После смерти

ПОСЛЕ СМЕРТИ

Наконец-то и правительство отслужило по Михайлове своего рода панихиду. Мы помещаем ниже «Дело о послаблениях начальствующими лицами Михайлову, Обручеву и Макееву».

Что за мелкое, гадко злое, ничтожное правительство, которое идет через годы копаться около могилы страдальца, замученного им, и отыскивать виновных в сострадании... вести Россию на совершение ее судеб, вы только можете тормозить колеса или прибавлять грязь под ними. Даже «Indépendance belge» не вынесла и, пожимая плечами, спросила: «Что же выигрывает правительство от таких процессов?»

Мы перепечатываем эту мефитическую[19] гадость царского злопамятства, для того чтоб сохранить в «Колоколе» еще документ для будущей характеристики этих людей и еще оправданье, почему мы так от души их ненавидим.

Доклад но этому делу происходил 16 марта во 2-м отделении 6-го департамента Правительствующего сената (в Москве). Обстоятельства дела следующие:

Третье отделение собственной его импер. велич. канцелярии в апреле месяце 1862 г. получило известие, что начальствующие лица города Тобольска оказывали послабление содержавшемуся в тобольском пересыльном замке государственному преступнику Михайлову, который, будучи отправлен из Петербурга 14 декабря 1861 г. и прибыв в Тобольск 30 декабря того же года, не отправлялся к месту ссылки до 27 января 1862 г.; что все тобольское общество оказывало ему сочувствие; что по прибытии в Тобольск он был раскован и содержался в тобольском замке незакованным; что вице-губернатор Соколов, прокурор Жемчужников и начальник провиантской комиссии полковник Ждан-Пушкин принимали его у себя в домах и вместе с ним обедали; что к Михайлову в тюремный замок приезжали и оказывали сочувствие к его положению военный медик Онучин, жена его, директриса тюремного комитета купчиха Пиленкова и другие дамы, которые подносили Михайлову букеты цветов; что в тот день, когда Михайлов должен был отправляться из Тобольска к месту ссылки — в Нерчинск, в квартире Ждан-Пушкина, из которой он был отправлен, разбиты были его кандалы и кольцо из них после видели на столе у вице-губернатора с привязанною дощечкою, на которой было написано: «Покровителю угнетенных — от Михайлова»; что, при самом выезде Михайлова из города, повозка его остановлена была у заставы, где многие мужчины и дамы прощались с ним, пили шампанское и кричали «ура!», а за заставою он был остановлен вице-губернатором Соколовым, который прощался тут с ним и дал коробку с чем-то.

Вследствие этого донесения, государю императору благоугодно было назначить исследование о противузаконных послаблениях начальствующих лиц города Тобольска, оказанных государственному преступнику Михайлову, и вообще о сочувствии к его преступлению тобольского общества, для чего и назначен был генерал-майор Сколков. При следствии, произведенном последним, оказалось, что со стороны начальствующих лиц города Тобольска делано было одинаковое послабление с Михайловым государственному преступнику Обручеву и бессрочноссыльнокаторжному Макееву.

Смотритель тобольского тюремного замка Козаков. Михайлов, Обручев и Макеев, во время бытности их в Тобольске, содержались не на кандальном дворе, а во флигеле для подсудимых арестантов из дворян с разрешения, по отношению к Михайлову, тобольского вице-губернатора. Камеры их не запирались. Обручев и Макеев доставлены были в Тобольск без оков и незакованными же были отправлены из Тобольска к месту ссылки. Михайлов прибыл закованный; по прибытии помещен был не в замке, а в квартире надзирателя острога Устюгова и в тот же день, по приказанию полицмейстера, был раскован и затем переведен во флигель для подсудимых дворян. Камера его, так же как у Обручева и Макеева, не запиралась. Увольнялся он из замка, с разрешения полицмейстера, к вице-губернатору Соколову, лекарю Онучину и другим лицам. Посетители бывали у Михайлова с разрешения вице-губернатора.

От этого последнего показания Козаков на другом допросе отказался, объяснив, что ссылку на вице-губернатора научил его сделать полицмейстер Кувичинский, а что на самом деле впускал посетителей он сам, без билетов, в чем и сознает себя виновным.

