Правительственная агитация и журнальная полиция

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ АГИТАЦИЯ

И ЖУРНАЛЬНАЯ ПОЛИЦИЯ

I

HERR KATKOFF — LE GRAND[102]

Не будь Катков забрызган Муравьевым и кровью, не попадай яд его чернил в приговоры на каторгу, он был бы самый забавный шут нашего времени. Шутовская сторона его совершенно серьезна, совершенно наивна и потому так неотразимо действует на нервы.

Плохой профессор, он, оставляя кафедру, вынес из своей школьной деятельности учительский тон, тяжелый педантизм, напыщенную надменность и с ними пустился проповедовать конституционный либерализм. После смерти. Николая это было новостью в русской печати — его стали читать. Как только он заметил это, он, с своей стороны, перестал писать, а начал отечески внушать или начальнически распекать. Можно было догадаться, что, если и затем какой-нибудь дерзновенный не послушается, учитель пойдет по начальству, т. е. донесет. Так, как он это и сделал после петербургских пожаров.

— Катков обвинил литературных врагов своих. Такой отважный человек для правительства был клад.

Либеральный публицист, выдвинутый из третьих, четвертых рядов на авансцену, начал с того, что бросил за борт либерализм, конституционализм, поклонение Европе и пр. и внезапно почувствовал себя неистовым патриотом, неистовым самодержистом, террористом и пошел проповедовать Муравьева, русификацию, конфискацию...

Правительство тогда еще не умело твердо ходить в крови, поддержка в общественном мнении была ему нужна, оно приласкало его. В средние века верили, что прикосновение короля лечит от золотухи, у нас до чего бы правительство ни коснулось — вконец портится. Катков, прежде того знавший, что он великий человек, почувствовал себя теперь чиновно великим человеком,

К тому же пришла грубая лесть экс-крепостников. Чему они обрадовались — я не знаю. Кого-то наказывают... а Катков кричит: «Покрепче, не жалей его», этого для утративших право на розги было достаточно, чтоб есть за его здоровье кулебяки[103]. Катков, демагог против польского дворянства, почувствовал себя столбовым вельможей и явился защитником русских помещиков против черни.

Все это вместе окончательно свело его с ума. Он начал таять в себе, лакомиться собой, сделался аутогастрономом, говорил «мы», когда шла речь о всей империи и корчил из себя Годунова, отказывающегося от престола. Скромно опуская бесцветные глаза, лепетал он с каким-то жгучим самосладострастием: «Полноте, отстаньте, не мне, не мне... я только получше выразил мысль России, вашу мысль — что же бы я сделал без Михаила Николаевича и без Александра Николаевича, благодарите их, а не меня, я принес одну любовь... одну любовь к истреблению Польши».

Сила, энергия и Александр, Муравьев, а над ними Катков и Леонтьев, из него исходящий.

Но величие имеет свои неудобства. Слава Каткова гремит по миру, все смотрит на него, все спрашивает, кто это превыше пирамид, заслоняющий собой Александра, озаряющий собой Михаила? Немцы пишут об нем брошюры, Бельгия печатает об нем книги... скромность страдает, и вот наш журнальный Саул в бешенстве берет перо и пишете 195 № «Моск. ведом.»:

