Ответ Гарибальди

ОТВЕТ ГАРИБАЛЬДИ

Капрера, 23 декабря 1863[9].

Любезный друг,

я получил ваше дорогое письмо, для меня оно документ. Да, Герцен, верю вам и знаю, что народ русский несчастен и имеет высокие стремления, как все народы, и что он не повинен ни в виленских истязаниях, ни в варшавских виселицах; я знаю, что и на вашей родине бродит дух воли и будущего, я помню многих офицеров, которые предпочли Сибирь и смерть преступному палачеству в Польше, святые имена Попова в Арнгольдта глубоко отпечатлелись в памяти моей; их имена будет повторять история вместе с именами их товарищей по мученичеству.

Но мне кажется, что Польша, в которой бичуют женщин и вешают юношей, должна была бы возбудить сострадание народа русского, по крайней мере в той благородной части его, к которой вы принадлежите, и в ней возбудить протест более торжественный, чем слова.

Предрассудками национальности и религии всегда пользовались власти для своих видов, ими они отравляли дружескую связь народов. Но пока кровь льется, сильные должны бы иметь — если ничего другого — по крайней мере сожаление к слабому.

Проповедуйте это русским, а я скажу польскому дворянству: «Отдайте землю крестьянам», и всей Польше: «Перестаньте придавать вашей геройской борьбе характер религиозный, несовременный, отчуждающий от вас симпатии и вызывающий кровавые противудействия».

Прощайте, мой любезный друг, благодарю за память и пр.

Ваш Джузеппе Гарибальди,

Прочитав эти строки, у меня навернулись на глазах слезы, — горькие слезы стыда и боли. Как ни издевались надо мной наши мраморные gamins, наши доктринерские застрельщики, принимавшие бессердечие за ум, я не могу отучиться от глубокой грусти...

Гарибальди совершенно прав: кого не поразит это безучастие к казнимому народу, это немое бездушье возле стона, вопля, крови. Но он далеко отстал, его воображение не шло дальше равнодушья — а у нас нежность к казням, мы ласкаем палачей, «лобызаем их доблести», по выражению одного из православных иерархов, мы пируем, ликуем в их честь, пьем за их здоровье, подносим им иконы... У нас все добровольно, con amore[10] запачкалось в крови: немецкий университет в Москве и немецкая биржа в Петербурге, уездные крепостники и столичные газетчики... государь андреевской лентой и серебряными рублями показал, что казни — не печальная необходимость, при которой верховный судья накрывает свою голову одеждой сетования, а награждаемая доблесть... Церковь, уклонявшаяся перед самим Петром от прямого участия в казнях, поставила православный алтарь свой скамейкой для вешающего палача.

Эта позорная полоса нашей истории тем больше отвратительна, что она вовсе не нужна. Вызванная трусостью, подхваченная с одной стороны раболепием, с другой — свирепым патриотизмом, она не имеет оправдания. Она пройдет, и пройдет скоро, в этом нет сомнения, но след ее останется; и как исчезнувший рубец кнута выступает при известных обстоятельствах, так и она будет выступать под пером каждого грядущего историка. Этот майорат пойдет надолго. Прошлое злодейство искупается, обязывает к смирению, заглаживается, но не проходит до тех пор, пока не пройдет память человеческая.

В тупой и наглой кровожадности общества оправдание всех ужасов петербургского периода: от собственноручных упражнений державного палача до военных поселений, от превращения каждой съезжи в дом пыток до превращения каждого помещичьего дома — в съезжу.

Самодержавная империя, основанная на явных штыках и канцелярской тайне, не русское изобретение. Но отчего же, переложенная на русские нравы, она утратила все человеческое? Отчего ни в Пруссии, ни в Австрии она не развилась ни в Павла, ни в Аракчеева, ни в Николая..?

