Герцен Александр: La Mazourka (Мазурка)

Il y a deux ans de cela, je lisais en votre présence à Veytaux chez notre vénérable ami J. Michelet, un petit article que je venais de traduire du Kolokol. Vous deux vous m’avez donné le conseil de l’envoyer à une feuille de Paris. Le vent n’était pas favorable — le journal s’est abstenu de l’admettre.

Depuis, je n’ai plus pensé à l’article, et j’étais tout étonné en voyant dans une lettre (qui m’est bien chère) et que vous m’avez adressée au commencement de cette année — pour me dire votre regret sur la suspension du Kolokol — une nouvelle mention du petit article[44].

Un de ces derniers jours, à Genève, vous me la demandiez encore une fois. Je commençais involontairement à croire que mon article n’était pas sans mérite, et je me suis mis à le retraduire. C’était une exhumation. Deux ans pour un article circonstance, c’est une éternité.

Malheureusement ce cri d’indignation n’est pas un anachronisme. Les deux années qui se sont écoulées depuis les sifflets de l’Opéra n’ont pas émoussé les sentiments durs et altiers de l’égoïsme national, n’ont pas amené la paix et la douceur dans l’âme du vainqueur. Aussi l’alliance slave ne marche pas. То s’est borné aux mannequins en papier mâché de l’exposition ethnographique et aux dîners succulents à chaque halte. On ne crée rien de stable en laissant parmi les matériaux de construction des éléments de haine; on ne se réconcilie pas en gardant avec insolence des chapeaux de Gessler, pour faire courber la tête aux plus faibles[45].

Ces quelques pages, Monsieur, vous appartiennent, veuillez les recevoir comme un bien petit témoignage de ma reconnaissance et un faible hommage d’un homme dont le cœur a tressailli lorsque, du haut de la tribune du Congrès de la Paix vous seul vous avez rappelé а la conscience une generation… permettez-moi de dire — une génération qui commence à en avoir.

Sans être hostile au nationalisme aigu qui a encore une fois envahi l’Europe, nous sommes très loin d’être atteints de ce mal. Nous ne pouvons ni nous opposer à ce courant qui déborde, ni être entraînés par lui, contre notre gré; il faut le laisser se dompter par la fatigue et le creux de son idée. A ce qu’il paraît, c’est difficile pour les peuples de tourner cette tourmente: il faut donc subir. Mais nous ne pouvons oublier qu’on a mis en avant les questions réchauffées de nationalités pour masquer et reculer dans l’ombre d’autres questions bien plus grandes et bien plus importantes. Cette diversion a amené un tel trouble dans les âmes, que l’on plaçait ensemble Garibaldi et Bismark, que les Grecs de la Candie donnaient la main aux Grecs de la police de Pétersbourg.

Les tendances à se grouper, à s’assortir par nationalitér, sont en elles-mêmes inottensives, elles présentent un degré inférieur de l’aspiration plus élargie, plus vaste, vers la solidarité générale, universelle. Malheureusement cette aspiration est empreinte d’exclusivisme, de désir de s’isoler. L’attinité, la parenté pour les siens se determine dans le nationalisme, par l’hostilité envers les étrangers. Le sentiment positif, comme cela arrive presque toujours dans les choses plus passionnées qu’intelligentes, cède en intention au sentiment négatif, à la jalousie, à la méfiance, à l’envie, au désir de prendre le dessus. Le vrai patriote doit toujours être armé et prêt à trapper le voisin — dont le christianisme et la révolution ont voulu faire un prochain, un frère.

Déplorant cette reculade, nous n’avions pourtant pas le désir de guerroyer contre cette manie de classification zoologique, voyant que cela serait aussi inutile et absurde que de s’opposer à la dentition. Il taut passer par certaines maladies pour arriver à la santé. C’est ainsi que nous regardions, sans reproche, les Slaves de toutes les Slavonies s’acheminant vers la vieille capitale de toutes les Russies, traversant hâtivement le grand purgatoire de la Pologne et s’empressant d’admirer des mannequins en papier mâché, des paysans eu cire, des chaumières en carton... et des employés en uniforme.

Mais il y a eu un incident dans cette fête de la fédéralisation ethnographique des Slaves qui nous a profondément offensé.

