласами Писемского, статьями «Московских ведомостей» и казнями Муравьева.

основоположника реализма па русской сцене в сравнении с артистической манерой П. С. Мочалова, В. А. Каратыгина, Ф. Леметра. Статья дает представление и о месте Щепкина в «московском кругу» Герцена — Грановского в 40-е годы. Человек со стихийно-демократическими взглядами, не прошедший политической школы, но богатый жизненным опытом и зоркостью гениального художника, он пользовался всеобщим уважением и любовью (см. также «Былое и думы», часть четвертая — т. IX наст. изд.).

В центре статьи — рассказ о приезде Щепкина в Лондон осенью 1853 г. Весть о возможной встрече с ним глубоко взволновала тогда Герцена (см. письма его к М. К. Рейхель от 24 февраля, а затем от 22, 25, 29 августа 1853 г.). Герцену виделась в этой встрече возможность возобновления живой связи с «московским кругом», участия его в делах типографии, «однако оп уже тогда понимал неосновательность надежд на «состарившихся друзей», подобных Н. X. Кетчеру, Е. Ф. Коршу, В. П. Боткину и др. Он писал М. К. Рейхель 9 июня 1853 г.: «Я шесть лет говорю всем отправляющимся: у Христоф. <Н. X. Кетчер> есть полный список запрещенных стихов Пушкина. Теперь знают в Москве о типографии; при выезде никогда ничего не осматривают. Хотите пари держать, что и Мих<аил> Сем<енович> не привезет их? Что лучше: моя ли неосторожная деятельность, которая никого никогда не компрометировала, или эта осторожная воздержанность? Ужасно много можно было бы сделать, если б не апатия наша и не привычка к крепостному состоянию».

Приезд Щепкина в Лондон был большим событием для Герцена. С сердечной признательностею вспоминал он об этом посещении впоследствии, помимо настоящей статьи, также в «Выломи думах» (см. т. XI наст. изд., стр. 298) и в своей переписке. Так он написал H. М. Щепкину 8 января 1857 г.: «Мих<аил> Сем<енович> был первый русский, посетивший меня после ряда страшнейших несчастий, с какой-то дикой роскошью падавших на мою голову. Я был ему бесконечно рад, хотя все, что он мне сообщил о России, было очень печально». Герцена опечалили советы Щепкина прекратить публицистическую и издательскую деятельность. Доводы его, уже знакомые Герцену по письмам из России (см. письмо Грановского, датированное 1851 г.,— «Звенья», VI, 1936, стр. 356 — 357, него же письмо от августа 1853г. — ЛН, т. 62, стр. 100 — 101), были восприняты последним как мнение всего московского дружеского круга и подтвердили раздумья Герцена о его распаде и отходе большей части бывших друзей от передовой общественной деятельности. «Взгляд Мих<аила> Сем<еновича>, часто исполненный отчаяния, есть взгляд наших друзей. Они вышли из деятельности», —писал oн М. К. Рейхель 8 сентября. В письмах к пей от 6 сентября (день отъезда М. С. Щепкина из Лондона), 16, 20 сентября и 17 октября 1853 г. он, резко осуждая позицию «московских друзей», стремится объяснить ее силой николаевского гнета. «Наши друзья, — пишет он, например, 16 сентября 1853 г., — представляют несчастное, застрадавшееся, затомившееся благородное поколение, но не свежую силу, не надежду, не детский звонкий привет будущему». Впоследствии, в частности в настоящей статье, Герцен вносит существенный корректив в это объяснение. Отрицание Кетчером, Коршем, Боткиным и их единомышленниками его лондонской деятельности он рассматривает теперь как «первые звуки московского консерватизма», как зачатки того откровенного поворота к реакции, который ему довелось наблюдать в либеральном обществе 60-х годов.

«доктринеров», под влиянием которых он находился. К тому же безбоязненное посещение Щепкиным «крамольного» эмигранта (как и дружеские письма Грановского) резко контрастировало с трусливым отмалчиванием Кетчера, Боткина и др. В упомянутом письме от 16 сентября 1853 г. Герцен писал М. К. Рейхель: «Ваше письмо грустно. Знаете ли причину? Вы настолько вжились в больную, но возбужденную среду нашу, что облако удушающей русской жизни, захваченное с собой Мих<аилом> Сем<еновичем>, задавило в вас на миг все светлое <...>. Сам Мих<аил> Сем<енович> — лучшее доказательство, что это не в самом деле так, — нет, это атмосфера не России, а московских доктринеров <...>. Великий артист был для Герцена воплощением гения и духовных сил русского трудового народа, уверенность в которых поддерживала его надежду на «будущность России».

В 1847 г. я еще успел видеть два-три превосходные создания Фредерика Леметра... — Свои театральные впечатления той поры, в частности от искусства Ф. Леметра, Э. Рашели, В. Дежазе, Герцен описывает в письме третьем (июнь 1847 г.) «Писем из Франции и Италии» (см. т. V наст. изд.).