Показание полицмейстера Кувичинского. где отделялись содержавшиеся преступники привилегированных сословий от простого. Что же касается того, что давал ли он прямо приказание смотрителю замка Козакову о содержании Михайлова, Обручева и Макеева во флигеле подсудимых дворян, то он этого не помнит; но может быть, и давал. Камеры означенных трех преступников никогда не запирались, также по существующему издавна порядку. Отдавал ли он приказание смотрителю расковать Михайлова по прибытии его в Тобольск, не помнит, но не отрицает, что мог и отдавать, уважая в преступнике дворянское сословие, к которому последний прежде принадлежал. О посещениях, делаемых к Михайлову разными лицами, он вначале ничего не знал, но когда смотритель доложил ему об этом, то он не приказал никого пропускать без его записок; сам же дозволил бывать у Михайлова только полковнику Ждан-Пушкину, а также дозволил Михайлову быть на обеде у лекаря Онучина. В самый день отправления Михайлова из Тобольска к месту ссылки оп дозволил ему быть в доме Ждан-Пушкина, откуда Михайлов отправился в Нерчинск, а не заковал его при отправлении потому, что не пришло это в голову.

Генерал-майор Сколков, при произведении следствия, открыл, по отношению к Михайлову, следующее обстоятельство: на другой день по прибытии Михайлова в Тобольск лекарь тюремного замка, по обыкновению, осматривал его и нашел, что у него сильное кровохаркание, а на теле были синяки на нижней части голеней, почему начал его лечить, но, по тесноте помещения в больнице, Михайлов во время лечения оставался в своей камере и поэтому же оставлен был в Тобольске с 31 декабря 1861 г. до 27 января 1862 г. В январе 1862 года Михайлов подавал прошение в тобольский приказ о ссыльных о разрешении ему отправиться к месту ссылки, по болезненному его состоянию, не с партиею пересыльных арестантов, а на почтовых. Вследствие этого прошения тобольская врачебная управа свидетельствовала Михайлова и нашла, что он действительно не может не только что идти с партиею арестантов, но не может даже следовать и на пересыльных подводах, почему разрешено ему было отправиться, на свой счет, на почтовых. В день отправления его в ссылку из Тобольска в квартире Ждан-Пушкина, по показанию находившегося у последнего в услужении человека Лыскова, капитан генерального штаба Скибинскнй взял из чемодана Михайлова, где лежали арестантские его вещи, кандалы, разбивал их молотком, а жена Ждан-Пушкина сказала будто бы, что кольцо от этих кандалов нужно оставить на память о Михайлове. Но это показание Лыскова опровергается показаниями двух жандармов, сопровождавших Михайлова из Тобольска, которые объяснили следственной комиссии, что, принимая из квартиры Ждан-Пушкина арестантские вещи Михайлова, они приняли вместе с ними и кандалы его, совсем целые. Кроме того, в комиссии, для большего убеждения, по распоряжению генерал-майора Сколкова, при кузнецах разбивались арестантские кандалы молотком, и оказалось, что без помощи кузнеца разбить их невозможно, о чем и составлен был генерал-майором Сколковым акт.

Продолжаются показания подсудимых.

Показание тобольского губернатора Виноградского. О послаблениях, которые оказывались Михайлову, Обручеву и Макееву, он совершенно ничего не знал. Вице-губернатор и директор попечительного о тюрьмах комитета, напротив, всегда представляли ему, что в тюремном замке нет никаких беспорядков; сам же он не мог бы допустить их, потому что хорошо знает, что всякое послабление, оказываемое таким преступникам, как Михайлов, Обручев и Макеев, есть протест против правительства. Об этих послаблениях он не мог иметь даже частных сведений, потому что не имел никаких частных сношений с обществом: все время его поглощалось служебными занятиями, в которых он, как человек бедный, видел всю цель своей деятельности. Кроме того, во время бытности Михайлова в Тобольске, он занят был приготовлением к ожидавшейся ревизии генерал-губернатора, и потому узнал о послаблениях, делавшихся преступникам, только из бумаги, полученной им от генерал-губернатора, вследствие которой он потребовал донесения об этом предмете от полицмейстера и получил объяснение, что послабления преступникам делались смотрителем замка по приказанию вице-губернатора и прокурора. Это донесение он препроводил от себя к генерал-губернатору. Доходили до него частные слухи, что преступник Макеев отлучался из замка к прокурору, за что он делал выговор полицмейстеру; в статейном же списке Макеева не сказано было, что он отправляется в ссылку закованным, и из сведений, полученных им от приказа о ссыльных, видно было, что он прибыл в Тобольск незакованный. Обручеву, по ходатайству жандармского штаб-офицера, он позволял прогуливаться, для здоровья, около памятника Ермака, в сопровождении жандарма.

