В вечность грядущему 1863 году

В ВЕЧНОСТЬ ГРЯДУЩЕМУ 1863 ГОДУ

«... Все было готово к приступу. Генерал Толь осмотрел еще раз передовые орудия и остановился; он вынул часы — время, данное для ответа, не прошло. Наступила страшная тишина... у всех билось сердце, так прошло несколько минут. Генерал показал стоящим возле часы и положил их в карман — сигнальная ракета взвилась со свистом, лопнула и рассыпалась. Пушки грянули разом — приступ начался. Через полчаса ничего нельзя было разобрать в дыму, огне и шуме страшного боя...»

Так рассказывал мне когда-то очевидец о приступе и взятии Варшавы в 1831 году.

Мы, Европа, весь мир — находимся теперь в том самом положении: генерал вынул часы. Кто этот генерал — Наполеон III, Александр II, лорд Россель, кн. Горчаков

— Ни один из них, все они, да еще кто-то анонимный. Жаль, что в наш скептический век не верят даже в диавола, часы были бы по праву у него, и он по крайней мере был бы от души рад, а теперь все, с внутренним ужасом чуя грозные последствия, поджидают ракету, которая должна быть сигналом общему несчастию всей Европы.

История продолжает развивать свою импровизацию путями безумия и крови. Почти всякий раз все можно предупредить, отвратить, иначе направить; почти всякий раз ничего не предупреждено, не отвращено. Народы и правительства дивятся, как Гоголев Селифан, что «ведь вот видели, что колесо сломано, да ничего и не сделали».

Утром, когда все спят с закрытыми ставнями, рано проснувшиеся видят по заре, что день будет бурный; их свидетельству не верят, небо кажется ясным, против грозы никто не берет мер — а день возвращается к своей программе утра, и когда всего менее ждут, черная туча шлет свою ракету.

Кто ждал при тихом и невзрачном начале 1863 г., что он нас поставит лицом к лицу перед столкновением, которое казалось далеким и которое теперь стоит грозно и, может, неотвратимо перед нами?

Борьба, которую пятьдесят лет тому назад предвидел Наполеон, которой прелюдия разыгралась несколько лет тому назад в Черном море, о которой доктринеры отзывались, пожимая плечами, как о пустой мечте, завязалась на стародавней трагической почве, «где каждая горсть земли — прах мученика, мощи».

Россия является на барьер, облитая польской кровью, дикая, свирепая, сбитая с толку, потерявшая всякое различие между добром и злом, между своим и чужим, между любовью и ненавистью. Она идет с прежним знаменем военного деспотизма, в той же ливрее чужой цивилизации, во имя которой поднимаются на нее западные державы. Она одна. Кроме немца-камердинера, который остался верен русской передней, догадавшись, что он существует только силою штыков и покровительством соседнего барина, с ней нет никого.

Против нее — союз непримиримых между собой врагов. Они долго не подымали перчатки. Старый мир охотно оставил бы Польшу на усмирение; его нервы не испугаешь каким-нибудь Муравьевым, разграбленными домами и невинными жертвами. Что ему до Польши? Но перед дерзостью русских ответов и, главное, перед их обнародованием он не мог остаться в долгу. Хотела ли Россия, без денег, едва оправившись от Крымской кампании, не умевшая в десять месяцев покорить восстания, додразнить Европу до войны — мы не знаем. Вероятно, нет; правительство хотело скорее похвастаться перед своими и повторило ошибку, которую сделал Николай: он тоже рассчитывал на то, что Европа не вынет меча из пожен; она бы и не вынула ни из-за Турции, ни из-за иерусалимских ключей, но Франция вынула его из-за того, что он не назвал братом Наполеона. Дуэль, по западным понятиям, очень редко делается из-за дела, а почти всегда из-за оскорбления чести. Point d'honneur[127] Европы задет русскими потами. Старые бойцы долго не обижались, долго отходили, отступали, давали все средства России сделать amende honorable[128], но Петербург закусил удила, и Европа тяжело и нехотя надевает на себя доспехи, с надеждой, что на год, на полгода борьба отдалена; союзники чуют важность борьбы, их мучит взаимное недоверие, грозные предчувствия, а может, и встревоженная совесть.