Мы должны, наконец, сообщить нашим читателям известие о весьма интересном явлении, возникшем на политическом горизонте Европы: это явление — мы. С некоторых пор мы стали предметом внимания, изучения и агитации, гласной и негласной, предметом корреспонденции и передовых статей в заграничной печати, наконец, предметом книг. Удивительные легенды появлялись о нас в серьезных заграничных журналах; европейской публике сообщалось, например, что в отдаленной и хладной. России народился дракон, которому имя Herr Katkoff, что он сидит в Москве и оттуда производит свои опустошительные набеги, что целая страна изнывает под его железным игом и слезно молит, да изведет ее бог из этой тесноты и да явится из-за моря снятый Георгий поразить это чудище на радость и ликования русского народа. Читатели могут подумать, что мы шутим; мы серьезно уверяем их, что подобные легенды появлялись в заграничных журналах. Мы не передаем их в буквальном переводе, единственно по крайнему неудобству сделать это, (Вот оно, где камрадерия-то с государем и Муравьевым.) Наше имя ничего не значит; без всякого затруднения, неудобства и неприличия оно может быть употребляемо во всякого рода пасквилях и пуфах, из какого бы источника он» ни происходили; но есть имена, перед которыми должен бы остановиться всякий, даже самый бессовестный интриган и которыми нельзя помыкать даже в заграничной печати. Мы читали эти сказания со смехом, поскольку они касались нас, но и не без прискорбного чувства — не за себя; мы молчали об этих сказаниях, потому что век их был недолог; день приносил их и день уносил.

Молодец... Зачем же он эту вдохновенную статью не прислал в «Колокол»? Злее против него ничего никто не писал, а пройдет день — никто и писать об нем не станет.

II

Вымывшись в лучах своей славы, Катков и не подумал отдыхать, а сейчас бросился на брошюру Шедо-Ферроти, изорвал ее в куски и по дороге меня укусил за ногу — Муравьев да и только! Брошюру Шедо-Ферроти я еще не читал, но из трех[104] статей «Моск. ведом.», неимоверной длины и бестолковости, явствует, что Шедо-Ферроти, отдавая полную справедливость Каткову за то, что он стер меня с лица земли одной статьей (чему Катков верит), далеко не так одобрительно смотрит на методу натравливания на Польшу, мешающую правительству идти больше человеческими путями. Тут было задето все святое для Каткова — Муравьев и он сам. Уязвленный, он вскочил я срезался.

Брошюра Шедо-Ферроти «была незримой рукой разбросана по России»... Чья же это рука — рука «Земли и Воли», «Польского Жонда», «Великоруса»? Нет, тут, сдается, какая-то третья рука.

и как не бояться людоедов. Пути, цели у него нет. Его уверили, что для спасения России ему надобно быть Нероном в Польше, он согласился; но ведь à la longue так же скучно против своей воли быть Нероном, как Нерону, может быть, было бы скучно ездить на развод и к немецким родственникам в гости. Как быть? А вот средство — начать литературную агитацию против Каткова да ею самого себя и убедить.

Катков с ужасом почуял конец Муравьеву, казням, себе и, верный нравственным основам своим, донес на высочайшую агитацию, на незримую руку.

— все изменяется под нашим зодиаком, Лев становится, как ничего, Козерогом...

Зачем столько крови и ужасов мешают хохоту — хохоту без конца?

Проходит праздник на катковской улице, не нужно больше барабанщика при палаче, казни надоели, всю мерзость отбросить на Каткова с Муравьевым, а их, выжатые лимонные корки, за окно! За что же Катков пожертвовал всем — Гнейстом, английской законностью, религией немцев и всем, что есть человеческого в сердце человеческом?

Примечания

Печатается по тексту  190 от 15 октября 1864 г., стр. 1563 — 1564, где опубликовано впервые, в отделе «Смесь», без подписи. Автограф неизвестен.

Авторство Герцена определяется ответственным редакционным характером статьи, написанной им от первого лица. Тематика статьи: разоблачение «правительственной агитации и журнальной полиции», Каткова, «забрызганного. Муравьевым и кровью», «Леонтьева, из Каткова исходящего», и т. д. — подтверждает авторство Герцена (см. комментарий ^: к. заметкам «Перечень доносов», «Логика падения» и др. в наст. томе). Статья написана в характерном для Герцена-публициста жанре сатирического фельетона, с ярким заголовком, острыми характеристиками(Каткова, Леонтьева) и каламбурами («Рука всевышнего брошюру разбросала!», «тут, сдается, какая-то третья », «меня укусил за ногу — Муравьев да и только!» и т. д.). Включено в издание М. К. Лемке (Л XVII, 347 — 350).

