<О ВЫХОДЕ «КОЛОКОЛА» НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ>
«Колокол» с 1-го января 1868 года будет выходить на французском языке. Нам кажется, что на сию минуту полезнее говорить о России, чем говорить с нею.
Приостановливаясь на нашем десятилетии — мы хотели не только перевести дух, но еще раз «спокойно, без развлечений вглядеться в то, что делается дома» *.
Общий вывод вовсе не ведет к тому, чтоб сложить руки, но мы сомневаемся, чтоб наше русское издание было полезнее французского. Французский язык доступен большей части наших читателей — то, что мы пишем по-русски, не существует для Европы.
Ожесточение против нас, которое улеглось было после Крымской войны, снова усиливается и растет с польского дела не по дням, а по часам. Вместе с ненавистью — страшная смутность понятий. Наши полуофициальные защитники раздувают вражду, усиливая ошибочный взгляд, выгораживая, оправдывая все дикие меры правительства и все дикие мнения общества. Их свидетельство в Европе принимается за улику, за собственное сознание. Пусть же она услышит голос другой стороны.
Что касается до нашей русской речи, мы сказали почти все, что имели сказать, и слова наши не прошли бесплодно. Мы умеем узнавать их эхо и отражение, как бы звуки и черты ни были искажены. Одна из наших великих наград состоит именно в том, что мы меньше нужны.
— и были встречены общим рукоплесканием,— но и тогда, когда запутавшееся общественное мнение оставило нас. Мы не замолчали, потому что не утратили веры, потому что голос протеста был необходим для будущей очистки. Снова одинокие и без перебежавшего хора, мы не уступили ни йоты бесновавшейся реакции и бесновавшемуся патриотизму; на нас нет ни одного кровавого пятна... мы не оскорбили ни одной падающей жертвы. За это нас винили, это нам поставят в заслугу — в первый день полной трезвости.
Теперь надобно бороться не против кровавого патриотизма, а против патриотизма риторического, и с ним не так нужно препинаться дома, как показать Европе, что у нас за душою не только одна мысль о судорожном сохранении целости государства, на которое никто не нападает, и что вообще иконописный дракон не в самом деле так страшен, как его малюют наши Мараты единой и нераздельной империи.
Пока общественное мнение не может переработать и обойти все эти бездушные теории поглощающего государства, целиком взятые из тех немецких источников, из которых вышел прусский бонапартизм, сгубивший последнюю свободу Германии ее единством,— с ним говорить трудно. Привилегированные журналисты наши похожи на уличного мальчишку, которому попался барабан, вы его ничем не остановите, пока он воображает, что его все боятся и что за ним целая армия.
Она выработывается трудно, иначе, чем ожидали, чем требует здравый смысл,— все идет проселками и буераками, но идет в ту же сторону. К неправильным, запутанным, уродливым развитиям история нас приучила. Она, как дети, любит наступать в грязь (жаль, что грязь ее всегда от дождя крови) и там, где можно сухо пройти,— а у нас везде грязь по колено и болота по пояс. Главное, лишь бы она не останавливалась.
Дело нашего несмотря на все помехи и ошибки, идет своим медленным, но безвозвратным путем. Вместе с ним двигаются вперед политический смысл и в особенности смысл юридический,— в нем приходят к сознанию и выходят на свет такие народные понятия и оттенки, которые, вырастая и окрепнув, вряд примут ли за меру справедливости юридическое изуверство Европы.
Правительственная реакция — груба, глупа, но не глубока. Она сама так неустроенна в убеждениях, так колеблется, снявшись с николаевского якоря, что в ней вообще ничего нет ни глубокого, ни прочного. В последнее время явился у нее товарищ, который хоть кого заведет в лес. С таким попутчиком в реакции, как дворянская партия, далеко не уедешь.
Остановить нельзя. Посев сделан, часть работы под землей, другая неуловима по своей повсюдности и рассыпчатости, потому что она лежит в необходимости нового положения, к которому Россия стремится гулом. Само правительство, не чувствуя, двигается, как лавина, по тому же склону, твердо уверенное в своей упругой неподвижности.
Многих сбивает, что прогресс не там, где мы привыкли его искать. Умственные и деятельные узлы переместились, и дело и мысль отступили с передовой сцены и опустились в круги несравненно большие, но не бросающиеся в глаза. Из ежедневной газеты они переходят в ежедневную жизнь, из книги — в суд, в земскую управу, в раскладку повинностей, в учет общественного достояния. В этих-то невзрачных мастерских и кухнях и заготовляются те пышные царские обеды, которые подают потом в национальных собраниях или длинных парламентах * и о которых память, возрастая, проходит века.
увертюру до сих пор никто не оценил во всем ее юном, поэтическом, широком, богатом значении. В ней слышались зародыши всей будущей оперы, все ее мотивы. Она привела к слову немую боль, она высказала наши стремления и если не нашла путей, то указала цель и поставила вехи. Масса идей, идеалов, вопросов, сомнений, фактов, ринутых в оборот, в общее брожение в продолжение семи лет, изумительна. Были промахи, но, глядя на них отступя и сквозь мрачное пятилетие, только и остается что общее благословение светлой полосе и людям утра *. Тут нечего поправлять, торговаться — и юношеский через край «Молодой России» нам дорог * после неистовств России не старой, но сгнившей в незрелости. Увертюра была сыграна, когда разразился пожарный террор *. Правительство било исполнителей — звуки разнеслись, Террор только ускорил перемещение центров деятельности.