Между ними Польша — представительница юности и доблести старого мира, последний венок живых цветов на латинском кресте. Польша, не знающая предела преданности, отдающая четвертого сына после трех падших, пятого после четырех, — мужественная, неуловимая, исходящая кровью, гибнущая здесь и возрождающаяся возле. В ней апотеоза Запада, в ней великая и честная кончина старого мира. Десять месяцев борьбы, горсть людей против армии — какая эпопея представляет что-нибудь героичнее? А это правительство, обругиваемое ежедневно подлой, шпионской журналистикой в России, это правительство, скрывающееся в звериных когтях разъяренного врага и управляющее, между его пальцами, страною Будущие поколения не поверят этому... Что бы с Польшей ни было, но это восстание, эти десять месяцев борьбы ставят ее на необыкновенную высоту... И что бы ни было с Россией, она долго не смоет с себя усердия к усмирению и сквернословия своих подкупных и даровых клевретов.

И есть печальная отрада в том, что Польша в своем преображении оставалась одинокой и, приготовляясь к своей Голгофе, подымалась на своем Фаворе без ветхозаветных Моисеев и Илий западного мира.

Для России польское восстание было несчастием[129]; оно врывалось в начатое русское дело, путало его, усиливало правительство и будило в народе чувства звериные и кровожадные. Остановить польское движение было трудно; русское правительство делало ошибку за ошибкой. Людей, готовых на гибель, сознательно идущих на нее, вообще останавливать нельзя. Да и что же можно было сказать полякам? «Подождите, не чувствуйте боли, не чувствуйте оскорблений, дайте себе связать руки и ноги, дайте лучших из вас отдать в солдаты — подождите: мы еще не готовы». И это в то самое время, когда торжественно праздновалось тысячелетие нашего ребячества!

Смиряясь перед фактом, мы говорили польским друзьям нашим: «Если ваше восстание неотвратимо, да совершится судьба его. Помните, что у вас только одна — официальной, петербургской, петровской, карамзинской, погодинской, той, которая держала донельзя народ в крепостном состоянии, той, которая на кнутах и штыках, на казематах и каторгах упрочила сильную державу, основанную на отрицании всех человеческих прав».

Мы знали, как тяжело будет полякам нести нашу простую хоругвь, и всем сердцем и помышлением желали, чтоб они нашли силу — не против врага, в этом у них недостатка нет, а против собственных предрассудков.

ЗЕМЛЮ КРЕСТЬЯНАМ, ВОЛЮ ОБЛАСТЯМ.

И то и другое, с западной точки зрения, — нелепость, и то и другое, с исторической точки зрения, — чуть не предательство!

Западные воззрения стали нам чужды; исторического знамени у нас нет; мы его видим в будущем, мы не возвращаемся к нему, а к нему идем. И это вовсе не фантасмагория и мечта, а ясный, простой факт.

Мы любим русский народ и Россию, но не одержимы никаким патриотическим любострастней, никаким бешенством русомании; и это не потому, чтоб мы были стертыми космополитами, а просто потому, что наша любовь к отечеству не идет ни до вымыслов несуществующего, ни до той стадной солидарности, которая оправдывает злодейства и участвует в преступлениях. Для нас всегда существовали интересы выше и дороже всех патриотизмов в мире; мы никогда не подкрашивали объективной истины никакими красками личными, семейными или племенными и так же не обинуясь говорим теперь о будущности русского парода, как, не оглядываясь и не рассчитывая, стали со стороны Польши с самого начала восстания.

Народ русский, для нас, больше, чем родина. Мы в нем видим ту почву, на которой разовьется новый государственный строй, — почву, не только не заглохшую, не истощенную, но носящую в себе все зерна всхода, все условия развития. Будущность ее для нас логическое заключение.

считаем себя вправе сказать, что она родит, если ей не помешают.

Убеждение наше, что в России осуществится часть социальных стремлений, — совершенно не зависимо от того, что мы родились в России. Физиологическое сродство, кровная связь с народом, с средой, может, предшествовали пониманью, ускорили, облегчили его — но вывод, однажды достигнутый, — или вздор, или должен стать независимо от пристрастий и случайностей, Человек, родившийся в Берлине или Потсдаме, вероятно, имеет какую-нибудь привязанность к родине; но что же может он вывести из своей любви к отечеству, кроме необходимости разложения уродливого прусского королевства?