Не вся ответственность падет тут на правительство. Правительство не выдумывает порох, а жжет его. Оно и в настоящих казнях только прибавило к слову — дело,

Месяцы ходило правительство кошкой, с разгоревшимися, глазами, около виселицы и примеривалось, прислушивалось — то попробует расстрелять русского юношу, то кого-нибудь отошлет на каторгу, то повесит поляка и спрячется опять за свои ширмы «реформ», выжидая что будет. Но когда оно увидело, что общество взошло во вкус крови, что не только публичные мужчины, которым оно приплачивает, но и ворчащее: дворянство, которое само сильно поплатилось, стоит за казни и энергию, тогда оно разом откинуло западную часть маски и, засучив рукава, схватило Муравьева и пошло месить кровь, вешать, давить, пытать, словом, пошло тешиться сколько беспощадному сердцу монгольского немца угодно. Смело было перед лицом всего мира казнить ежедневно врагов, взятых с оружием в руках; это противно собственной военной религии петербургского императорства. Смело было нести раненых на казнь, вешать людей без памяти, на вздержку (как убили благороднейшего Сераковского). Польша и Литва — не Старая Русса» не Казанская губерния, это не бедные крестьяне, которых тела стоит исключить из подушного оклада — и дело кончено, — тут офицеры, помещики, тут близко границы. Тем не меньшая правительство рискнуло — и что же? При виде этих ужасов обеды еще жирнее, стерляди еще больше, пьяная ватага ревет «ура», шлет адресы, шлет телеграммы, пуассарды Зимнего дворца государынины робеспьеровские трикотезы, ханжи из царской девичьей сооружают иконы... Работай, Муравьев, мы народны!.. И нас хотят уверить и белым, и аксаковским днем, что это любовь к отечеству! Лучше не иметь никакого отечествам Не вчера же однако родился этот характер близнецом с польским восстанием — его дворянское родословие идет гораздо дальше. Переберите типы, выработавшиеся у нас в верхних паражах нельзя» Петр I страстно любит флот, цивилизацию и не знаю что, но еще страстнее любит доносы, сплетни, следствия, пытки — и вдруг всё около него делается доносчиками, Преображенский приказ завален делами — хрустят барские и не барские кости на дыбе... Откуда явилась бы эта готовность на царскую потеху ставить людей, не щадя ни родных, ни друзей, если б не было к ней предрасположения?

Лишь только верхи наши образовались, обзавелись иностранной академией, силлабическими виршами и профессором элоквенции, как является замечательнейшее trio. Рядом с немецким берейтором всея России, стегающим ее по всем правилам верховой школы, является помещичья оппозиция Волынского, нечистого на руку, надменного в счастье и подобострастного в беде, бьющего по щекам Тредьяковского, этого полного представителя императорски-казенного образования.

В жалкой и подлой фигуре пресмыкающегося профессора, требующего плату за побои и делающего донос на Волынского, когда он был в цепях, в фигуре этого шута и поэты, воспевающей императрикс Анну Иоанновну и ее берейтора, так и видишь, патриарха современной журналистики и ур-ректора, посылающего черт знает почему телеграммы Бергу и Муравьеву с своего обеда. А Волынский-то как живо и ясно представляет плантаторский либерализм, от двух-трех тысяч душ, — либерализм экзотический, размашистый, неопределенный и всегда готовый, как Осип, клясться, что он не валялся на барской постеле, что ему вовсе не нужно на ней валяться.

правительства и потворства со стороны общества, сделавший возможным все на свете — заливание малороссиан холодной водой на морозе при Бироне,. засеканье сотнями людей при Аракчееве, вздергивание раненых на виселицу при Александре II...

Жестокости делались везде, жестокость вообще слишком общечеловеческая черта, чтоб принадлежать какой-нибудь стране, но мы обращаем внимание на особый характер жестокостей, совершаемых в России. Пугачев, вероятно, был бы казнен везде в Европе, но нигде не нашелся бы Панин, который бы ему, скованному, дал пощечину. Везде есть болтающие бабы, доносчики и полицейские преследования, но нигде не было, чтоб из столицы в столицу ездил Шишковский сечь барынь, статс-дам по высочайшему повелению... так, как нигде не было за последние два столетия следствия, подобного тому, которое делалось в Новегороде после убийства грязной любовницы Аракчеева.

Откуда же взялся этот характер?

Каким образом мы дошли до того, что какой-нибудь юноша, воспитанный на женских руках и на французском языке, делаясь офицером, хладнокровно сек солдат и бил их собственными руками; делаясь чиновником, крал, допрашивал под розгами и подавал шинель и калоши начальнику или требовал, чтоб другие чиновники подавали ему?

