Князь Сергей Григорьевич Волконский

КНЯЗЬ СЕРГЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ВОЛКОНСКИЙ

Сходят в могилу великие страдальцы николаевского времени, наши отцы в духе и свободе, герои первого пробуждения России, участники великой войны 1812 и великого протеста 1825...

Пусто... мелко становится без них...

Князь Сергей Григорьевич Волконский скончался 28 ноября (10 декабря).

«Колоколе» (л. 186, 1864), мы боялись назвать старца.

«... Старик, величавый старик, лет восьмидесяти, с длинной серебряной бородой и белыми волосами, падавшими до плеч, рассказывал мне о тех временах, о своих, о Пестеле, о казематах, о каторге, куда он пошел молодым, блестящим и откуда только что воротился седой, старый, еще более блестящий, но уж иным светом.

Я слушал, слушал его — и когда он кончил, хотел у него просить напутственного благословения в жизнь — забывая, что она уже прошла... и не одна она... Между виселицами на Кронверкской куртине и виселицами в Польше и Литве, этими верстовыми столбами императорского тракта, прошли, сменяя друг друга в холодных, темных сумерках, скоро стушуются их очерки и пропадут в дальней синеве. Пограничные споры двух поколений, поддерживающие их память, надоедят — и из-за них всплывут тени старцев-хранителей и, через кладбище сыновей своих, призовут внуков на дело и укажут им путь».

Удивительный кряж людей... Откуда XVIII век брал творческую силу на создание гигантов везде, во всем, от Ниагары и Амазонской реки до Волги и Дона?.. Что за бойцы, что за характеры, что за люди!

Спешим передать нашим читателям некролог князя С. Г. Волконского, присланный нам князем П. В. Долгоруковым:

Некролог

знатность, связи — все было дано ему судьбою; он был сыном андреевского кавалера и статс-дамы; внуком фельдмаршала Репнина, в доме которого воспитывался до 14-летнего возраста, т. е. до кончины деда; 24 лет от роду он был полковником и флигель-адъютантом; 26 лет произведен в генерал-майоры и несколько недель спустя получил, за Лейпцигскую битву, аннинскую ленту... Все это принес он в жертву своим убеждениям, своему пламенному желанию видеть отечество свое свободным, и тридцати девяти лет от роду пошел на каторгу в Нерчинские рудники... Волконский хотел уже совсем оставить службу и ехать путешествовать, когда принят был в тайное общество, Мих. Ал. фон Визиным, в дому у графа Киселева, где Пестель читал отрывки из своей «Русской правды». Пестель и другие члены общества требовали, чтобы Волконский непременно служил, потому что, имея возможность, по своему чину, получить бригаду и даже дивизию, он мог быть полезным обществу в случае восстания.

Император Александр знал, что Волконский принимает участие в замыслах лучшей части тогдашней молодежи; он командовал 1-ою бригадою 19-й пехотной дивизии и, когда главнокомандующий, князь Витгенштейн, просил государя, в 1823 году, о назначении его дивизионным командиром, говоря, что Волконский отлично знает службу, Александр отвечал: «Если бы он занимался только одною службою, он бы давно командовал дивизиею!» Однажды, на маневрах, Александр, подозвав Волконского, поздравил его с отличным состоянием, в котором находятся вверенные ему полки Азовский и Днепровский, и сказал: «Советую вам, князь, заниматься только вашею бригадою, а не государственными делами; это будет полезнее и для службы и для вас»[4].

Когда умер Александр и в бумагах его найден был донос Майбороды, Чернышев послан был из Таганрога в Тульчин, где находилась главная квартира Витгенштейна, для арестования Пестеля и других. Проездом через Умань, где находился Волконский, Чернышев виделся с ним, и Волконский из его слов и некоторых вопросов догадался, что дело неловко... Он сам поехал в Тульчин и нашел Пестеля уже арестованным и привезенным из полковой квартиры своей в Тульчин. Добрый Витгенштейн, знавший Волконского с детства, предупредил его об ожидавшей участи. «Смотри, — сказал Витгенштейн, — не попадись: Пестель уже сидит под арестом, и завтра мы его отправляем в Петербург; смотри, чтоб и с тобой беды не случилось!» Графиня Киселева, рожденная Потоцкая, советовала Волконскому бежать за границу; предлагала ему в проводники еврея, весьма преданного семейству Потоцких и который брался проводить князя в Турцию, откуда ему легко было искать убежища в Англии. Волконский отказался бежать, говоря, что не хочет покинуть своих товарищей в минуту опасности. Отобедав у Витгенштейна, он поехал к дежурному генералу 2-й армии, Ив. Ив. Байкову, у коего содержался Пестель, и застал Байкова и Пестеля за чаем. Пользуясь минутою, когда Байков должен был отойти к окну, чтобы переговорить с прибывшим из Таганрога курьером, Пестель поспешил сказать Волконскому: «Хоть будут с меня жилки тянуть — ничего не узнают; одно может нас погубить — это моя „Русская правда". Юшневский знает, где она: спасите ее, ради бога!»[5]

