Действительный статский советник и кавалер М. С. Хотинский (Эпизод из истории нашего заморского шпионства)

ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ СТАТСКИЙ СОВЕТНИК

И КАВАЛЕР М. С. ХОТИНСКИЙ

(ЭПИЗОД ИЗ ИСТОРИИ НАШЕГО ЗАМОРСКОГО ШПИОНСТВА)

М. С. Хотинский, прочли мы с месяц тому назад в русских газетах, умер; они отметили его ученые труды, его 65 лет, ловкий перевод популярной астрономии Араго и забыли его поход в Лондон. Желая пополнить этот пробел, мы расскажем его.

В начале 1863 года какой-то старик явился в нашу типографию в Лондоне и, после разных приготовлений и околичнословий, сказал Чернецкому, что у него есть тетрадь каких-то отрывков, не пропущенных цензурой, что он хотел бы дать их мне, но боится, что я окружен шпионами. Он спрашивал, не возьмется ли Чернецкий их передать. Чернецкий обещал ему сказать мне и советовал просто заехать в Orsett-house. Он отказался... Несколько раз приходил в типографию, брал книги и «Колокол» и наконец все-таки решился, несмотря на опасность, ехать ко мне. Два раза он не застал меня, я поехал к нему. Наружность Хотинского (он же по-русски был в грязном, засаленном халате нараспашку и в грязном белье) очень не понравилась мне. Он был учтив до униженья, шамшил беззубые комплименты, не мог прийти в себя от радости, от волнения, что видит меня. И вдруг начал мне рассказывать, что и он на старости лет гоним, что его призывали в III отд. за какие-то стихи в пользу студентов; потом, чтоб похвастать поэтическим дарованием своим, стал мне декламировать отвратительно циническое стихотворение à la Barkoff. Когда он кончил, я промолчал и не улыбнулся. Он несколько сконфузился и заметил, что он эти стихи читал Потапову в свое оправдание в III отд. «И, верно, с успехом», — прибавил я.

Что это — просто ли развратный плюгавый старичишка, вырвавшийся из общества, в котором «оправдываются» похабными стихами, или хуже? Во всяком случае я решился быть с ним очень осторожным.

Вечером, в одно воскресенье, он явился ко мне; я предупредил всех, что я за него не отвечаю. Он расспрашивал о русских и поляках и показался мне до того подозрительным, что я его шутя спросил во второе посещение: «А что, как вы думаете, следует или не следует колотить шпионов, если подвернутся?» — «Что за доказательство — колотить, — отвечал Хотинский, — исколотить можно всякого, если есть сила в руках». — «Вы мирный гражданин», — сказал я ему и подумал: «Он боится; это очень подозрительно, надобно от него отделаться».

Он был раза два еще, и тоже вечером в воскресенье. Пока я придумывал, как ему затворить дверь, приходит письмо. Знакомый почерк извещает меня о том, что Хотинский отправлен шпионом из Петербурга, с 1000 фр. жалованья в месяц, следить за мной и моими знакомыми. В истинности письма я не имел никакого сомнения.

Здесь надо приостановиться и сказать, что подобного рода письма мы получали не раз. Искренная и глубокая благодарность анонимным друзьям, делавшим нам или, лучше, нашему делу такую великую услугу.

Первое письмо извещало нас о Михаловском, сидельце у Трюбнера. Он предложил свои услуги через Хребтовича (тогдашнего русского посла в Лондоне) и обещался, за 200 фунтов в год, доставлять списки лиц, посещающих нас, образчики рукописей, выкраденных из типографии, по мере возможности узнавать пути, по которым посылается «Колокол» (от Трюбнера он же сам посылал), и имена корреспондентов. Вышло затруднение: кто должен платить эти 200 фунтов? Князь Горчаков отказался, князь Долгорукий тоже не хотел, решились спросить государя. Пока шли переговоры, мы получили письмо, уличили Михаловского, прогнали его от Трюбнера и напечатали в журналах.

Дело было в 1857 году, в те времена, когда государю «еще новы были все наслаждения самовластья» и шум льстецов, и сонм шпионов.

— Кто велел составить этот лист? — спросил Александр Николаевич, бросая образцовый список наших гостей в камни.

— Его представил Хребтович.

— Он меня компрометирует.

И Хребтовичу достался нагоняй.

Бруннов был слишком умен, чтоб делать что-нибудь подобное. Тайные агенты при нем перестали действовать явно.