То, что делается теперь в России, в эту черную полосу, которая оставит по себе страшные угрызения совести, ничего не доказывает против наших упований. Вся эта оргия палачества и пьяного патриотизма обнаруживает больше и больше только то, что такими мерзкими абортивами внутреннего движения остановить нельзя. Само правительство, срываясь с своей обычной колеи, всякий раз уносится в какую-то пугачевщину. Имея в виду одно уничтожение польского восстания, изводя польский элемент в Литве, оно, не сознавая того, ведет Россию вовсе не туда, куда думает... «Не нам, не нам, а имени твоему!» так и останется, с легкой руки Павла, девизом его внучат.

— их обращать на путь истины не наша забота. Но в последнее время безнравственная и бесстыдная пресса затемнила возникавшее и укреплявшееся сознание. Честные люди, люди, но забившие свой ум схоластикой, ни сердца усердием к престолу, исполняются сомнением. И действительно, надобно иметь страшную силу веры и любви, чтоб не отпрянуть от беснования не одного Саула, а целого общества с ним, — общества, полуобразованного и дерзко мутящего немое море чуждой ему жизни народной, вызывая из его глубины демонические страсти, которых разгар и круг действий не ему очертить и обуздать.

Перед этими сомнениями, перед этим смешением понятий наше дело ясно. Мы торопимся прочитать отходную в вечность грядущему году и снова поставим на первый план развитие нашей мысли — о будущности нарождающейся России. Оставляя все другие вопросы, мы будем следить, шаг за шагом, пульс за пульсом, за движениями младенца, за его ростом и указывать и обличать бессилие и нелепость палачей, врачей, заклинателей и всех подкупленных повивальных бабок, призванных извести его.

Польскому делу мы принесли что могли, далее нам приходится повторять одно и то же. Мы горды тем, что за него лишились нашей популярности, части нашей силы; мы горды той бранью, той клеветой, той грязью, которой бросали в нас за Польшу ярыги патриотизма и содержанцы III отделения. Ни нападения подлых врагов, ни сожаления слабодушных и слабоумных друзей не своротили нас с дороги... Мы с злой радостью смотрели на бегущие от нас стада кабанов и баранов, сопровождаемых чириканьем их пернатых товарищей... смотрели, как их Долгоруков загонял на скотный двор Муравьева и в свои собственные птичники — не завидуя ни тому, что одним отдадут поношенное платье, награбленное у литовских панов, а других научат еще лучше петь по органчику III отделения. Черт с ними!

говорить исключительно о нем — с людьми, которым дорога не кровавая, не терзающая Польшу Россия а Россия, вспахивающая в тиши с своими полями — поле будущего развития. Их будем мы звать нашим Колоколом вместе с молодым поколением, которое надобно спасать во что б ни стало от казенных лжеучителей и нравственно растленных бездельников.

Пять лет мы без устали сзывали живых. обедне, звать к сознательному делу!

Флоренция, 10 ноября 1863.

Примечания

К, л. 175 от 15 декабря 1863 г., стр. 1437 — 1439, где опубликовало впервые, с подписью: И — р. Автограф неизвестен.

«Письмо к Гарибальди» (см. т. XVIII наст. изд.), была посвящена итоговой характеристике основных политических событий 1863 года, в частности польского восстания, анализу отношения к нему буржуазных правительств и различных идейных группировок в России, а также определению ближайших перспектив социального развития страны, ее революционно-освободительного движения.

На общность темы и главной мысли этих статен указывает сам Герцен в письме к Н. А. Тучковой-Огаревой от 25 ноября 1863 г.: «Письмо мое к Гарибальди начерно готово. Оно вроде моей последней статьи, но для иностранцев. Для меня впереди становится светлее: для нас ничего не прошло — eppur si muove <„И все-таки вертится!" —слова Галилея>».

Оглядываясь на пройденный год, трагический для дела польской и русской освободительной борьбы, Герцен отдает должное справедливости и величию неравной битвы польских революционеров с царизмом и подчеркивает свою неизменную солидарность с «польским делом» — частью борьбы за демократическую Россию. По, не ограничиваясь этим, в итоговой статье года он считает необходимым вновь четко и полно очертить позицию «Колокола» в отношении польского восстания в период его подготовки и проведения.

