LETTRE А. N. OGAREFF
Cher ami,
Je veux te proposer ni plus ni moins qu'un «coup d'Etat», et nommément,la suspension immédiate, ou si tu aimes mieux, la prorogation indéfinie du Kolokol.
Notre meule s'arrête, les ruisseaux coulent ailleurs; allons chercher un autre terrain et d'autres veines.
Tu sais avec quelle persistance je tenais, depuis 1864, à la continuation du Kolokol — mais enfin arrivé à la conviction que son existence devient factice, artificielle, je n'en peux plus, — l'esprit du travail s'est envolé et je me sens totalement incapable de mettre platoniquement en mouvement notre Cloche pour le seul plaisir de l'entendre sonner.
Notre journal ne fut jamais un but, mais un moyen, un ustensile. Nous ne l'abandonnons pas de gaieté de cœur aux premiers mécomptes, par fatigue et légèreté; mais je ne vois pas de raison pour lui donner une existence factice de moribond — par obstination.
Tout a son temps, a dit le sage, il y a un temps pour amasser les pierres et un autre pour les jeter.
Nous avons trop longtemps suivi notre chemin pour le rebrousser; mais nous n'avons aucun besoin d'aller par le même sentier, lorsqu'il devient impraticable, lorsqu'il manque du pain quotidien. Sans correspondances suivies du pays, une feuille qui se rédige à l'étranger est impossible, sort de l'actualité, devient un bréviaire des émigrés, une récapitulation des griefs, une lamentation chronique.
La plus grande partie de nos convictions les plus chères, nous les avons dites et répétées cent fois; il y a un noyau inaltérable qui s'est formé autour d'elles. Il y a une jeunesse si profondément si irrévocablement socialiste, si pleine d'audace logique, si forte de réalisme dans la science et de négation dans tous les domaines du fétichisme clérical et gouvernemental, qu'il n'y a pas de crainte — l'idée ne périra pas.
Nous appartenons, toi et moi, à ces vieux pionniers, à ces «semeurs matineux» qui vinrent, il y a une quarantaine d'années, défricher le sol sur lequel passa la sauvage chasse aux hommes de Nicolas, écrasant tout — fruits et germes. Les semences que le petit nombre de nos amis et nous avons héritées de nos grands précurseurs en travail, nous les avons jetées dans les nouveaux sillons, et rien ne s'est perdu. ée forte et vigoureuse qui s'est montrée avec une telle exubérance pendant les premières années du règne actuel, n'est rien moins que morte — elle travaille sous un déluge de boue, plein de détritus en putréfaction, qui serviront d'engrais pour l'avenir, mais qui étouffent le présent.
La phase du développement dans laquelle nous sommes entrés, est lourde et rude. Elle est loin de la stagnation. La germination ne s'arrête pas, mais elle a dévié. Fiévreuse, elle porte toutes les traces d'une longue incubation d'éléments maladifs, et il est bien douteux qu'on puisse la faire avancer par force sans crainte d'une crise malheureuse ou d'un avortement.
Il faut donc laisser passer la crise, il faut suivre pas à pas la nature et s'en emparer au premier instant, et avant tout il faut savoir attendre. C'est bien lourd pour les vieux — peut-être plus lourd que pour les jeunes — mais cela ne regarde que nous, nos personnes. Il le faut. N'avons-nous pas toujours prêché l'humilité devant les faits? Et puis dans notre langue «attendre» n'a jamais voulu dire se croiser les bras.
La jeune génération va son train, elle n'a pas besoin de notre parole, elle est majeure et le sait. Aux autres, nous n'avons rien à dire. Maniaques d'un patriotisme demi-carnassier, demi-rhétoricien, avec leur libéralisme scrofuleux et leur lèpre de l'orthodoxie, que veux-tu que nous leur disions, si ce n'est de répéter un memento mori, en y ajoutant le conseil peu charitable de se hâter.
Nous nous sommes trop écartés avec l'opinion dominante en Russie pour pouvoir jeter un pont, il n'y a pas de câble atlantique assez long pour nous entendre.
En tâchant de nous aplatir jusqu'à eux, nous ferions perdre à notre journal son individualité tranchée, sa signification morale, sa physionomie si bien connue par les amis et les ennemis, depuis treize ans, depuis le temps que le son clair de la Cloche retentit pour la première fois, appelant les vivants, les réveillés au travail — Vivos vocando.