Второе письмо извещало нас о шуваловской родомоптаде, грозившей извести меня. Это письмо, послужившее косвенным образом моему воскрешению из мертвых в русской печати и прямым — ответу от Шедо-Ферроти на мое письмо к Бруннову, было получено в двух экземплярах: одно было адресовано на имя Лионеля Ротшильда и прочтено мною в его присутствии, другое — на имя одного из известнейших наших литераторов, который тотчас мне его доставил.

И вот третье письмо, предупреждающее о Хотинском. Обличить старого негодяя было необходимо. С письмом в руке отправился я к князю П. В. Долгорукову 10 апреля 1863 года; он только что приехал в Лондон и жил в Альбермаль-отеле. Он Хотинского знавал еще в Петербурге и не подозревал, но письмо, мною полученное, его не удивило. Действительно, в Хотинском было что-то, вперед подтверждавшее всякого рода обвинения.

Решили мы пригласить астронома ко мне и прочесть ему при свидетелях письмо. Я брал на себя обвинить его в глаза; далее программа не шла: мне особенно хотелось ее оставить импровизации, вдохновению минуты. Чтоб сговориться о времени, мы послали одного из наших знакомых звать вечером кой-кого из назначенных к Долгорукову; распорядившись, я пошел читать газеты, а Долгоруков — обедать в Wellington. Тут счастливая звезда помогла астроному-наблюдателю. Он случайно тоже обедал в Wellington'е, подошел к князю и объявил ему свое желание идти к нему вечером. Таким образом, встреча с ним, по его собственной вине, была не у нас.

Когда я взошел к Долгорукову, я застал почти всех и между прочим Хотинского, покойно развалившегося на диване; он был в прекраснейшем расположения духа, хорошо поел, хорошо выпил и, ничего не подозревая, ждал чаю.

— А вот и А. И., — сказал он, вставая и подавая мне руку.

— Погодите; прежде чем я вам подам руку, я хочу вам прочесть письмо.

Все кругом молчали. Хотинский взглянул на меня, на них и совершенно изменился в лице.

— Что такое? Очень рад.

— Садитесь...

Он сел к столу, я взял другой стул, сел возле и громко прочел письмо, напирая на слово шпион.

Старик вскочил и, растерянно глядя то на меня, то на других, сказал:

— Где? кто? кто этот злодей, этот подлец, который меня обвиняет, его имя? — дайте его письмо!

— Да ведь не меня, а ваше превосходительство

— Господа, — сказал он, — этого я не ожидал... Что же это? — И он вдруг, понижая голос и кривляясь, плаксиво простонал: — Вспомните, у меня есть дочь, пощадите честное имя старика... вы его запятнаете по извету...

— Об вашей дочери следовало прежде думать, — сказал я, с презрением глядя ему в глаза.

Хотинский закричал:

— Что это, guet-apens[9]?..

Огарев, вечно тихий, закричал на него еще сильнее. Он срезался.

Как невыразимо гадок был этот грязный старичишка! Каждая черта его выражала страх, стыд, бессильную злобу пойманного зверя; он был уверен, что его поколотят; если б не князь Долгоруков и не Albermal-hôtel, может, его доверие и оправдалось бы. Я конечно не препятствовал бы. Этого рода тварей, в сущности, ничем не проберешь, кроме телесной боли и лишением средств, но последнее невозможно.

Я устал, глядя на него, — нервы не выдержали столько гадости — и почти не принимал никакого участия в финале.

Хотинский обернулся ко всем бывшим в комнате и вопиющим гласом спросил:

— Неужели, господа, вы меня считали за доносчика?

— Считали, — отвечали все.

— Вы меня спрашивали имя банкира, которому можно верно поручить деньги в Петербурге для присылки в Общий фонд.

— Вы три раза допытывались узнать от меня фамилию молодого русского, которого вы встретили в Orsett-house.

Наступило минутное молчание.

— Князь, — сказал я, — вы хозяин, освободите нас от его присутствия.

— Вы понимаете, — сказал ему Долгоруков, — что единственное одолжение, которое вы можете нам сделать, — это выйти вон.

— Возле вас колокольчик, — сказал Долгоруков.

Слово «колокольчик» подействовало.

— Я иду, я оставляю вас, — бормотал действительный статский советник и кавалер, — я прерываю все сношения, я так уважал...

И он бросился, забыв свое пальто и внутренно радуясь целости щек и ребер.