Как председатель губернского правления, он постоянно занимался делами о преступниках; как директор попечительного о тюрьмах комитета, он постоянно бывал в тобольском тюремном замке для наблюдения за помещением арестантов, а как доктор[20], считал своею обязанностью всегда помогать преступникам в их недугах, и Михайлова он сожалел, как больного человека. Занимаясь, в продолжение 10 лет, изучением легочной чахотки, в доказательство чего представляет несколько статей своих об этой болезни, он видел в Михайлове не только что больного, достойного сожаления, но и интересный субъект для изучения со стороны науки; знал он его только по литературным трудам и в особенности по его статьям о женщинах. На квартиру к себе Михайлова он действительно призывал для подания медицинского пособия; а так как Михайлов являлся к нему к четырем часам, то он оставлял его у себя обедать, но в шесть часов отправлял в замок под присмотром полицейского чиновника, который его к нему и привозил. Этих случаев было только два. Впрочем, главный начальник всех тюремных заключений в губернии — губернатор, который в продолжение трех лет совместного служения с ним никогда не делал ему никаких замечаний но поводу неисполнения лежавших на нем обязанностей, относительно тюремных заключений, между тем как сам губернатор, в продолжение трех лет, был в остроге не более трех раз. Что касается прощания с Михайловым за заставою, то происходило оно следующим образом: он поехал с женою своею, но случаю болезни последней, в загородный монастырь; но, не доезжая до монастыря, должен был возвратиться назад по причине усилившегося вдруг холода и ветра. На возвратном пути увидел он ехавшую по направлению от города повозку, но не знал, кто в ней сидит, а когда подъехал к ней, то увидел сидящего в повозке Михайлова и потому остановился проститься, причем отдал последнему бывшую с ним коробку с 5 рябчиками; но это было сделано подаяние, которое закон не воспрещает давать преступникам и которое делается в России повсеместно.

Показание прокурора Жемчужникова. Преступники Михайлов, Обручев и Макеев содержались во флигеле подсудимых дворян, потому что по порядку, исстари заведенному в тобольском тюремном замке, содержащиеся арестанты из привилегированного сословия отделялись от простых, что, по его мнению, не противоречит 101 ст. XIV т. уст. о содержании под стра<жей>; а так как Михайлов и Макеев помещались хотя и в одном коридоре, но в разных камерах, то, следовательно, 101 ст. не была нарушена. Во время содержания он видел их раскованными, но приказания расковывать не давал; заковать же их он не мог приказать, потому что, на основании законов, лица привилегированного сословия освобождаются от оков, и он считает, что действия его были бы более противозаконные, если б он приказал заковать Михайлова и Макеева. Кроме того, вопрос о заковывании преступников в разных местах понимается различно; так, Михайлов, осужденный в каторгу на 6 лет, прислан был в оковах, а шведский подданный Бонгард, из Варшавы, осужденный в каторгу на 12 лет, — без оков; следовательно, незакование Михайлова может быть отнесено к ошибочному пониманию закона. О посещении Михайлова разными лицами он ничего не знал. Одни раз брал его к себе обедать с тою целью, чтоб дать ему возможность, при его сильной болезни, воспользоваться хорошею пищею, и разрешения на это ни у кого не спрашивал. Разговоров с ним ни о чем противозаконном не имел, а говорил только о своих племянниках, которых Михайлов знал давно, потому что жил в том городе, в котором жила его родная сестра. Сочувствия к нему как к государственному преступнику, не имел, а сочувствовал ему как человеку несчастному и больному и смотрел на это сочувствие как на дело сострадания к ближнему, пример которого показывал сам государь император. Конфирмации над Михайловым он не читал; но из слов последнего узнал, что он осужден был за найденное у него сочинение, автором которого был не он, но принял его на себя, чтоб отстранить от ответственности действительного автора, и это обстоятельство не могло не возбудить в нем, Жемчужникове, сочувствия к осужденному, пострадавшему за других; о самом же этом сочинении он ничего не знал. Притом он не предполагал, чтоб правительство, вверив ему должность прокурора, усомнилось в его преданности и чистоте действий. Mакеева он знал с того времени, когда тому было шесть лет, был знаком с его родителями, обласкан ими, и потому положение этого арестанта не могло не заинтересовать его, тем более что, по словам Макеева, преступление было совершено им в чаду, в порыве необдуманности, и он видел, что хотя наказание, назначенное осужденному, было жестоко, но угрызения совести за совершенное преступление мучили его сильнее наказания. Кроме того, Макеев, на пути следования, в Тюмени, перенес сильнейшую горячку, после которой, не оправившись, прибыл в Тобольск. Видя в нем, как и Михайлове, человека, страдающего болезнью, он брал его к себе обедать с тою же целью, как и первого, и знал, что они бывали в домах у некоторых почетных лиц Тобольска, хотя сам не встречал их ни в одном доме; по не придавал важности отлучкам их из замка, во-первых, по болезненному их состоянию, а во-вторых потому, что в законах нет статьи, запрещающей выпускать временнопересыльных арестантов из их заключений; если же и существует в XIV т. 190 ст., то она относится к арестантам подсудимым, а не пересыльным.