Русская реакционная печать, используя клеветнические измышления польских шляхетских националистов, обвиняла Герцена и подстрекательстве поляков к восстанию. При этом редакторам «Колокола» (Катков называет их, объединяя с М. А. Бакуниным, «лондонским триумвиратом») приписывались высказывания, которые делались Бакуниным, действительно занимавшим авантюристическую позицию в тактических и программных вопросах, связанных с польским восстанием (см. письма его к польским эмигрантам И. Амборскому от 12 октября и Коссиловскому от 20 — 21 октября 1862 г. — «Летописи марксизма», 1927, № 4, стр. 77 — 78 и 1928. № 5, стр. 59 — 60). В речи на банкете в Стокгольме 28 мая 1863 г. Бакунин заявил: «В России теперь образовалось обширное патриотическое общество, — консервативное, либеральное и демократическое вместе. Оно носит имя..”Земля и воля"<...> Оно обнимает все классы общества русского, всех русских, каково бы ни было их имущество и положение: генералы и офицеры в массе, высшие и низшие чиновники, помещики, купцы, священники, сыновья священников и крестьяне и » (Л XVI, стр. 495).

Еще до начала польского восстания, а также во время его, Герцен и Огарев резко критиковали эти безответственные выступления Бакунина. «Ты затем и хочешь вредной попытки, потому что она тебе дает занятие, хотя бы и вредила делу, — писал ему Огарев 31 октября 1862 г.— Если ты ищешь себе занятия, хотя бы по дороге погибла надолго русская свобода и рост внутренней организации народа, — я враг тебе» («Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву», Женева, 1896, стр. 88). См. также письма к Бакунину Герцена от 1 сентября и Огарева от 12 сентября 1863 г. (там же, стр. 147 — 150), а также в «Былом и думах» главу «М. Бакунин и польское дело» (т. XI наст. изд.).

12 ноября 1863 г., в ответ на просьбу Огарева выступить с печатным опровержением инсинуаций Каткова о «подстрекательстве», Герцен писал: «О Каткове подумаю. Не лучше ли просто написать, что это ложь, т. е. Огарев и Герцен объявляют? Но как же Бакунин скажет, что это ложь, когда он все то же говорил, и даже в Стокгольмской речи?» В своем статье Герцен поэтому открыто отделяет позицию редакции «Колокола» от взглядов Бакунина (об этом см. также письмо Герцена к Н. П. и П. А. Огаревым от 1 декабря 1863 г.).

Еще в сентябре 1862 г. Герцен, видя единственный путь к успеху польского восстания в объединении усилий польских и русских революционеров, предостерегал представителей Центрального национального комитета от преждевременного выступления (см. «Былое и думы», т. XI наст. изд., стр. 368 — 372). В статье «Русским офицерам в Польше» он писал 10 октября 1862 г., что «на Руси сию минуту вряд ли может быть восстание» (т. XVI наст. изд., стр. 255). Решительные доводы против немедленного восстания приводил он также в письме к И. Цверцякевичу 22 октября 1863 г., уже после объявления рекрутского набора (см. также в наст. томе статью «Resurrexit !» и комментарий к ней).

«земле крестьянам и воле областям», принятые тогда представителями Центрального национального комитета (см. письмо комитета к издателям «Колокола» — К, л. 146 от 1 октября 1862 г.).

Теперь Герцен с горечью отмечает, что шляхетско-националистические «предрассудки» взяли верх в руководстве восстанием, лишив его поддержки народных масс западных губерний и самой Польши, и это способствовало его поражению (о саботировании «белыми» даже того умеренного решения крестьянского вопроса, которое содержалось в первых актах временного Национального правительства, см. комментарий к стр. 232). То сложное положение, в котором оказались в этих обстоятельствах русские революционеры, поддерживавшие польскую революцию, обрисовано в письме Герцена к М. А. Бакунину от 1 сентября 1863 г.; «... польское дело <...> — не наше дело, хотя и правое относительно, — наш принцип социальный» (см. также его письмо к Е. В. Салиас от 24 декабря 1863 г.).

«заторможенность» работы революционных организаций в России, наступившую в результате разгула реакции, статья Герцена проникнута верой в «будущность нарождающейся России». Видя в стремлении русского крестьянства к освобождению с землей «почву, на которой разовьется новый государственный строй», Герцен вновь развивает в статье положения утопической теории общинного социализма. Эту проповедь он обращает к разночинно-демократической молодежи, признавая в ней теперь единственно действенную силу освободительного движения (см. также в наст. томе статью «1831 — 1863»). Отмечая, что оно лишь выиграло, освободившись от либеральной «мертвечины», Герцен обращается к этому «новому кряжу» бойцов, зовя их к сознательному делу.