Пальто ему бросили вслед, а Долгоруков громко сказал лакею внизу: «Этого человека не пускать больше».

Мы пошли по домам в грустном расположении; сцена сама по себе была гадкая, и чего-то недоставало...

... Знаменитый физиолог Лонже, гуляя как-то со мной в Montpellier и жалуясь на боль, оставшуюся в боку от сильной плёрези[10], сказал мне: «А знаете ли, отчего у меня была эта проклятая плёрези? Вы не поверите — а я вас уверяю, что так. Вы знаете, что мы заклятые враги с ***». Он назвал одного академика. «Раз этот злой старичишка до того меня рассердил, что я схватил его за руку и вне себя от бешенства сказал ему: „Если вы не замолчите, еще одно слово... " Он замолчал и я его не поколотил, а пришел домой в лихорадке и слег в постель. Поколоти я этого изверга, у меня не было бы плёрези».

В 161 листе «Колокола» (15 апреля 1863) мы напечатали о вести, полученной нами насчет астронома Хотинского, и прибавили: «Предоставляя г. Хотинскому все средства подтвердить или опровергнуть официальность своего ученого поручения, мы с своей стороны готовы всегда способствовать благодетельным видам правительства и, убежденные, что в Англии всего труднее делать знакомства, постараемся следующего миссионера-наблюдателя рекомендовать английскому народу».

После сцены в Albermal-hôtel Хотинский скрылся и мы стали забывать его, как вдруг снова письмо: «Хотинский опять отправляется в Лондон; вероятно, он будет там вместе с этим письмом», и проч. Неимоверная глупость этого шпионского рецидива заставила меня сначала усомниться, а потом вдвое поверить в нее.

Несколько дней прошло — ни слуха, ни духа. Русские, не говорящие по-английски, останавливаются обыкновенно в грязных французских отелях на Лестер-сквере и на улицах и переулках, к ним притекающих. Это центр лондонского разврата, ночных кабаков, ночных сильфид, кафе-шантан, Аргайлъ-рума и всех других румов, с музыкой и без музыки. По химическому сродству и этнографической необходимости наши соотечественники средней руки льнут к этим местам. Хотинский по всем правам должен был осесть там, да там он и прежде жил. Я отправился сначала на его старую квартиру; хозяйка сказала, что у нее он не был (она продавала газеты), но что, кажется, она его видела на улице.

Затем я пошел в Sablonniére-hôtel.

— Помните ли вы, — сказал я консьержу, — месяца два тому назад у вас стоял такой-то? Мне говорили, что он опять приехал.

— Нет, не помню.

— Да он такой, такой — старый, беззубый.

— Позвольте, он польский генерал?

— Может быть.

И консьерж справился в книге.

— M. Chotinsky, général polonais[11]. Да он съехал.

— Где же генерал теперь живет?

Комиссионер, стоявший у входа, сказал, что он живет возле, на Лестер-сквере, в таком-то №.

— Пожалуйста, сходите к нему и спросите, дома ли он.

Комиссионер пошел. А я, обратясь к консьержу и гарсонам, сказал: «Вы не подумайте, что я знаком с этим человеком или что он в самом деле польский генерал, он русский шпион. Если вам случится кому-нибудь это рассказать, даже ему самому, то не забудьте, от кого слышали». — И я передал консьержу карточку, к великому удовольствию его и его товарищей.

Комиссионер возвратился. Действительно, Хотинский жил там, но его не было дома.

Оставить Хотинского в покое было невозможно. Я начал с того, что пошел в ближнее кафе и написал короткое извещение о возвращении «русского агента Хотинского в Лондон», предостерегая поляков, наших друзей, и отметив его квартиру. С этой запиской пошел я в «Daily News». В редакции застал я Едуарда Пигота. «Напечатаете?» — спросил я. — «Да, если вы подпишете». — «Письмо подписано». От Пигота я пошел лабиринтом крошечных, продымленных переулков, каждый с своим скверным запахом, отделяющим Флит-Стрит от Соо. Там, в одном из наиболее продымленных переулков, держал крошечный кафе бывший мой повар, отличнейший и прекраснейший старик Валериано Тассинари. Романьол, старый солдат итальянского восстания, рефюжье со времен римской кампании 1849 года, одна из тех целиком выделавшихся плебейских натур, недальних, честных, простых, героических, для которых la patria, l'unità, l'indipendenza ita-liana[12] — религия, долг, нравственность, семья, для которых Маццини и Гарибальди — бог и папа. Уставши жариться у плиты несколько часов кряду, старик завел свое маленькое заведение, едва доставлявшее ему пропитание. К нему-то я и явился часу в девятом вечера. Старый лев печально сидел с трубкой в зубах перед бутылкой какого-то итальянского вина, положа свою седую бонарротиевскую голову на руку; он крепко думал... об Италии ли думал он или об том, что финансы плохи?