Возвратясь в Умань, Волконский отвез жену свою, на сносе беременную, в деревню к отцу, знаменитому Ник. Ник. Раевскому, где она родила, 2 января 1826 года, сына Николая. 7 января он оставил жену у Раевских, сказав ей, что имеет поручение объехать разные полки; не послушался совета старика Раевского, который уговаривал его бежать за границу, и поехал в Умань. На дороге встретил он спешившего к нему верного слугу с уведомлением, что прибыл фельдъегерь из Петербурга, что кабинет князя опечатан и у дома приставлен караул. Волконский продолжал путь, поздно вечером прибыл в Умань на свою квартиру и на следующее утро был арестован своим дивизионным начальником Корниловым[6], тем самым, который, за три недели перед тем, возвратясь из Петербурга, говорил ему: «Ах! Сергей Григорьевич, видел я там министров и прочих людей, управляющих Россией: что за народ! осел на осле сидит и ослом погоняет!»

Привезенный фельдъегерем в Петербург, прямо в Зимний дворец, введенный в кабинет Николая Павловича со связанными руками, Волконский, из августейших уст, был осыпан бранью и ругательствами направо от входа начинались казематы, числом семнадцать, и огибали весь равелин, посреди которого маленький двор с чахлою зеленью, и на этом дворе похоронена мнимая Тараканова (она умерла после родов в декабре 1775 года, и об ней выдумали, будто она утонула в наводнении, бывшем 2 года после ее смерти). В первом, направо от входа, каземате сидел Рылеев; рядом с ним князь Евгений Оболенский; в третьем, угловом каземате, заключен был какой-то грек Севенис, укравший богатую жемчужину у грека Зоя Павловича; в четвертом каземате помещен был Волконский; рядом с ним Иван Пущин; далее помещены были — но Волконский не мог запомнить в каком порядке — князь Трубецкий, Пестель, Сергей и Матвей Ивановичи Муравьевы, князь Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, Лунин, князь Щепин, Николай и Михаил Александровичи Бестужевы, Панов и Арбузов.

На допросах Волконский вел себя с большим достоинством. Дибич, по своему пылкому характеру прозванный «самовар-пашой», на одном допросе имел неприличие назвать его изменником; князь ему отвечал: «Я никогда не был изменником моему отечеству, которому желал добра, которому служил не из-за денег, не из-за чинов, а по долгу гражданина!» Волконский, как мы сказали, командовал бригадою, состоявшею из полков Азовского и Днепровского; из девяти офицеров Азовского полка и осьми офицеров Днепровского, введенных князем в заговор, арестован и сослан был, и то по своей собственной неосторожности, лишь одни штабс-капитан Азовского полка Иван Федорович Фохт; прочие же шестнадцать совершенно ускользнули от преследований правительства благодаря твердой сдержанности Волконского на допросах.

Однажды, на очной ставке Волконского с Пестелем, Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, в молодости своей бывший в числе убийц Павла, сказал им: «Удивляюсь, господа, как вы могли решиться на такое ужасное дело, как цареубийство?» Пестель ответил: «Удивляюсь удивлению именно в<ашего> п<ревосходительст>ва; вы должны знать лучше нас, что это был бы не первый случай!» Кутузов не только побледнел, но и позеленел, а Пестель, обращаясь к прочим членам комиссии, сказал с улыбкою: «Случалось, что у нас в России за это жаловали андреевские ленты!»

Из многочисленных членов верховного уголовного суда только четверо говорили против смертной казни: адмирал Мордвинов, ген. -от-инфантерии граф Толстой, ген. -лейт. Эммануэль и сенатор Кушников. Что же касается до Сперанского, принимавшего участие в заговоре, он соглашался на все и не противуречил смертной казни.

«Записках» кн. Евгения Оболенского.