Non, nous n'avons pas le dévouement oriental qui détermina le brave prisonnier de guerre à se couper le nez pour pousser les indécis à l'assaut...
Mille fois mieux vaut chercher une nouvelle route — et si par hasard nous ne la trouvons pas, nous avons assez, pour le reste de nos jours, d'étudier les étranges caprices du développement historique, qui s'écarte continuellement par les chemins les plus tortueux et les plus impraticables—comme le lévrier du chasseur, et ne perd jamais sa route.
Nous quitterons tranquillement notre arène de journalistes, sans être vaincus ni dépassés. Personne n'a combattu avec nous, nos provocations ne furent jamais suivies de lutte sérieuse. Ce n'étaient pas du plomb ou des pierres que nous jetaient nos adversaires, mais quelque chose de dégoûtant, qui se desséchait et tombait sans nous laisser de taches.
Le peu de cérémonie de nos adversaires nous étonnait d'abord, ensuite cet étonnement passa. Nous vîmes clairement qu'ils ne faisaient pas une exception pour nous, qu'ils parlaient entre eux le même jargon et encore plus avancé. Car s'ils nous détestent par envie ou par solde, ils s'entre-détestent autant, mais avec une grande dose de mépris sincère et mutuel.
La suspension du Kolokol fera la jubilation de nos ennemis. Le plaisir de nos adversaires non salariés ésespère jamais des hommes que in extremis. Il y a une voix intérieure qui me dit que dans leur joie il y aura des gouttes amères. Ce n'est pas par différence d'opinions que nous attaquaient les plus acharnés de nos ennemis, — nous l'avons vu par le choix des armes et l'impureté de leurs alliances.
Au reste, ils pourront facilement maintenant nous donner la ruade de l'âne. Autant que je pourrai je ne répondrai pas. En cas de besoin, l'Etoile Polaire nous donnera la facilité de la défense. Et, tout bien pris, la langue de la Cloche ne sera pas fondue — elle ne sera qu'attachée, et le bout du fil restera dans nos mains.
Encore un mot:
Il y a un an je pensais qu'une édition française pourrait remplacer le Kolokol russe; c'était une erreur. Notre véritable vocation était d'appeler nos vivants et de sonner le glas pour nos morts — et non celle de raconter à nos voisins l'histoire de nos tombes et de nos berceaux.
D'autant plus que cela ne les intéresse que fort médiocrement.
ès de la Paix à Berne nous montra encore une fois que, en général, la voix des Russes est assez déplacée dans les concerts de famille de l'Occident. Nous les troublons, nous avons une gaucherie de la vérité très déplaisante, un mal-à-propos de barbares et une logique inexorable et insolente. Nous nous sommes si longtemps tus — subjugués parla force brutale—que nous disons trop dès que nous présumons être libres. Tout ce que nos frères aînés, dans leur sage expérience, ne touchent que sub rosa, par des allusions éloignées et ornées de feuilles d'acanthe et de vigne, nous sommes prêts à le crier du haut des toits. — Cela indigne et on se détourne de nos simples paroles.
éoccupation sur la manière de formuler la théorie de la paix et les grandes préparations à la guerre — nous cesserons de sonner sans qu'on s'en aperçoive.
Voilà, cher ami, mon coup d'Etat. Le temps lui est propice — nous sommes en décembre.
Et sur cela, continuons notre chemin, bras dessus, bras dessous, comme nous l'avons commencé. Le relais n'est plus loin,
Alex. Herzen.
1er écembre 1868
ПEPEBОД
ПИСЬМО К. H. ОГАРЕВУ
Дорогой друг!
Я хочу предложить тебе не больше и не меньше как «государственный переворот», а именно — немедленное прекращение или, если тебе больше нравится, приостановку издания «Колокола» на неопределенное время.
«Колокола», — но, придя в конце концов к убеждению, что существование его становится натянутым, искусственным, я отступаю, — рабочее настроение улетучилось, и я чувствую себя совершенно неспособным платонически раскачивать наш Колокол ради одного лишь удовольствия слушать его звон.
продления жизни умирающего — из одного лишь упрямства.