A Pétersbourg, on mena à l’Opéra les frères réunis de la même famille. L’opéra devait être russe. Comme il n’y a qu’un bon opéra russe, le choix n’était pas difficile. Malheureusement l’œuvre de Glinka porte pour titre une démonstration politique et une idolâtrie orientale: La vie pour le tzar. Le titre communiqua à cette représentation un caractère officiel, et nos braves frères et cousins le comprirent. Grâce à la longue école autrichienne par laquelle ils ont passé, ils arrivèrent au théatre portant chacun, sur le cou ou dans la boutonnière, la croix du tzar, et même plus d’un... la croix de Saint-Vladimir, la croix de’Sainte-Anne...

Au commencement tout allait bien, les Slaves réunis portaient gaîment la croix du tzar — les artistes chantaient gaîmeint leur désir de mourir pour lui. Mais voilà que retentit la Mazourka — ’œuvre de Glinka dans le grand chef-d’œuvre de son opéra. Le public l’accueille par des sifflets. — Cui bono? — on ne pouvait siffler cet admirable morceau, on ne pouvait siffler l’exécution irréprochable des musiciens consommés qui composent l’orchestre de l’Opéra de Saint-Pétersbourg. On sifflait... nous explique le Golos, l'absence des Polonais, il n’y en avait pas à cette fête de famille.

... Dans ce manque féroce de tact, dans cette absence de toute trace d’un cœur humain, d’un brin de décorum moral, dans cette impitoyable grossièreté... nous reconnaissons avec horreur, avec douleur, tous les côtés sombres et durs du caractère russe. Le souffle des Mouravioff, des Katkoff, des servagistes, des prostitués du journalisme passa près de nous en nous touchant de son haleine intoxiquée.

Oh! qu’il est implacable et mesquin, servile et ignoble, oppresseur et sans pitié le Slavo-Mongol byzantinisé, germanisé, dressé, discipliné et anobli!

Faut-il expliquer la cause pourquoi les Polonais ne se sont pas rendus, ne devaient, pas se rendre à cette fête de famille? C’est qu’ils sont blasés. Ils ont trop vu de figures immobiles, qui n’étaient ni en cire, ni en papier mâché, et qu’ils couvraient de linceul, ils savent trop bien, sans solfège, ce que c’est que la «mort par le tzar», pour aller entendre l’opéra ou voir l’exhibition de Moscou. Les «specimens» qu’ils ont exposés dans les déserts de la Sibérie, dans les souterrains des mines, surpassen de beaucoup en nombre les poupées ethnographiques; et la croix du tzar, ils l’ont aussi portée au cou, non sur un ruban rouge… mais sur une corde de chanvre.

Laissez-donc à ce peuple, après lui avoir tout pris, même sa langue, laissez-lui donc son aparté, ses cicatrices, son deuil et son absence à vos fêtes.

Etait-ce un désir froissé de réconciliation? — Nous en doutons. Où sont les invitations humaines, pleines de réserve, de douceur, que l’on doit à un vaincu... Nous n’avons rien entendu de pareil: c’est un tout autre sentiment qui se faisait les sifflets de l’Opéra. «Pourquoi n’est-elle pas là? Est-ce la soumission? Qu’elle vienne meurtrie, ensanglantée, en larmes, à la fête, qu’elle vienne, veuve-orpheline, mère sans enfants, le cœur plein de rage et de haine, qu’elle vienne au spectacle pour applaudir la Vie pour le tzar». C’est raffiné, c’est un épicuréisme bien avancé... Si c’était le gouvernement qui avait silflé, les Berg et Adlerberg, les Valouieff et les Chouvalouielf, nous aurions haussé les épaules... mais c’est le public, c’est le parterre, c’est l’élite de la société civilisée...

Lorsque Nicolas célébrait son mariage avec la Russie et couronnait sa propre tête (sans promettre d’en faire autant pour l’édifice), les corps des martyrs qu’il a fait pendre (en juillet 1826) n’avaient pas encore eu le temps de se décomposer, ni les corps vivants d’étre traînés aux travaux forcés, de parvenir en Sibérie. Or il exigea, sous peine d’autres persécutions et de disgrâces, la présence à cesfêtes, inondées de richesse et de luxe, de quelque membre des familles trappées par lui.

Une femme, dont la plaie profonde et béante saigne, faible, frémissante, offensée, brisée, abaissée, couverte de dentelles et de parures, et dansant sur l’ordre de Sa Majesté... Que sont tous les lauriers, cymbales, carillons et fanfares, en comparaison d’un spectacle pareil? Grand connaisseur de son métier — Nicolas

n’était surpassé que par un autre autocrate, mais meilleur général que lui, par le Sultan, qui viola le dernier rejeton des empereurs de Byzance, dans la cathédrale de Sainte-Sophie, sur laquelle le croissant remplaçait déjà la croix...