Все это выросло на том на котором укрепилась, как говорит литератор крепостников, Российская империя. Разве каждый господский дом не представлял полную школу рабства, разврата и тиранства, отсутствие всякого уважения к седым волосам, всякого сожаления к детскому возрасту, к девичьему стыду; гарантированный правительством, поддерживаемый полицией, судом, войском, церковью, произвол, безгранично идущий до встречи с властью, перед которой секущий, гордый помещик делался вдвое больше холопом, чем его несчастный раб. Чему же дивиться, что окончившие курс воспитания в этих заведениях, несут на всю жизнь следы его?

— Где Иван? — спрашивает барыня за обедом, видя, что суп подает Семен.

— Мамаша, — отвечает какой-нибудь мальчик десяти лет, — папа его послал в часть.

— Я его, мошенника, велел поучить, он давеча мне грубо отвечал... c'est un caractère acariâtre[11].

«папасе». Он с малых лет инстинктом понимает, что это материк. От этого ни ему, ни его нежной сестрице в голову не приходило, что кучер мерзнет часов пять, что форейтор совсем замерз, — на то материк.

Теперь заметьте, что эти школы плантаторства начали закрывать почти вместе с воскресными школами, года два тому назад, а ведь Муравьеву обедают

... Что же удивительного, что такое прочное основание бесчеловечья, подавляемое умом, образованием, при первом случае выступает во всем своем безобразии. Может, удивительнее то, что помещичье общество, «лобызающее с витебским архиереем доблести Муравьева», поддерживается яростно писаками, которых скромное начало теряется между задним крыльцом и людской.

Революция 48 года показала нам, что самые откровенные и последовательные демократы — те, которые по роду и воспитанию принадлежали к аристократии, как Дефлот, как граф Ворцель. Точно так же не было у нас свирепейших защитников дворянских прав, как их управляющие, которые обыкновенно не отличаются столбовым происхождением.

К тому же у нас между дворянством и народом развился не один дворовый человек передней, но и дворовый человек государства — подьячий. Бедная амфибия, мещанин без бороды, помещик без крестьян, «благородный» чернорабочий без роду и племени, без опоры, без военной посадки, сведенный, вместо оброка, на взятки, вместо «исправительной конюшни» на канцелярию и регистратуру, трус, ябедник и несчастный человек... подозреваемый во всем, кроме несчастности... Научите его думать, писать не на гербовой бумаге, и он сделается гигантом протеста или исполином подлости, Белинским или — вы его назвали...

Страшный опыт доказал нам, опозоривши нас перед честными людьми всего мира, сколько грязи осталось от нашего на нас, сколько дикого, в самом деле, осталось под внешней цивилизацией... Пора нам в баню. Прошлый год показал, что, несмотря на освобождение дворян от крепостного состояния, в них осталась не только гнилая кровь крепостников, но сохранились с усовершенствованием все пороки дворни, не выкупленные ни одним хорошим качеством крестьянина.

Пора начать нам свое нравственное очищение, пора ужаснуться тому, что наделали в 1863 году!

Примечания

Печатается по тексту К, л. 178 от 1 февраля 1864 г., стр. 1461, где опубликовано впервые, с подписью: — р. Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

В письме к Е. В. Салиас (февраль 1864 г.) Герцен писал: «Надеюсь, что вы были довольны сквозь - строем, которым я провел наше общество в комментариях к письму Гарибальди».

«Письмо к Гарибальди», датированное 21 ноября 1863 г., Герцен закончил словами: «Проснулся ли он <русский народ> в самом деле? <…> я охотно буду отвечать в другом письме» (наст. том, стр. 30). Получив письмо Гарибальди, Герцен ответил комментируемой статьей. Принимая справедливый упрек Гарибальди в том, что судьба Польши должна вызвать у русского общества более действенный протест, Герцен пытается исторически объяснить причины жестокости русского дворянского общества, которая столь позорно проявилась при подавлении польского национально-освободительного движения. Они, по его мнению, кроются в крепостнической почве, на которой основалась и выросла самодержавная Российская империя, веками воспитывавшая в народе раболепие и трусость, создавшая круговую поруку правительства и общества, взаимно «питающих друг друга своим ядовитым молоком».

Следует отметить, что Герцен вновь останавливает свое внимание на разночинной интеллигенции — на «дворовом человеке государства», на чиновнике, чернорабочем «без роду и племени», который, научившись мыслить, станет «гигантом протеста... Белинским».

... мраморные gamins... — Иронический намек на пьесу Т. Барьера и Л. Тибу «Les filles du marbre» («Мраморные девы») — см. статью Герцена «Оба лучше» в т. XII наст. изд. и комментарий к ней. Gamins — мальчики (франц.).