Всему свое время, сказал мудрец, есть время камни собирати, и есть время камни метати*.
Мы слишком долго шли своим путем, чтобы возвращаться вспять; но нам нет никакой нужды идти все той же тропинкой, когда она становится непроходимой, когда не хватает хлеба насущного. Без постоянных корреспонденции с родины газета, издающаяся за границей, невозможна, она теряет связь с текущей жизнью, превращается в молитвенник эмигрантов, в непрерывные жалобы, в затяжное рыдание.
Большая часть самых заветных убеждений наших высказана нами и повторена сотни раз; вокруг них образовалось уже стойкое ядро. Есть молодежь, столь глубоко, бесповоротно преданная социализму, столь преисполненная бесстрашной логики, столь сильная реализмом в науке и отрицанием во всех областях клерикального и правительственного фетишизма, что можно не бояться — идея не погибнет.
«утренних сеятелей»*, вышедших лет сорок тому назад, чтобы вспахать почву, по которой промчалась дикая николаевская охота на людей, уничтожая всё — плоды и зародыши. Семена, унаследованные небольшой кучкой наших друзей и нами самими от наших великих предшественников по труду мы бросили в новые борозды, и ничто не погибло. Сильные и могучие всходы, так обильно разросшиеся в первые же годы нынешнего царствования, нисколько не отмерли — они пробиваются сквозь потоки грязи, полные гниющих отбросов, которые послужат удобрением для грядущего, но подавляют настоящее.
Фаза развития, в которую мы вступили, тяжела и сурова. Она далека от застоя. Прорастание не прекращается, но идет другими путями. Его лихорадит, оно несет на себе все следы продолжительной инкубации болезненных элементов, и весьма сомнительно, чтобы его можно было ускорить, не опасаясь злополучного кризиса или же выкидыша.
Итак, надобно дать пройти кризису, надобно неторопливо следовать за природой и овладеть ею при первой же возможности; но прежде всего — надобно уметь ждать. Это очень тяжело для стариков — быть может, тяжелее, чем для молодых, — но это касается только нас, нас лично. Это неизбежно. Разве не проповедовали мы всегда смирение перед фактами? И притом на нашем языке слово «ждать» никогда не означало
Молодое поколение движется своим путем, оно не нуждается в нашем слове, оно достигло совершеннолетия — и знает это. Другим же нам сказать нечего. Что можем мы сказать маньякам полухищного, полуриторического патриотизма с их золотушным либерализмом и с их проказой православия*, кроме постоянного повторения memento mori* с прибавлением к нему отнюдь не милосердного совета — поторопиться.
Мы слишком далеко отошли от мнений, господствующих в России, чтобы перебросить мост; не найдется достаточно длинного атлантического кабеля, чтоб услышать нас.
Стараясь спуститься до их уровня, мы отняли бы у нашей газеты ее ярко выраженную индивидуальность, ее нравственноное значение, ее физиономию, столь хорошо знакомую друзьям и недругам в продолжение тринадцати лет — с того времени, как впервые прозвучал ясный звон Колокола, — Vivos vocando*.
Нет, мы не способны на то восточное самопожертвование, которое побудило отважного военнопленного отрезать себе нос, чтобы заставить нерешительных броситься в атаку...
В тысячу раз лучше искать новую дорогу, и если случится, что мы не найдем ее, хо у нас хватит материала, чтобы до конца наших дней изучать странные капризы исторического развития, постоянно сворачивающего, подобно борзой собаке, на самые извилистые и непроходимые тропы — и никогда не сбивающегося с пути.
Спокойно покинем мы наше журналистское поприще, никем не побежденные, никем не опереженные. Никто не сражался с нами, за нашими вызовами никогда не следовала серьезная борьба. Не свинцом и не кампями бросали в нас наши противники, а чем-то отвратительным, что высыхало и опадало, не оставляя на нас пятен.
Бесцеремонность наших противников сначала удивляла нас, затем удивление это прошло. Мы ясно увидели, что они для нас не делали исключения, что и между собой они говорили на том же самом жаргоне и даже на еще более хлестком. Ибо если они ненавидят нас из зависти или за соответствующую мзду, то так же ненавидят и друг друга, да еще с порядочной дозой искреннего и обоюдного презрения.
