МАЗУРКА
Мы всегда относились довольно равнодушно к национальным болезням последнего времени, мы и не враждебны им. Они, вероятно, лежат в физиологическом пути развития; но мы не можем забыть, что ими заменились вопросы революционные и социальные и затмились умы народов и людей до того, что во имя их могли встречаться в том же стане Гарибальди и Бисмарк, греки из Кандии и греки из III отделения. Против национальных стремлений так же не следует идти, как не следует горячиться за них. В них выражается низшая степень человеческого стремления к обобщению, к соединению с своими в противуположность чужим. Они сильны положительно и, как все страстное, но неразумное, еще сильнее отрицательно ненавистью, завистью, ревностью, властолюбием. Стихийное влечение группироваться по зоологическим признакам представляет ребяческую фазу, бороться против которой так же нелепо, как бороться против прорезания зубов, — а потому выставкой ли восковых мужичков и изб из картонной бумаги или чем другим сзывает Москва славян, мы ничего не имеем против этого.
Но вот что нас глубоко огорчает.
При приеме в Петербурге «славянских гостей», пожаловавших на выставку (как выражается канцелярский служитель, писавший одну из корреспонденций «Голоса»), их повезли в оперу. Как ни несчастно ее название «Жизнь за царя», но за неимением другой хорошей русской оперы надобно было избрать пьесу, на вывеске которой политическое идолопоклонство и неловкая демонстрация. Имя оперы придало представлению что-то служебное, и добрые гости наши, сильно попривыкнувшие к обычаям милой Австрии, так хорошо это поняли, что явились в театр, осенив себя крестами — кто св. Анны на шее, кто Владимиром в петлице. Славяне всех славянских земель несли крест царя, в то время как актеры воспевали сладость смерти за него. Все это ничего... но вот раздается мазурка, знаменитая, великая мазурка Глинки... Публика шикает… «Голос»), что на этом празднике славян, что на этой «жизни за царя» нет поляков.
В этом жестокосердом отсутствии такта, в этой грубо безжалостной выходке мы с ужасом увидели все ненавистные нам, все скверные стороны русского характера... Так и пахнуло муравьевщиной, катковщиной, крепостниками, квартальными... Беспощаден, мелок, злопамятен онемеченный, обофицеренный монголо-славянин.
Объяснять, почему поляки не могли, не должны были быть, излишне. Они слишком много невосковых фигур клали в саване, чтоб смотреть на рамазановские и не знаю каковские в Москве. Их выставка слишком богата в Сибири и в рудниках... и крест царский на их шее не на красной ленте, а на пеньковой веревке. Да оставьте же этому народу, взявши у него все, его траур, его отсутствие на ваших пирах.
Если б русские хотели примириться с поляками, они бы их звали на это примирение словами любви, кротости, смирения, — мы ничего подобного не слыхали. Нет, тут хотелось другого... пусть она, в крови, в слезах, идет на зрелище, и пусть она, потерявшая все, осиротелая вдова, бездетная мать, ненавидящая царя, пусть смотрит на жизнь за него и аплодирует ей. Нам это будет приятно!
Шикай правительство, Берг и Адлерберг, Валуев и Шувалуев, мы не сказали бы ни слова, но ведь шикал город, его «образованная часть», и от этого у нас сердце обливается кровью.
Как ни стара грустная отметка, что правительство всегда соответствует своему народу, а нельзя ее не помянуть. Когда Николай пировал свое венчание на царство и тела казненных им мучеников не успели предаться тлению, а осужденные на каторгу — дойти до сибирских степей, он требовал, чтоб семьи, из среды которых вырваны были жертвы, являлись на балах.
... Женщина, у которой слезы дрожат на реснице и которая пляшет по высочайшему приказу, униженная, обиженная, слабая, сломанная и одетая в бальном наряде, — какие лавры и литавры могут больше польстить дикому сладострастию власти... Из этого же чувства другой деспот, только гораздо искуснейший воин, чем Николай, изнасиловал последнего императорского отрока, водрузив свою луну на Софийском соборе.