Et les hôtes, les frères réunis qu’ont-ils fait? Le vieux Palacky, l’éloquent Riger?

Comment expliquer leur silence?.. Etait-ce un signe d’adhésion? Nous n’osons pas le croire... Les braves gens sont tellement habitués au respect des autorités, que probablement l’idée de protester contre l’offense du frère absent ne leur est pas venue en tête. Et ensuite, on leur avait offert tant de pain et de sel, d’hydromel séculaire et d’esturgeons gigantesques, qu’une protestation qui pouvait passer pour une ingratitude stomacale, aurait pu embrouiller le menu des fêtes. Peut-être n’ont-ils que différé leur douleur. Cela se peut. Nous avons vu un jeune prince, entraîné par un tourbillon, remettre sa douleur pour un parent qu’on avait fusillé jusqu’après les fêtes.

Il est vrai que l’on a toujours le temps pour le deuil. Les morts peuvent attendre les larmes, et les enchaînés des protestations...

с глубокой симпатией и уважением Эдгару Кине

Два года тому назад я прочел в вашем присутствии, в Вето, в доме нашего высокоуважаемого друга Ж. Мишле, небольшую статью, незадолго до того переведенную мною из «Колокола». Вы оба посоветовали мне послать ее в одну из парижских газет. Ветер не был благоприятен — и газета от помещения статьи воздержалась.

С тех пор я больше не думал об этой статье и был крайне удивлен, увидев в вашем (чрезвычайно мне дорогом) письме, посланном вами в начале нынешнего года и выражавшем сожаление о приостановке «Kolokol», новое напоминание об этой статейке[46].

На днях в Женеве вы снова его у меня попросили. Невольно мне пришла в голову мысль, что статья моя не лишена достоинств, и я опять принялся за ее перевод. То было извлечением трупа из могилы. Два года для статьи, написанной по специальному поводу, — целая вечность.

К несчастью, этот крик возмущения не стал анахронизмом. Два года, прошедшие с того времени, когда в опере прозвучали свистки, не смягчили суровые и высокомерные чувства национального эгоизма, не внесли мира и кротости в душу победителя. Поэтому-то и не ладится славянский союз. Все ограничилось манекенами из папье-маше на этнографической выставке и вкусными обедами на каждом привале. Нельзя создать что-либо устойчивое, оставляя среди строительных материалов элементы ненависти; нельзя помириться, нагло сберегая шляпы Геслера, чтобы заставить склонить головы тех, кто послабей[47].

Эти несколько страниц, милостивый государь, принадлежат вам; благоволите принять их как весьма скромное свидетельство моей признательности и слабое выражение почтения человека, чье сердце вздрогнуло, когда с высоты трибуны Конгресса мира вы один воззвали к совести поколения... позвольте мне сказать — того поколения, в котором она начинает пробуждаться.

Не питая вражды к острому национализму, вновь овладевшему Европой, мы весьма далеки от того, чтобы заболеть этим недугом. Мы не можем ни противостоять этому переливающемуся через край потоку, ни быть увлеченными им вопреки собственной воле; пусть же он укротится сам от усталости и нелепости собственных стремлений. По-видимому, народам трудно отвратить этот шквал — его надобно поэтому перетерпеть. Но мы не можем забыть, что подогреваемые вопросы о национальностях были выдвинуты для того, чтобы заслонить и задвинуть в тень иные, гораздо более важные и значительные вопросы. Этот маневр внес такую путаницу в души, что на одну доску поставили Гарибальди и Бисмарка, а греки из Кандии подали руку грекам из петербургской полиции.

Стремления группироваться, подбираться по национальности сами по себе безобидны, в них выражается низшая степень более распространенного, более обширного влечения к всеобщей, всеобъемлющей солидарности. К несчастью, влечение это носит на себе отпечаток односторонности, желания изолироваться. Сходство, родственная близость со своими, выливается в национализм, во вражду к иноплеменникам. Положительное чувство, как это случается почти всегда там, где больше страстного, чем разумного, в значительной мере уступает чувству отрицательному, ревности, недоверию, зависти, желанию взять верх. Истинный патриот всегда должен быть вооружен и готов поразить соседа, которого христианство и революция хотели сделать близким, братом.