Плохой профессор, он, оставляя кафедру… — С 1845 по 1851 г. М. Н. Катков был адъюнкт-профессором Московского уноверситета по кафедре философии.

... пустился проповедовать конституционный либерализм. — С января 1856 г. Катков начал издавать «Русский вестник», в котором напечатал ряд статей о необходимости для России широкого самоуправления в английском духе.

... превыше пирамид... — Слова из оды Горация «Памятник»: «Я памятник себе воздвигнул долговечный, превыше пирамид и крепче меди он» (перевод В. В. Капниста).

... Бельгия печатает об нем книги... — Намек на брошюру Шедо-ферроти (псевдоним барона Фиркса, известного агента русского министерства финансов за границей) «Que fera-t-on de la Pologne», Bruxelles, 1864. — Пародийное использование названия пьесы Н. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» (1834). Брошюра Шедо-Ферроти «Que fera-t-ou de la Pologne» была написана по заказу министра народного просвещения А. В. Головнина в защиту управления вел. князя Константина Николаевича в Польше. По распоряжению Головнина брошюра, еще до прохождения цензуры, была разослана университетам, гимназиям, ученым обществам, губернаторским канцеляриям и т. п. (см. в наст. томе заметку «Русские деньги, польские деньги» я комментарий к ней). Завершив кровавую расправу в Польше, правительство решило сделать либеральный жест, чтобы привлечь на свою сторону определенные польские и русские общественные круги. Так были предприняты попытки сдержать шовинистический пыл Каткова и Муравьева, не увенчавшиеся, однако, успехом. «Правительству, — записывал 9 января 1864 г. в своем дневнике А. В. Никитенко, — особенно в известных обстоятельствах, бывают нужны цепные собаки, как Муравьев и Катков. Оно и спустило их с цепи, а теперь не знает, как их унять» (А. В. Никитенко. Дневник, т. 2, М., 1955, стр. 395). В №№ 195, 196 и 212 «Московских ведомостей» от 5, 6 и 29 сентября 1864 г. Катков поместил резкий разбор брошюр Шедо-Ферроти по польскому вопросу (названной выше и опубликованной в 1863 г. брошюры «La question polonaise au point de Vue de la Pologne, de la Russie et de l'Europe»), сделав попутно несколько прозрачных намеков на причастность А. В. Головнина к их изданию и распространению. Каткова поддержала придворная камарилья и верхушка поместной аристократии. Под давлением их требований министр внутренних дел П. А. Валуев отменил все постановления Совета по делам печати о «ругательных статьях» «Московских ведомостей», а комитет министров «ввиду благонадежности и патриотического направления» «Московских ведомостей», а также «весьма важных заслуг» редакторов газеты, Каткова и Леонтьева, постановил: «Предоставить министру внутренних дел оказать редакции возможные облегчения в применении к ним цензурных правил» («Исторический обзор деятельности комитета министров», т. III, ч. 2, СПб., 1902, стр. 205). В жертву реакционным кругам был принесен Головнин, который в конце 1864 г. был вынужден подать в отставку, «вследствие разбития партии константиновцев <...> и спасая Польшу из когтей ярой русской партии», — как писала «Indépendance Belge» 28 октября 1864 г. о его предстоящем увольнении от дел (см. письмо К. Д. Кавелина А. И. Скребницкому от 30/18 октября 1864 г. — «Вестник Европы», 1917, кн. III, стр. 178 — 179).

... и по дороге меня укусил за ногу... — В № 195 «Московских ведомостей» от 5 сентября 1864 г. Катков писал о некоторой будто бы сдаче Герценом своих позиций: «впоследствии он (Герцен) несколько очеловечился и даже вступил в некоторые сделки с ненавистными для него принципами».

... третья рука. — То есть рука III отделения. Пушкин прав — все изменяется под нашим зодиаком, Лев становится, как ничего, Козерогом... — См. в наст. томе комментарий к стр. 32.

[102] Господин Катков — Великий (нем. и франц.). — Ред.