Можно вообразить себе, что он там вынес, на этой каторге, где начальник, Тимофей Степанович Пурнашов, однажды угрожал ему и Трубецкому высечь их плетьми. Туда приехала к нему жена его, княгиня Мария Николаевна, на которой он женился в начале 1825 года. 17-летней красавице весьма не хотелось выходить за 38-летнего человека; она уступила лишь советам и просьбе родителей, но, выйдя замуж, во всю жизнь свою вела себя как истинная героиня, заслужила благоговение современников и потомства. Родители ее не хотели отпускать ее в Сибирь; она уехала, обманув их бдительность и оставив им своего младенца сына (вскоре умершего). Прибыв в Иркутск, она была настигнута курьером, привезшим ей письмо Бенкендорфа, который, именем государя, убеждал ее возвратиться: она отказалась это сделать. Иркутское начальство предъявило ей положение о женах ссыльнокаторжных, где сказано, что заводское начальство может их употреблять на свои частные работы, может, например, заставлять мыть полы. Она объявила, что готова на все, поехала к мужу и больше с ним не разлучалась. В августе 1827 года Волконский и его товарищи переведены были из Нерчинских рудников в острог, нарочно для них выстроенный при впадении речки Читы в речку Ингоду (где ныне город Чита) и где они нашли уже привезенных туда из петербургской крепости многих декабристов. Всего в Чите было 75 человек. Они вели между собою общее хозяйство; положено, чтобы каждый давал на стол по пятисот рублей асс. в год; но для избавления бедных товарищей от обязанности уплаты Волконский, Трубецкий, фон Визин и Никита Муравьев давали каждый по три тысячи руб. асс. в год; Вадковский, Ивашев, Лунин, Свистунов и некоторые другие давали также больше назначенной суммы; зажиточные складывались для получения книг и журналов в общее пользование. В августе 1830 года они были переведены все на Петровский завод, в 400 верстах от Читы, и потом, мало-помалу, расселены по Сибири. В декабре 1834 года умерла мать Волконского и на смертном одре просила государя облегчить участь сына; ему позволено состоять на Петровском заводе в звании поселенца, а не каторжника, т. е. жить не в остроге, а в доме у жены его. В 1836 году он переведен в селение Уриковское, в 19 верстах от Иркутска. Уже несколько лет спустя позволено было ему жить в Иркутске, считаясь поселенцем уриковским, и он оставался в этом положении до 1856 года. Русское правительство, которое умеет казнить, ссылать, наказывать свирепо и бестолково, не умеет прощать: оно не позволило Волконскому жить в Петербурге, да и самое пребывание в Москве разрешено ему лишь вследствие тяжкого недуга, постигшего зятя его Молчанова. Лета брали свое: состарелся князь Сергей Григорьевич, страдал подагрою, но, все еще бодрый духом, принимал живое участие во всем, что происходило вокруг него: все благородное находило отголосок в его душе, и многолетние страдания нисколько не умалили беспредельной доброты сердечной, отличительного свойства этого симпатического человека, в старости маститой сохранившего всю теплоту возвышенных чувств юношеских. В августе 1863 года он лишился жены своей, и этот удар поразил его несказанно. С тех пор здоровье его стало слабеть; он лишился ног, и 28 ноября 1865 г., 78 лет от роду, тихо угас на руках дочери своей в селе Воронках, в Козелецком уезде Черниговской губернии.

Каждый истинный русский, чуждый холопства зимнедворцового, с умилением помянет имя этого человека, который своим убеждениям, своему желанию видеть родину свою свободною принес в жертву все блага земные: богатство, общественное положение, даже свою личную свободу! Мир праху твоему, благородная, почтенная жертва гнусного самодержавия, из любви к отечеству променявший генеральские эполеты на кандалы каторжника...

Князь Петр Долгоруков

Примечания

К, л. 212 от 15 января 1866 г., стр. 1733—1735, где опубликовано впервые, без подписи. В OK озаглавлено: «Некролог С. Г. Волконского». Этой статьей открывается лист «Колокола». Автограф неизвестен.

Принадлежность Герцену этой публикации устанавливается на основании авторской ссылки на статью «Письма к будущему другу».

Включено в издание М. К. Лемке  «Письма к будущему другу» Герцена (т. XVIII наст. изд., стр. 91) и без текста некролога Долгорукова.

Об отношении Герцена и Огарева к декабристу С. Г. Волконскому см. критическую сводку документальных и мемуарных данных, опубликованную Ю. Г. Оксманом в ЛН, т. 63, 1956, стр. 102—106.

[4] Все помещенные здесь факты сообщены мне Волконским вместе со многими подробностями о декабристах, которые будут напечатаны в моих записках. Он просил меня не обнародовать их при его жизни и только согласился напечатать продиктованную им мне статью «Три предателя — Бошняк, Майборода, Шервуд», но поставил условием, чтобы означено было, будто статья извлечена из записок декабриста. Эта статья помещена в 9-м № моего журнала «Листок».