— Тассинари, я к вам с просьбой. — Он поднял голову. Я рассказал ему первую историю с Хотинским, а потом мое новое обретение честного старца.

— Birbone! — говорил старик, и лицо его все больше и больше оживлялось. — Faut-t-il lo battr'?

— Pas encore, — отвечал я, смеясь, — но надо его взять под надзор, чтоб он не уехал, не переехал, не пропал бы из виду. Где его в Лондоне потом сыщешь?

— Je capite perfetemente, je capite, будьте покойны.

Старик скучал, был без дела; единственное развлечение, которое у него было, — «эскармуши»[14] с его супругой, француженкой, и с мальчиком сыном, которого он любил без души и колотил, чтоб сделать «человеком», — ему надоело, он был без дела, без занятия. Вдруг iddio[15] посылал ему заботу, хлопоты и в перспективе надежду поколотить un agente del tzar[16]... И Тассинари помолодел, налил мне стакан ужасного итальянского вина, уверяя, что оно очень хорошо и что он его получает прямо с корабля какого-то капитана; последнее могло быть справедливым, но о вкусах спорить не велено.

«Daily News» утром, «Express», «Evening Star» и проч. вечером возвестили на другой день Лондону о приезде шпиона и о его месте жительства. Хотинский, с христианским смирением схлебнувший все, что было в Albermal-street, увидя свое имя в английских газетах, написал мне следующее письмо («Кол.», л. 165, 10 июня 1863):

Мм. гг. В № 161 «Колокола» я прочел статью, в которой вы извещаете о полученном вами уведомлении, что такой-то профессор Ходинский или Хотынский отправлен от III отд. наблюдателем в разные страны и между прочим в Лондон, с жалованьем по 12000 фр. или руб., засим вы прибавляете, что какой-то д<ействительный> с<татский> с<оветник> Хотинский проживает в Лондоне и занимается разными наблюдениями и пр.

Я не отвечал тотчас же на это извещение, потому что находился в России. Ныне, возвратясь на короткое время в Лондон, спешу настоящим ответом, покорнейше прося вас, мм. гг., во имя которой защитниками вы себя объявляете, напечатать это письмо в ближайшем номере вашего журнала.

До профессора Ходинского или Хотынского, которого я вовсе не знаю, мне нет никакого дела, равно как и до сделанного ему будто бы поручения. Что же касается до меня, нижеподписавшегося, то я долгом считаю довести до вашего и всех ваших читателей сведения, что я ни от кого подобных поручений не принимал, да вообще исполнять такие поручения не согласно с моим характером и убеждениями. Я в течение слишком двадцати лет занимаюсь постоянно науками, а в последнее время присоединил к тому еще промышленно-торговое предприятие; к соглядатайству же и миссионерству чувствую себя совершенно неспособным. Что касается до средств моих к жизни, то хотя до этого никому нет никакого дела, но я могу откровенно сказать вам, что не говоря о собственном небольшом состоянии, я напечатал более двадцати томов учено-литературных трудов и сотрудничал во многих русских журналах, что доставляло мне постоянно около 4000 руб. в год, и менять этого честного труда на тот, который вы мне навязываете, я не намерен и даже не вижу выгоды.

клевета! Спрашиваю вас и каждого: позволительно ли бросать грязью на честное имя человека из-за подозрения, не имеющего никаких положительных оснований? Вызываю вас доказать мою виновность, и если вы не докажете (что я энергически утверждаю), то пусть весь стыд клеветы падет на ее изобретателя. Я был в Лондоне и теперь нахожусь здесь по моим частным делам и занимаюсь покупками да посещениями здешних ученых учреждений, а не присматриванием за кем бы то ни было или выведыванием каких-либо тайн политической пропаганды.

Повторяя просьбу мою о напечатании этого письма в ближайшем номере «Колокола», я желаю вам, мм. гг., того же спокойствия совести, которым сам наслаждаюсь. — М. Хотинский, 31, Leicester-square, London

Мы отвечали в том же «Колоколе»:

«двадцати томов» с III отд. канцелярии е. в., как его личное объяснение у князя П. В. Долгорукова, которое г. Хотинский запамятовал, несмотря на то, что «Листок» мог ему легко напомнить.