Ну, а гости?.. маститый Палацкий, красноречивый Ригер... они своим молчанием подтвердили, что ли, приговор? Трудно сказать, люди эти всю жизнь так привыкли бояться полиции и властей, что им, может, и в голову не пришло, что их обязанность состояла в том, чтоб протестовать во имя отсутствующего народа. Может, они это сделают в Москве. Подождем.
Протестовать словно как-то неловко, больно много хлеба-соли, меду-вина в русском гостеприимстве... это ничего... Только один молодой король до того закутился в Париже, что забыл о несчастной сестре, исходящей в злом недуге, и о брате, которого чуть не расстреляли ли. Пир пиром, а дело делом. Именно им-то, «дорогим гостям» всеславянским, приходилось всего лучше, середь ликований, вспомнить не шиканием, а слезой, что одной сестры нет и что один брат казнен.
P. S. Речь о Польше была поднята впоследствии в Москве, но как? Один Погодин сказал человеческое слово: «Мы жалеем об этой розни, мы плачем о ней». Этого не мог ему спустить Черкасский и отпустил, в присутствии всех славянских гостей, следующую дикую фразу в своей речи: «Каждый из нас готов сказать, что будет рад видеть поляков, но пусть возвратится поляк в нашу среду не строптивым членом ее, а как блудный сын, кающийся в своих грехах! (Рукоплескания). Тогда мы готовы принять его и в жирном тельце для пира в честь его не будет недостатка».
Не посечь ли поляков прежде примирения детскими розгами — с народами, пока у них есть такие ораторы и философы, как вы, и такие рукоплескатели, как те, которые вам рукоплескали, мириться рано.
Примечания
Печатается по тексту К, л. 243 от 15 июня 1867 г., стр. 1981—1982, где опубликовано впервые, с подписью: И—р, поставленной перед постскриптумом. Автограф неизвестен.
В мае 1869 г. издано по-французски отдельной брошюрой: «La Mazourka, un article du „Kolokol", dédié avec profonde sympathie et respect à Edgar Quinet par Alexandre Herzen (Iskander), Genève», (см. в т. XX наст. изд.).
В текст в настоящем издании внесено исправление:
Стр. 270, строка 26: другой хорошей русской оперы вместо: другой, хорошей, русской оперы (по тексту французской редакции).
____
В письме от 7—9 июня 1867 г. Герцен сообщал сыну Александру: «Я написал громовую статью „Мазурка", которая будет в „Колоколе" 15 июня».
Поводом для статьи послужили выступления русских реакционных панславистов против Польши, не приславшей своих представителей на славянский съезд, созванный с одобрения царского правительства (о нем см. комментарий к стр. 259).
Герцен в «Мазурке» развивает с наибольшей отчетливостью высказанные уже в статьях 1867 г. демократические взгляды по славянскому вопросу (см. выше «На площади св. Марка», «Жаль», «Славянская агитация», «Этнографическая агитация в Москве» и др.). Обнажая шовинистическое существо «москворецкого красноречия и невских посулов» (стр. 294 наст. тома), Герцен подводит читателя статьи к выводу, что славянский союз возможен и будет прочен лишь на основе равенства и уважения прав каждого народа.
Славянский вопрос рассматривается при этом в «Мазурке» не только в плане судеб славянской демократии. В обстановке роста империалистических тенденций бисмарковской Германии, наполеоновской Франции, царской России Герцену было необходимо в связи со славянской проблемой дать теоретическое осмысление национального вопроса вообще — в соотношении с общими перспективами революции и социализма как вопроса, подчиненного им. И этот критерий позволяет ему четко отделить национально-освободительные движения угнетенных народов (которым он выражает сочувствие) от спекуляции правящих кругов разных стран на национальном чувстве народных масс для отвлечения их от «вопросов революционных и социальных» (от этой опасности Герцен предостерегает).