Оплакивая это попятное движение, мы однако не имели желания вести войну с подобной манией зоологической классификации, видя, что это было бы столь же бесполезно и бессмысленно, как противиться прорезыванию зубов. Надобно переболеть некоторыми болезнями, чтобы стать здоровыми. С этой точки зрения мы смотрели, без упрека, на славян из всех Словении, направлявшихся к древней столице всея Руси, поспешно проезжавших через великое чистилище Польши и спешивших восхищаться манекенами из папье-маше, восковыми мужичками, избами из картонной бумаги... и чиновниками в мундирах.

Однако во время этого праздника этнографической федерализации славян произошел инцидент, который нас глубоко оскорбил.

В Петербурге объединенных братьев из одной и тои же семьи и восточное идолопоклонство: «Жизнь за царя». Название это придало представлению официальный характер, и славные наши братья и кузены поняли это. Благодаря пройденной ими долговременной австрийской школе, они явились в театр с царскими крестами — кто на шее, а кто в петлице, и даже не с одним... с крестами св. Владимира, с крестом св. Анны...

Вначале все шло хорошо, объединенные славяне весело несли крест царя — актеры весело воспевали свое желание умереть за него. Но вот раздалась «Мазурка» — маленький шедевр Глинки в великом шедевре его оперы. Публика встречает ее шиканьем. — Cui bono?[48] — не могли же шикать этому великолепному номеру, не могли же шикать безукоризненному исполнению опытных музыкантов, входящих в состав оркестра петербургской оперы. Шикали... — объясняет нам «Голос», — отсутствию поляков, их не было на этом семейном празднике.

... В этой жестокосердой бестактности, в этом отсутствии всякого следа человечности, крупицы нравственной благопристойности, в этой неумолимой грубости... мы с ужасом, со скорбью распознаем все мрачные и черствые стороны русского характера. Дыхание Муравьевых, Катковых, крепостников, проституированного журнализма так и пахнуло близ нас, коснувшись нас своим отравленным дуновением.

Надобно ли объяснять причину, по которой поляки не приехали, не должны были приехать на это семейное торжество? Дело в том, что они пресыщены. Они видели слишком много неподвижных фигур, — фигур, которые они покрывали саваном; они слишком хорошо знают, и без сольфеджио, что такое «смерть за царя», чтоб отправиться слушать оперу или смотреть московскую выставку. «Образцы», которые они выставляли в сибирских пустынях, в подземельях рудников, намного превышают числом этнографические куклы, и крест царский они тоже носили на шее, но не на красной ленте... а на пеньковой веревке.

Да оставьте же этому народу, взявши у него всё, даже его язык, — оставьте ему его уединение, его рубцы, его траур и его отсутствие на ваших пирах.

Было ли это оскорбленным желанием примирения? Мы сомневаемся в этом. Где же гуманные, полные сдержанности, кротости слова приглашения, с которыми должно обращаться к побежденному?.. Мы ничего подобного не слыхали: шиканье в опере свидетельствовало о совсем ином чувстве. «Почему ее здесь нет? Разве это изъявление покорности? Пусть же явится она, истерзанная, окровавленная, в слезах, на праздник, пусть явится она, осиротелая вдова, мать, потерявшая детей, с сердцем, исполненным мучительной боли и ненависти, — пусть явится она на спектакль, чтобы рукоплескать „Жизни за царя”». Это утонченно, это предел эпикуреизма... Шикай правительство, Берги и Адлерберги, Валуевы и Шувалуевы — мы пожали бы плечами... но ведь шикала публика, партер, цвет

Неужели же навеки останется справедливой старая, безнадежная поговорка: «Правительство всегда соответствует управляемым»?

Когда Николай праздновал свою свадьбу (в июле 1826 года), еще не успели предаться тлению, а живые тела — быть отправленными на каторгу и дойти до Сибири. И вот он потребовал, под угрозой новых преследований и немилостей, чтобы несколько членов погубленных им семей явились на эти празднества, утопающие в богатстве и роскоши.

Женщина, у которой кровоточит глубокая и зияющая рана, слабая, трепещущая, оскорбленная, сломанная, униженная, вся в кружевах и драгоценностях, пляшет по приказу его величества... Что значат все лавры, кимвалы, колокольный звон и фанфары по сравнению с подобным зрелищем? Великого знатока своего ремесла, Николая, превзошел лишь другой самодержец, гораздо более искусный воин, чем он, — султан, изнасиловавший последнего отпрыска византийских императоров в соборе Святой Софии, на котором крест уже был заменен полумесяцем...