Требовать от нас доказательств документальных — старая шутка. Мы можем доказать только доносом на того, кто писал, но доносов мы не делаем, или делаем их на основании similia similidus, исключительно на шпионов. Письмо, в котором нас извещали о служебных рекреациях г. Хотинского, я ему читал вслух последующих действиях ученого корреспондента потаповского заведения; мы знали, что он снова едет в Лондон (в чем можем сослаться на кн. П. С. Долгорукова и на несколько других свидетелей), и не знали, чему больше дивиться — цивическому ли мужеству г. Хотинского или нелепости Потапова, посылающего того же тайного корреспондента в тот же город, где его тайный труд был так явно оценен, забывая, что маскарадная шутка оканчивается там, где падает маска.

За сим издатели «Колокола» отказываются от помещения всякого рода писем и статей г. Хотинского, — кроме «Колокола», есть много органов для таких продуктов.

... Через день после того, как я посетил Тассинари, он явился ко мне часов в 8 утра, причесанный и веселый; он принес мне рапорт, что Хотинского отдал под надзор, что questo birbante[17] трусит чего-то, никого не принимает, не открывает ставни в спальной и что ему принесли вчера на дом три бутылки porto[18] и шесть портера.

— Allez! il est sous une bonne sourveillance. — J'ai là, au rez-de-chaussée, un perroquet, qui me dit tout...

Я с изумлением смотрел на итальянца.

— Si, si, il est des nostres ce perroquet, è da Forli...

— Lui m'a arrangѐ la barba stamatine, c'est un grand ami à moi...

Тут только я понял, что дело шло не о попугае, а о парикмахере, который жил в одном доме с Хотинским.

Хотинский заметил надзор и, вероятно, раза два встретив Тассинари, не вынес его глаза и одним добрым утром уехал из Лондона «в Тенериф делать наблюдения над солнечным затмением», как он объявил хозяину.

себя честными газеты помянули его добрым словом после его смерти.

Год тому назад мне рассказывал один флотский капитан, что его товарищ, бывший в 1863 г. в Лондоне с своим кораблем, сказывал ему, что Хотинский приезжал на его корабль, предлагал молодым офицерам, штурманам и гардемаринам «Колокол» и «Полярную звезду», говорил, что знаком со мной, что бывает у Долгорукова, и спрашивал, не хотят ли они познакомиться. Быть представленным Хотинским никто не хотел, но молодые люди взяли у него книги и «Колокол», а он донес об этом в III отделение, и если б, говорил мне капитан, не брат начальника того корабля, то молодые люди попались бы по милости этого негодяя в беду.

Примечания

Печатается по тексту К, л. 215 от 1 марта 1866 г., стр. 1757—1760, где опубликовано впервые, с подписью: И—р. В OK «М. С. Хотинский. (Эпизод из истории нашего заморского шпионства)». Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:

Стр. 35, строка 27 и далее: Михаловском вместо:

____

М. С. Хотинский ~ умер... — О смерти М. С. Хотинского, последовавшей 5 января 1866 г., Герцен мог узнать из газеты «Голос» от 12 января 1866 г., № 2, и «Иллюстрированной газеты» от 3 февраля 1866 г., № 5.

Первое письмо извещало нас о Михаловском...—Это письмо Герцен получил в начале октября 1857 г. (см. его письмо от 14 октября 1857 г. к М. Мейзенбуг; «Былое и думы», т. XI наст. изд., стр. 379—381; заметку «От издателя» — т. XIII наст. изд., стр. 49, и «Предостережение в редакцию „Польского демократа"» — т. XIII наст. изд., стр. 63—64).

...«еще новы были все наслаждения самовластья»... — Герцен неоднократно перефразировал следующие строки из стихотворения Пушкина «Демон»:

Все впечатленья бытия... 

Ср. также статьи «Выговор по службе» (т. XIV наст. изд., стр. 132), «Мясо освобождения» (т. XVI наст. изд., стр. 26).

Кто велел составить этот лист ~ — Об этом Герцен узнал из письма, полученного из России в начале октября 1857 г. (см. Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания. М., 1959, стр. 156).