о 243 листе «Колокола», в котором были напечатаны «Мазурка» и «Выстрел 6 июня»: «Порадуйся его благородному тону; эту чистоту со временем оценят». Действительно, и через много лет статья расценивалась польскими революционерами как мужественный вклад Герцена в дело русско-польского революционного союза (см. речь В. Серошевского на митинге памяти Герцена в Париже 25 марта/7 апреля 1912 г. — Л XIX, стр. 355)
Однако сочувственное упоминание в «Мазурке» о выступлении М. П. Погодина вызвало критические замечания М. А. Бакунина. 23 июня 1867 г. он писал Герцену: «В твоей „Мазурке" много верного и удачно выраженного, а всё слышится в ней тон покаявшегося революционера, готового на полусделки с людьми, с которыми для последовательного социалиста примирение невозможно. Ты всё как будто церемонишься и как будто бережешь людей не только славянофильской партии, но начинаешь разговаривать menschlich <по-человечески> даже с Катковым. Ты как будто предчувствуешь и ожидаешь минуты, когда тебе можно будет идти, говорить и действовать заодно с ними <...> бесстыдная речь князя Черкасского о поляках заслужила более чем насмешку <...> не смеяться над ним, —его надо казнить» (Письма Б, «Колоколе» (см. «Из письма к М. Бакунину» — стр. 288—290 наст. тома).
Огарев также включился в полемику с Бакуниным. В письме, датируемом предположительно маем — июнем 1867 г., подробно обосновывая позиции редакторов «Колокола» в славянском вопросе, он писал: «Никогда Герцен не мог сойти за панслависта в духе императора Николая и професcора Погодина...» (см. ЛН, —157).
Статья «Мазурка» встретила сочувственный отклик в среде европейской демократической общественности (см. письмо Э. Кине к Герцену от 4 января 1869 г. в т. XX наст. изд., отзыв Ж. Мишле — о нем в письме Герцена к Э. Кине от 29 мая 1869 г.).
Во второй, французской редакции «Мазурки», написанной через два года по просьбе Э. Кине, Герцен развивает, уточняет и детализирует общетеоретические положения статьи (см. в т. XX наст. изд. «La Mazourka» и предисловие к ней).
____
~ нет поляков. — О присутствии славянских гостей на представлении оперы М. И. Глинки «Иван Сусанин» («Жизнь за царя») в Мариинском театре 9 мая 1867 г. сообщалось в «Петербургской хронике» газеты «Голос» 10 мая 1867 г. (№ 128). Говоря о «дружном шиканье» в зале после мазурки во втором акте, анонимный автор добавлял: «Это была своего рода демонстрация, весьма понятная, если вспомнить, что в числе наших гостей не было ни одного из отщепенцев славянства — поляков».
... рамазановские и не знаю каковские в Москве. — Исполнение основных скульптурных групп национальностей России для Этнографической выставки 1867 г. было поручено скульптору Н. А. Рамазанову. В создании «манекенов самоедов, огнепоклонников, тунгусов, черемисов» из воска и papier-mâché участвовали также скульпторы Иванов, Любимов, Яковлев, Севрюгин, Шимановский, Закревский.
Как ни стара грустная отметка, что правительство всегда соответствует своему народу... — «Le gouvernement correspond toujours aux gouvernés»).
... другой деспот ~ водрузив свою луну на Софийском соборе. — Речь идет о турецком султане Магомете II, захватившем Константинополь 29 мая 1453 г.
... маститый Палацкий, красноречивый Ригер ~ — О речи Ф. Ригера в защиту Польши на Сокольническом банкете в Москве 21 мая 1867 г. см. заметку «Катковское „Vive la Pologne!"» и комментарий к ней.
... один молодой король ~ забыл о несчастной сестре, исходящей в злом недуге ~ чуть не расстреляли ли. — По-видимому, имеется в виду посещение Парижа в мае 1867 г., в связи с всемирной выставкой, бельгийским королем Леопольдом II, братом императрицы Мексики Шарлотты, впавшей в тихое помешательство. Император Мексики Максимилиан, ставленник Наполеона III, в мае 1867 г. был захвачен в плен восставшими мексиканцами и 19 июня 1867 г. расстрелян.
~ мы плачем о ней». — Герцен цитирует сокращенно отрывок из речи М. П. Погодина на Сокольническом банкете в Москве 21 мая 1867 г., опубликованной в «Московских ведомостях» от 24 мая 1867 г., № 113, по «Голосу» от 27 мая 1867 г., № 145.
Этого не мог ему спустить Черкасский ~ следующую дикую фразу в своей речи... — «Московских ведомостях» от 24 мая 1867 г., № 113).
— См. комментарий к стр. 212 наст. тома.