Осенью 1853 г. я получил письмо от М. К. из Парижа ~ Щепкин едет в Лондон через Булонь. — М. С. Щепкин находился в Париже с середины августа до середины октября 1853 г. «Окончательное известие» о том, что 3 сентября 1863 г. М. С. Щепкин прибудет в Фолькстон, Герцен получил от М. К. Рейхель около 2 сентября (см. его письма к М. Мейзенбуг от 30 августа и 2 сентября 1853 г. и письмо к М. К. Рейхель от 2 сентября 1853 г.).

... десять раз говорил я о страшных годах между 1850 — 1855... — См., например, статью «Mortuos plango...» (т. XVI наст. изд.), «1853 — 1863» (наст. том), «Былое и думы» (т. X, стр. 116 — 131 и т. XI, стр. 9 — 12).

— Герцен имеет в виду интервенцию царской армии в Венгрию в 1849 г.; она закончилась подавлением венгерской революции в августе 1849 г.

... о тяжелом чувстве, с которым в Москве была принята ~ моя брошюра «Du développement des idées révolutionnaires» — Недовольство «московских друзей» указанной брошюрой Герцена резко выразилось в письме Т. Н. Грановского к нему, датированном 1851 г., где она названа «несчастной книгой». «Ты отнял у нас окончательно право на возможность напомнить русской публике о Белинском, — пишет далее Грановский. — (...) Кроме новых строгих мер и новых стеснений ты ничего не доставил нам» («Звенья», VI, 1936, стр. 356 — 357).

— Щепкин имеет в виду оценку деятельности Белинского в книге Герцена «О развитии революционных идей в России» (см. т. VII наст. изд., стр. 234 — 240).

... какую роль играло знаменитое письмо Белинского к Гоголю в деле Петрашевского? — См. комментарий к стр. 8 наст. тома.

... после выхода вашей книги, где говорится об его статье о родовом начале и о споре с Самариным, его призывали к Ростовцеву. — Речь идет о статье К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России» («Современник», 1847, № 2) и об ответной статье Ю. Ф. Самарина «О мнениях „Современника" исторических и литературных», опубликованной в «Москвитянине», 1847 г., ч. II, за подписью М... 3... К. Герцен, не называя имен, описывал эту полемику в книге «О развитии революционных идей в России», положительно оценивая при этом позицию К. Д. Кавелина (см. т. VII наст. изд., стр. 244). По поводу этого упоминания Кавелин, служивший в 1850 — 1853 гг. в управлении военно-учебными заведениями, имел объяснение с начальником штаба этого управления генерал-адъютантом Я. И. Ростовцевым.

... при четверовластнике Иакове... — Герцен, видимо, иронически сопоставляет тогдашнюю деятельность Якова Ростовцева в качестве проводника николаевской реакции в области просвещения с кровавыми деяниями библейского правителя Галилеи «четверовластника Ирода» (см. евангелие от Матфея, гл. XIV). Евангелие называет Ирода четверовластником как одного из четырех ставленников римского императора, которым было доверено управление провинциями Иудеи.

— Щепкин писал Герцену перед отъездом из Парижа (т. е. не позднее 10 октября 1853 г.): «Оставьте мир расти по своим естественным законам и помогайте его росту развитием в человеке нравственного чувства, сейте мысль, но не поливайте кровью» и т. п. («Голос минувшего», 1913, № 8, стр. 213 — 215). Оценивая подобные советы Щепкина, Герцен писал М. К. Рейхель 17 октября 1853 г.: «Это благородная, теплая, но надломленная рабством натура. Для него еще и речь свободная кажется дерзостью <...> Это — мнения византийские, du découragement, de l'abattement».

Анекдот этот, тогда же переданный нам из очень прямого источника... — Приведенный в тексте эпизод был сообщен Герцену И. С. Тургеневым в письме от 7 января 1858 г. (см. Письма КТГ,

— Имеется в виду «Историческая записка...» министру народного просвещения по поводу студенческих волнений в октябре 1861 г., написанная пятью профессорами Московского университета (см. о ней комментарий к стр. 310 наст. тома). ... рукоплескающими возгласам Писемского... —Имеются в виду клеветнические выпады А. Ф. Писемского против Герцена и других деятелей русской революционной эмиграции, сделанные в романе «Взбаламученное море», печатавшемся в «Русском вестнике» Каткова в 1863 г. См. об этом в комментарии к статье «Ввоз нечистот в Лондон», стр. 468 — 469 наст. тома.

потери настоящих сил Фредерик Леметр заменял их преувеличением и впадал в такое неделикатное ставление точек на i, что я на него смотрел, как на развалину, ярко раскрашенную пестрыми красками, в том роде, как наше художественное правительство, бывало, белит и размазывай памятники. В исторических воспроизведениях и в необыкновенной спетости игры Théâtre Français сделал много; великих артистов он не развил, но развил необыкновенно умных артистов и превосходную труппу, играющую прескверные пьесы. Мы преимущественно говорим о мужчинах: женщинами европейская сцена богаче. Несмотря на все немецкие воз гласы русских ценовщиков, Рашель была великая художница, а Франция реставрации, Франция Беранже, последняя веселая Франция, имела своим живым, веселым, гениальным представителем — Дежазе.

[113] Анекдот этот, тогда же переданный нам из очень прямого источника, мы не печатали по понятной причине.