должен был сообразоваться с духом законов. Прокурор отвечал, что, во-первых, если закон чего не запрещает, то, значит, дозволяет, а во-вторых, он сообразовался с духом законов, почему арестанты и не выпускались без различия; но особенно он сообразовался при этом с духом той власти, от которой исходит закон; дух государя императора выражается в милости и снисхождении, что показал он тотчас же по восшествии своем на престол, освободив из ссылки политических преступников, и Михайлову уменьшил срок работ, назначенный ему при осуждении.

иметь живые цветы, и что если некоторые из лиц города и выказывали сочувствие Михайлову, то это делалось или из желания прослыть передовыми людьми, покровительствующими литературу, или из подражания другим. Вице-губернатор Соколов оказывал участие Михайлову с целью сблизиться через него с литераторами и приобрести для себя сотрудничество в каком-нибудь журнале. Полковник Ждан-Пушкин знаком был с Михайловым в Петербурге и потому встретил его в Тобольске как знакомого.

Произведенное следствие, по окончании, передано было на соглашение министра внутренних дел с шефом корпуса жандармов, по докладу которых государь император повелел передать его в первый департамент Правительствующего сената для определения порядка ответственности виновных, так как они принадлежали к разным министерствам. 1-й департ. Правительствующего сената требовал заключения от министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов относительно определения ответственности виновных, находящихся в их непосредственном распоряжении, на что министр внутренних дел представил Сенату, что губернатор Виноградский и вице-губернатор Соколов подлежат ответственности, после отдаления от должности, за превышение и бездеятельность власти, по 383 ст. XV т., а шеф корпуса жандармов нашел нужным предать военному суду тобольского жандармского штаб-офицера. После этого 1-й департ. Правительствующего сената определил губернатору Виноградскому, уволенному от должности, сделать выговор в административном порядке, а вице-губернатора, прокурора, полицмейстера и смотрителя тюремного замка предать суду. Комитет министров, в который поступило определение это Правительствующего сената, нашел, что губернатор Виноградский, так же, как и другие, должен быть предан суду, на что воспоследовало высочайшее соизволение. Военный медик Онучин и капитан генерального штаба Скибинский, по распоряжению военного министра, уволены от службы без прошений.

И в то же самое время в Англии освободили без наказания волонтера-ирландца, который под хмельком говорил, что намерен убить принца Вэльского!

Печатается по тексту К, —1786, где опубликовано впервые, без подписи. Автограф неизвестен.

Включено в издание М. К. Лемке (Л «принадлежность ясна из записки Огарева, хранящейся в архиве семьи Герцена» (Л XVIII, 446).

Авторство Герцена подтверждается редакционным характером статьи («Мы помещаем ниже...», «Мы перепечатываем...») и прямой связью ее начальных строк с заметкой «Из Петербурга», где сказано: «Лучшее, что есть в письме, это то, что в Петербурге служили панихиду по получении достоверного известия из Сибири о кончине Михайлова» (стр. 24 наст, тома). Строки о «сытой гиене, шляющейся около ею же обглоданных костей», перекликаются с заключительной сентенцией заметки Герцена «Царское non possumus»: «Все вкусы гиены сохранились под этими генерал-адъютантскими эполетами» (т. 

_____

Герцен приводит «Дело о послаблениях...», опубликованное в газете «Голос» от 21 марта 1866 г., № 80, а затем перепечатанное в «С. -Петербургских ведомостях» от 22 марта 1866 г., № 80, и других газетах.

_____

«Что же выигрывает правительство от таких процессов?» — Герцен имеет в виду следующее место из сообщения петербургского корреспондента газеты «L'Indépendance belge» от 10 апреля 1866 г., № 100: «Грустно видеть, как ведутся подобного рода процессы. Спрашивается, что же может выиграть правительство, преследуя должностных лиц за проявление гуманности в отношении к осужденным за политику».

éphitipue). — Pед.