… «лобызаем их Доблести», по выражению одного из православных иерархов... — В день именин Муравьева-Вешателя архиеписскоп полоцкий и витебский Василий сказал в своей речи о нем: «все мы должны <...> лобызать доблести и направление сего чудного мужа» см. в наст. томе заметку «Оподление православия»).

Первое слово сказано теми ~ требовали каких-то беспримерных казней... — Речь идет о выступлениях в печати M. H. Каткова Н. Ф. Павлова, И. С. Аксакова и др. в связи с петербургскими пожарами.

... то попробует расстрелять русского юношу... — Намек на расстрел в июне 1862 г. члена русской революционной офицерской организации в Польше И. Арнгольдта.

... публичные мужчины, которым оно приплачивает.. —  Намек на Н. Ф. Павлова, получавшего правительственную субсидию на издание в Москве газеты «Наше время», и на А. А. Краевского, издававшего в Петербурге с 1 января 1863 г. газету «Голос», существование которой поддерживалось первые три года субсидиями правительства (см. Мих. Лемке. Эпоха цензурных реформ 1859 — 1865 годов, СПб., 1904, стр. 239 — 243).

... как убили благороднейшего Сераковского... — См. статью «Сигизмунд Серакмвский» (т. XVII наст. изд.).

 — Намек на восстание военных поселян в Старой Руссе (1831) и на крестьянские волнения в селе Бездна Казанской губернии (1861).

... робеспьеровские трикотезы... — Трикотезы (от французского tricoter — вязать) — женщины из народа, которые во время якобинского террора присутствовали в общественных учреждениях, рассматривавших дела изменников; во время заседаний, длившихся с утра до ночи, они обычно вязали.

 — Parage — край, область (франц.). В данном случае употреблено в смысле «сфера», т. е. в высших правительственных сферах и журнально-газетных кругах.

... профессором элоквенции... — Речь идет о В. К. Тредьяковском, назначенном в 1745 г. императрицей Елизаветой Петровной профессором «как латинския, так и российския элоквенции».

... с  — Имеется в виду Бирон.

... Волынского ~ бьющего по щекам Тредьяковского... — В 1740 г. кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны А. П. Волынский избил Тредьяковского за попытку отказаться от сочинения стихов к свадьбе придворного шута князя М. А. Голицына с Е. И. Бужениновой.

телеграммы Бергу и Муравьеву с своего обеда. — Намек на радактора «Московских ведомостей» М. Н. Каткова, который не раз посылал с обедов, даваемых в его честь, телеграммы M. H. Муравьеву о том, что за него был провозглашен тост. См., например, об обеде, данном M. H. Каткову в Английском клубе 9 июня 1863 г.,: — в т. XVII наст. изд., комментарий к стр. 176 («Россиада»). 21 ноября 1863 г. в Московском университете в честь ректора Баршева был дан обед, с которого были посланы телеграммы M. H. Муравьеву и наместнику Царства. Польского Ф. Ф. Бергу (см. «Московские ведомости»,№ 257 от 26 ноября 1863 г.). Герцен неоднократно высмеивает в своих статьях эти верноподданнические адресы, см., например в своих статьях эти верноподданнические адресы, см., например, стр. 10 наст. тома.

…готовый, как Осип, клясться ~ — См. комедию Н. В. Гоголя «Ревизор» (действ. II, явл. II).

... ездил Шишковский сечь барынь, статс-дам по высочайшему велению. — Будучи начальником Тайной канцелярии, С. И. Шешковский лично «с пристрастием» допрашивал заключенных — не только мужчин но и женщин. Для ведения дел Шешковский выезжал по поручению Екатерины II в Москву.

…которое делалось в Новегороде после убийства грязной любовницы Аракчеева. — 10 сентября 1825 г. дворовые, села Грузино, принадлежавшего графу Аракчееву, убили за зверское с ними обращение любовницу графа — Настасью Минкину. Следствие по делу о ее убийстве велось с невероятной жестокостью (см. об этом в главе XXVII «Былого и дум», т. IX наст. изд., стр. 88 — 89).

[9] Письмо Гарибальди опоздало, потому что общий друг наш, взявший письмо к нему, был позже в Капрере и переслал ответ через Флоренцию.