Второе письмо ~ который тотчас мне его доставил. — Подробнее об этом см. в статьях Герцена «Бруты и Кассии III отделения», «По делу Брутов и Кассиев III отделения» (т. XV наст. изд., стр. 154—156, 181—182 и комментарии к ним) и «Ответ „Биржевым ведомостям"» (т. XX наст. изд.).

Когда я взошел к Долгорукову ~ сцена сама по себе была гадкая, и чего-то недоставало. — Об этой сцене Герцен так рассказал в письме к Н. А. Герцен от 11 апреля 1863 г.: «Вчера мы ходили на охоту — Ага <т. е. Огарев), кн. Долгорук<ов>, Саша, Тхорж<евский> и Жуковский — и затравили действ. стат. советника, старика-литератора и профессора, который познакомился с нами и оказался шпионом. Я ему прочел письмо, Ага — нравоучение, а Долгоруков выгнал его вон, и он пошел». Имея в виду это место своей статьи, Герцен спрашивал сына в письме от 9 марта 1866 г.: «Ты что-то пишешь о статье о Хотинском; что же, верно описан детский праздник в Albemarle Hotel'e?».

... Знаменитый физиолог Лонже ~ у меня не было бы плёрези». — Об этом эпизоде Герцен более подробно рассказал в цикле очерков «Скуки ради» (см. т. XX наст. изд.).

«Предоставляя ~ английскому народу». — Цитата из заметки Герцена «Астроном-наблюдатель и миссионер Хотинский» (см. т. XVII наст. изд., стр. 127).

старик Валериано Тассинари. — В. Тассинари поступил к Герценам в 1859 г. по рекомендации Дж. Маццини.

... итальянского восстания... — Речь идет о втором периоде итальянской революции (осень 1848 г. — весна 1849 г.), когда руководство революционным движением принадлежало Дж. Маццини и Дж. Гарибальди.

 ~ je capite... — Герцен передает речь Тассинари — смесь итальянского с искаженным французским: «Мошенник!.. Не надо ли его поколотить?»; в ответ на реплику Герцена по-французски «Нет еще» старик отвечает: «Я прекрасно понимаю, я понимаю».

... о приезде шпиона и о его месте жительства. — См. «Издателю „Тhе Daily News"» (т. XVII наст. изд.). По этому поводу Герцен сообщил сыну 8 июня 1863 г.: «Хотинский (...) возвратился, я его отдал под надзор Тассинари и посмотрю, что он выдумает еще. Он писал ко мне письмо, а я объявил в „Daily News" и др. газетах Take саrе <о мерах предосторожности>».

«Мм. гг. В № 161 „Колокола" ~ London». — Письмо М. Хотинского Герцен цитирует по своей статье «Г-н Хотинский и III отделение» (т. XVII наст. изд., стр. 189—190).

Мы отвечали в том же «Колоколе»... — Далее Герцен цитирует следующую часть своей статьи «Г-н Хотинский и III отделение» (т. XVII наст. изд., стр. 190—191).

«Постникова») к начальнику секретной экспедиции К. Ф. Филиппеусу 8 апреля 1870 г.: «Примеры Блюммера и Хотинского меня не пугают, ибо приемы, которым они следовали, были преждевременно крайние; они, в то время когда эмиграция их еще изучала, вздумали идти наряду с нею — один <Блюммер>, имея перед собой человека честных правил <Долгорукова>, вздумал рассказать ему, как он откроет подписку на свой журнал и надует подписчиков, а другой <М. Хотинский> обратился к самому скрытному и осторожному человеку <Герцену> с нескромными вопросами. Конечно, оба потерпели fiasco!» (ЦГИАМ, Секретный архив III отделения, фонд 109, дело № 411, лист 35 об.).

Allez ~ не о попугае, а о парикмахере... — Тассинари, объясняясь на смеси итальянского с искаженным французским, путает два французских слова — «le perruquier» (парикмахер) и «le perroquet» (попугай), вызывая забавное недоразумение в разговоре: «Ну вот! Он под хорошим надзором. У меня там, в цокольном этаже, попугай, который мне все говорит...»; «Да, да, этот попугай из наших, он из Форли»; «Он привел мне в порядок бороду сегодня утром, это мой большой друг».

 ~ в беду. — Герцен передает рассказ П. Мордовина, штурманского кондуктора с клипера «Алмаз», частично использованный им ранее в заметке «Графиня Антонина Блудова и Матфий Хотинский» (т. XVIII наст. изд., стр. 58—59).

[9] западня (франц.). — pед.