А гости, объединенные братья, — что сделали они? Старик Палацкий, красноречивый Ригер? Чем объяснить их молчание?.. Было ли то знаком единомыслия? Не смеем верить этому... Эти славные люди так привыкли уважать власти, что, вероятно, им и в голову не пришло протестовать против оскорбления И затем, им предложили столько хлеба-соли, столетнего меду и гигантских осетров, что протест, который можно было бы счесть за желудочную неблагодарность, нарушил бы праздничное меню. Быть может, они только отсрочили свою скорбь. Возможно и это. Мы видели, как один молодой государь, увлеченный праздничным водоворотом, отсрочил свою скорбь о расстрелянном родственнике до окончания торжеств.

И вправду, для траура всегда найдется время. Мертвые могут подождать слез, а закованные в цепи — протестов...

Печатается по тексту брошюры «La Un article du Кolokol dédié avec profonde sympathie et respect à Edgar Quinet par Alexandre Herzen (Iscander)» <«Мазурка. Статья из „Колокола˝, посвященная с глубокой симпатией и уважением Эдгару Кине Александром Герценом (Искандером)»>, Женева, 1869, где опубликовано впервые. Предисловие к брошюре (стр. 3—4) подписано: Alexandre Herzen.

Русский текст статьи «Мазурка» (1867 г.), сильно отличающийся от французского перевода, см. в т. XIX наст. изд.; реальный комментарий — там же, стр. 474—476.

—567): «К сожалению, у меня тут нет русского текста статейки „Мазурка˝. Как только приеду в Женеву (через 2—3 месяца), я снова переведу ее для вас — это мне доставит истинное удовольствие» (цитируется в переводе с французского).

31 мая 1869 г. Герцен сообщал старшей дочери из Женевы: «Здесь Э. Кине. Он <...> заставил меня снова перевести мою статейку „La Mazourka˝». Брошюра Герцена в это время уже печаталась, и через неделю, 5 июня он снова сообщал дочери: «Я для него перепечатал „Мазурку˝ с письмом и тебе пришлю экзем<пляров> 5, даже 10 для раздачи».

12 июня Герцен отправил Кине письмо, в котором отмечал: «Вы получите вместе с этим несколько экземнляров воскрешенной вами „Мазурки˝».

Два года тому назад я прочел ∞ статью ∞ переведенную мною из «Колокола». — «Мазурка», напечатанной затем в К, л. 243 от 15 июня 1867 г. Тогда же, в Вето, у Герцена произошел разговор с Э. Кине о разнице в отношении к собственности у русского и западных народов (см. примечание Герцена в статье «Prolegomena» — наст. том, стр. 55 и 744).

... нагло сберегая шляпы Геслера... — Герцен имеет в виду известный зпизод из драмы Шиллера «Вильгельм Телль», когда глашатай ландфохта передает приказ, по которому все жители кантона Ури обязаны поклоняться воздвигнутой на шесте шляпе Геслера, их тирана (действие I, сцена 3).

Personne ne regrette plus que moi le Kolokol. Rien ne le remplacera. J’ai besoin de vous remercier des bonnes heures que je vous dois. Chacun numéros était pour moi une splendide éale dans notre muet Occident.

ésente involontairement à mon souvenir. En 1851 j’ai adressé une longue lettre à J. Michelet, imprimée sous ce titre: Le Peuple russe et le socialisme, dans laquelle j’ai hasardé de prendre la défense du peuple russe contre l’auteur de la légende de Kosciusko, pour lequel j’avais un profond respect. Je maintiens absolument tout ce que je disais, et il serait absurde de chercher une contradiction entre ma lettre de 1851 et mon article de 1867. Dans le dernier il ne s’agit pas du tout du peuple russe, mais du cancer qui le ronge.

Мой дорогой Герцен!

Одно только слово и тысячу лучших пожеланий вам.

Никто не сожалеет больше меня о «Kolokol». Ничто его не заменит. Я испытываю потребность поблагодарить вас за прекрасные часы, которыми я вам обязан. Каждый из ваших номеров был для меня ослепительным северным сиянием

Ах, прошу вас, дайте нам, по крайней мере, перевод несравненной «Мазурки», которую вы прочли нам в Вето.

Желаю вам радости и благополучия.

Всецело преданный вам Э. Кине.

«Русский народ и социализм»; в нем я осмелился взять под защиту русский народ от автора легенды о Костюшке, к которому я питал глубокое уважение. Я целиком подтверждаю то, что сказал, и было бы нелепо искать противоречия между моим письмом 1851 года и моей статьей 1837 года. В последней речь идет вовсе не о русском народе, а о раковой болезни, которая его терзает.

[48] Отчего же? (итал.). — Ред.