В подготовке нового революционного подъема он отводит «Колоколу» деятельную роль центра, идейно собирающего разгромленные силы революционно-демократического движения, вселяющего бодрость в молодых борцов (см. его письмо к H. П. и Н. А. Огаревым от 1 декабря 1863 г.).

По поводу статьи «В вечность грядущему 1863 году» Н. И. Утин писал Герцену 8 декабря 1863 г.: «„Сзывайте же к обедне", звоните так, как в новой своей статье, — оно, право, плодотворнее отзовется, чем безотрадное уныние» (ЛН, т. 62, стр. 634).

... как Гоголев Селифан, что «ведь вот видели, что колесо сломано, да ничего и не сделали». — Герцен имеет в виду раздумья кучера Селифана в «Мертвых душах» по поводу неисправной брички: «Вишь ты как оно мудрено случилось: и знал ведь, да не сказал!» (т. I, гл. XI).

Борьба ~ несколько лет тому назад в Черном море. — Имеется в виду Крымская война 1853 — 1855 гг.

...«гае каждая горсть земли — прах мученика, мощи». — См. стр. 148 наст. тома.

... дерзостью русских ответов... — См. комментарий к статье «Виллафранка перед Солферино». Переговоры завершились нотой кн. А. М. Горчакова, в которой он в ответ на третье дипломатическое представление европейских держав заявил о решительном отказе продолжать обсуждение польского вопроса.

~ подымалась на своем Фаворе без ветхозаветных Моисеев и Илий западного мира. — Царскую расправу с восставшей Польшей Герцен сравнивает с распятием Христа. Ему предшествовало, по христианскому преданию, «преображение» Христа на горе Фаворе, где он предстал перед своими Учениками рядом с Моисеем и пророком Илией (см. евангелие от Матфея, XVI, 1 — 9).

Какой-то г. Питкевич напечатал ~ письмо к польскому правительству. — Имеется в виду брошюра И. Питкевича «Lettre d'un patriote polonais au Gouvernement national de la Pologne avec une préface et quelques notes explicatives par M. Schédo-Ferroti», изданная в Брюсселе осенью 1863 г.

«Г-н Герцен и К° ~ лгали заведомо, чтоб ~ прослыть вождями могущественной революционной партии...» — Герцен цитирует и комментирует передовую статью «Московских ведомостей», № 225 от 17 октября 1863 г.

Не те ли, которые писали подметные письма с поддельной печатью народного польского правительства? — См. выше заметку «Чистая ложь» и комментарий к ней.

 — Намек на торжества по случаю тысячелетия России, праздновавшегося 8 сентября 1862 г. См. «Праздник тысячелетия России» и «Юбилей» в т. XVI наст. изд.

... правительство ~ уносится в какую-то пугачевщину. — Герцен имеет в виду провокационные меры правительства по наделению крестьян западных губерний землей за счет помещиков-повстанцев. Об этом см. выше в статьях «Россиада», «... А дело идет своим чередом», «Вывод из владения».

«Не нам, не нам, а имени твоему!» так и останется, с легкой руки, Павла, девизом его внучат. — Эти слова из Псалтыри (113 псалом, стих 9) с 1796 и в продолжение всего царствования Павла 1 чеканились на серебряных монетах, а затем были отчеканены на медали, вылитой по приказу Александра в намять победы в Отечественной войне 1812 г. (об этом см. также «Былое и думы» — т. X наст. изд., стр. 22, «От государя князю И. П. Гагарину» — т. XIX наст. изд.).

Автор ненавистью понял то же, что мы — любовью ~ мыслью, свободной от всяких изуверств и от всякой традиции. — Как указывает М. К. Лемке, автором брошюры «La Pologne et la cause de l'ordre», изданной в Париже и 1863 г. за подписью «Un polonais», был Сбышевский ( XVI, 549).

... беснования не одного Саула... — Именем жестокого библейского царя Саула Герцен называет здесь Александра II.

[127] Вопрос чести (франц.). — Ред.