«Колокола» вызовет ликование среди наших врагов. Радость противников наших, не состоящих на жалованье, не будет однако столь полной, как можно было предполагать. Я обычно отчаиваюсь в людях только in extremis. Внутренний голос говорит мне, что к их радости примешаны будут и капли горечи*. Самые ожесточенные из наших врагов набрасывались на нас не только из-за различия во мнениях — мы видели это по роду их оружия и по непристойности их союзов.
— отвечать я им не стану. В случае необходимости «Полярная звезда» облегчит нам возможность защищаться*. И, разумеется, язык Колокола не будет расплавлен — его только подвяжут, а конец веревки останется в наших руках.
Еще одно слово.
Год тому назад я предполагал, что французское издание сможет заменить русский «Колокол»; то была ошибка. Нашим истинным призванием было сзывать своих живых и издавать погребальный звон в память своих усопших — а не рассказывать нашим соседям историю наших могил и наших колыбелей.
Бернский конгресс мира еще раз показал нам, что голос русских, вообще говоря, довольно неуместен в семейных концертах Запада*. Мы мешаем им, нам присуща неуклюжая, несносная правдивость, бестактность варваров и неумолимая, дерзкая логика. Мы так долго безмолвствовали, подавленные грубой силой, что начинаем говорить слишком много, стоит только нам вообразить, будто мы свободны. Обо всем, чего наши старшие братья, обогащенные мудрым опытом, касались только sub rosa*, отдаленными намеками, украшенными акантовыми и фиговыми листочками, мы готовы кричать с высоты крыш. — Это вызывает возмущение, и от наших простодушных слов отворачиваются.
В момент всеобщей озабоченности тем, как изложить теорию мира, и во время всеобщих приготовлений к войне* мы прекратим наш звон — и никто не заметит этого.
— теперь у нас декабрь*.
И затем — продолжим наш путь, рука об руку, так же, как мы начали его. Смена уже недалеко.
Алекс. Герцен.
1 декабря 1868.
Примечания
Kl, № 14-15 от 1 декабря 1868 г., стр. 203—205, где опубликовано впервые, с подписью: Alex. Herzen. Автограф неизвестен.
В письмах Герцена к Огареву встречаются упоминания об этом открытом письме. Еще 23 июля 1868 г. он писал Огареву из Ниццы: «Мне пришло в голову написать тебе письмо (т. е. официальное) с предложением сделать stoppage — я и сделаю это». «„Колокол˝ решительно следует прекратить, — писал Герцен ему же 30 сентября, — посылаю тебе начало письма к тебе (что я пишу не к публике, а к тебе, — это самая оскорбительная форма), но я не могу кончить без бакунинской писовки». 4 октября он писал ему же: «1) Я не полагаю, чтоб ты серьезно спрашивал, хочу ли я окончить „Кол<окол>˝ до нового года? Ты сам мне писал и говорил, что это нейдет и безобразно, с чего же меня могло прорвать окончить, не окончив года? 2) Письмо к тебе по-русски и по-французски быть должно напечатано в последнем листе, т. е. 15 декабря. Я его еще не перевел, могу перевести с набора <...> 3) При „смеси˝, которую посылаю, вероятно, „Коло<кол>˝ будет полон <...> 4) В „Полярной звезде˝ можно перепечатать письмо, она ведь не выйдет раньше 1 декабря, — но это ad libitum <как угодно> <...> 6) Если не поймут, о ком речь в „шайке недорослей˝, tant pis <тем хуже>, как говорит Лиза, — виноватые поймут. Этого я не меняю. Вообще, кроме в конце, поправлять нельзя, а мелочи сделаю в коррект<уре>. Чего ты не прочел в рукописи, дай Мерчинскому или кому-нибудь <...>. „По крайней мере, или чистыми, неказенными˝ — что-нибудь в том роде. „Прежде наплыва грязь и тука˝».
Русский текст «Письма к Н. Огареву» в печати не появился и остается неизвестным. Приведенное выше письмо, в котором дается расшифровка русских слов, не разобранных Огаревым в рукописи, свидетельствует о том, что «Письмо к Н. Огареву» было первоначально написано Герценом по-русски и лишь затем переведено им самим на французский язык. 21 октября Герцен снова писал Огареву: «„Колокол˝ издать в четыре листа к 1 декабря; „Письмо˝ к тебе по-русски и по-французски; его надобно исправить непременно». 28 ноября Герцен сообщил Огареву: «Я на четыре листа „Кол<окола>˝ дал „bon à tirer». 29 ноября Герцен писал М. Мейзенбуг: «Прочтите внимательно „Колокол˝ от 1 дек<абря> (5 листов!!). Вы там снова встретите все наши недостатки и все наши хорошие качества. Письмо к Огареву напоминает мне время моего послания „Братьям на Руси˝» (цитируется в переводе с французского).
_____
... — Дальнейшие идейные искания Герцена получили наиболее отчетливое выражение в его письмах «К старому товарищу» (см. наст. том). Возможно, что говоря о других «источниках», Герцен имеет в виду свои новые издательские планы. В это время он вел переговоры с редакторами-издателями «Le Siècle» и «Revue des Deux Mondes» о публикации его произведений, в частности «Былого и дум» (см. письмо Герцена к парижскому издателю Эд. Дантю от 30 сентября 1869 г., а также вступительную статью Л. Р. Ланского к публикации этого письма в ЛН, т. 64, стр. 456). Кроме того, Герцен предпринимал попытки печатать свои произведения в России. В марте 1869 г. он получил предложение харьковского книгоиздателя А. В. Скалона о публикации сборника его произведений (см. письмо Скалона к Герцену от 20 марта 1869 г. в ЛН, т. 62, стр. 572, а также обзор Н. Мендельсона «Судьба литературного наследства А. И. Герцена» — ЛН, т. 7-8, стр. 281—282). С предложением издать его сочинения обращались к Герцену Н. Врангель и П. И. Бларамберг (см. письмо Огарева к Герцену от 11 февраля 1869 г. — ЛН, «Скуки ради» (см. об этом в наст. томе, стр. 822). Герцен думал даже напечатать в России письма «К старому товарищу», но это намерение осуществлено не было (см. наст. том., стр. 825 и 849).
Всему свое время, сказал мудрец, есть время камни собирати, и есть время камни метати. — Слова из библейской «Книги Екклесиаста или проповедника» (гл. 3,5), приписываемые Соломону. Эту притчу Герцен приводил ранее в статье «Россия и Польша» (см. т. XIV наст. изд., стр. 11).
...«утренних сеятелей»... — Образ из евангельской притчи, о сеятеле (Евангелие от Матфея, XIII, 3—8) неоднократно использовался Герценом в его произведениях (см. «1857—1867», «Из письма к М. Бакунину» — т. XIX наст. изд., стр. 287 и 288). Ср. строки из стихотворения А. С. Пушкина «Свободы сеятель пустынный»:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды...
Фаза развития, в которую мы вступили, тяжела и сурова ∞ слово «ждать» никогда не означало сидеть сложа руки. — «К старому товарищу» и комментарий к ним.
Что можем мы сказать маньякам полухищного, полуриторического патриотизма ∞ с их проказой православия... — См. статью «La manie de délation» и комментарий к ней.
... memento mori... — «Помни о смерти» (лат.).
— См. примечание к стр. 292.
Радость противников наших, не состоящих на жалованье ∞ к их радости примешаны будут и капли горечи. — Герцен намекает на представителей «молодой эмиграции».
В случае необходимости «Полярная звезда» облегчит нам возможность защищаться. — «Kolokol» Герцен и Огарев предполагали издать IX книжку «Полярной звезды» (см. «Объявление <„Полярная звезда˝ на 1869>» — наст. том, стр. 634). Однако эта книжка издана не была.
Бернский конгресс мира еще раз показал нам, что голос русских ∞ неуместен в семейных концертах Запада. — См. в наст. томе статью «Les Russes au Congrès de Berne» и комментарий к ней.
....sub rosa... — «Sub rosa dictum» («Под розой сказано») связано с римской традицией вешать над столом ветку розы как символ того, что произнесенное под розой должно остаться тайной.
... во время всеобщих приготовлений к войне... — Эти «приготовления« привели в 1870 г. к франко-прусской войне.
...мой государственный переворот. Время ему благоприятствует — теперь у нас декабрь. — Герцен намекает на государственный переворот 2 декабря 1851 г., произведенный Наполеоном III.