После гибели сильных деятелей и сильных органов у нас не явилось ни одного замечательного литератора, ни одного резкого самобытного произведения. Относить это исключительно к стеснительным мерам —невозможно, стоит вспомнить сороковые годы... То же в сферах академических. Университеты наши, после короткой борьбы, побледнели, ни об одном из них не гремит прежняя слава, на кафедрах не являются проповедники и полемисты. Профессора теряются в реакции, студенты сбиты с толку. В их числе, как и в числе доцентов, есть труженики науки, но они взошли в другое русло. Литературная и студентская эпохи так же миновали, как прежде их миновала эпоха гвардейских офицеров. Книги будут выходить и иметь сильное влияние, студенты и офицеры не переведутся, но вряд ли они будут подавать тон.
Общее внимание мало-помалу обращается в другие сферы, интерес сосредоточивается на судебных прениях, на земских делах, на уголовных процессах, на приговорах присяжных, потому что жизнь там.
Всего этого Запад не знает. Перед ним совершается убийство пограничного народа*; перед ним развешано выдуманное завещание Петра I*, возле которого, вроде старых драбантов, стоят, взявши на штыки, седые генералы — Катков и Краевский, воспевающие бранную царицу, стальную щетину и исполина, послушного царю...*
смотрящую на Европу двумя пулями вместо глаз. Под конец николаевской эпохи Европа узнала, что Россия не так сильна, как казалось. Ее стали меньше бояться, меньше ненавидеть, ее хотели узнать. Реакция в Европе еще до войны уравняла ее с нами, хотя она и не сознавалась в этом. Это было то время, когда мы громко и гордо проповедовали Россию возникающую перед склонявшимся в темные тучи солнцем Запада...
Дикое усмирение Польши, добивание страны побежденной, казнь и каторга военнопленных, узаконенный грабеж, преследование языка, преследование религии, насильственное обрусение края — не русского, католического, тянущего всеми силами к Западу, вздуло во второй раз все тлевшие ненависти.
Имеет ли Запад, право бросать камни в других, садиться судьей и продолжать свой монополь защиты угнетенных и утешителя скорбящих,— мы не станем разбирать в этой статье. Мы имеем теперь возможность говорить с ним не за глаза — ив робкой, уклончивой неоткровенности он вряд ли упрекнет нас. Дело в том, что обвинения справедливы — откуда бы они ни шли, для нас от этого не легче.
Возрожденную ненависть поддерживает и разжигает казенный журнализм. Его цинизм, его лицемерие действительно переходят все пределы. Бунтуя явно, открыто австрийских славян, турецких греков, он не только оправдывает все полицейские насилия в Польше, но вызывает, подсказывает меры, до которых правительство не дошло бы своим умом*. Без доносов нет статьи, нет полемики. Принимая это полуофициальное юродство и распутство за последнее слово России, на нас смотрят с ужасом и отвращением. Есть вещи, которых старая цивилизация и действительно их наглое высказывание чуть ли не хуже самого дела.
Как же не ненавидеть страну, в которой чуть ли не последний честный издатель проповедует истребление католичества *, в которой правительство «строптивых» поляков, делая их русскими, и тем же хочет наградить верную прислугу
Конечно, нас трудно обвинить в любви к папству и в нежности к балтийским ритерам и бюргерам, но, читая эти православные варварства, так и желал бы, чтоб эта чудовищная империя раздробилась на части.
Оттого, что ненависть заслужена, что обвинения справедливы, оттого-то мы и хотим поднять нашу речь.
Нас душит, нам щемит сердце, что посторонние нас судят исключительно по патриотическому приапизму «Моск. ведомостей» и их переложению на петербургский Голос с взморьяебертизме видят не бессмыслицы прокаженного, а выражение общего мнения*. Нам досадно, что в Европе не знают, что за редакционными съезжими выслуживающихся журналистов, за схимническими чуланами богобеснующихся кликуш, за зелеными столами петербургских канцелярий и «ломберными» Английских клубов растет другая Россия,— Россия надежд и юных сил, которая не отвечает за черные дела, втесненные ей во время ее малолетства опекунами, ни за черные слова подкупленных ими стряпчих.
нашей России перед судьями старого мира.
Ницца, 1 декабря 1867.
Примечания
КРП, № 1 от 1 января 1868 г., cтр. 1—2, где опубликовано впервые, без заглавия, с подписью: И—р. Этой статьей открыли номер КРП. Заглавие взято из оглавления к этому номеру.
Искандер, хранится в ЦГАЛИ (ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 6, лл. 1—4). Авторская пагинация: 1—7. Текст: «„Колокол˝ с 1-го января ∞ далеко не уедешь» — копия рукой Н. А. Герцен, с правкой Герцена; остальной текст — автограф Герцена; в рукописи имеется также правка рукой Огарева (карандашом), уточняющая написание отдельных слов. На л. 4 об. против слов «растет другая Россия» и «нашей России», подчеркнутых волнистой чертой, помета Герцена: «Кр<упно>»; в тексте КРП эти слова набраны курсивом (см. стр. 14 наст. тома). На том же листе рукописи, после даты, приписка Герцена, адресованная, по-видимому, Огареву и Чернецкому: «NB. Если найдете лучшим франц<узское> объявление напечатать не в начале, а в конце листа франц<узского> №, то это тоже можно. — № должен быть разослан к 1 декаб<ря> — ».
О своей работе над статьей Герцен сообщал Огареву 29 октября 1867 г.: «Я написал начало очень небольшой статьи для увертюры русского прибавл<ения> к „Колоколу˝. Пришлю ее на разбор и набор. Вероятно, спокойный тон не понравится юному Бак<унину>. Не хочется больше лаять на ветер». 3 ноября Герцен известил Огарева: «Предисловие кончил».
Первый номер КРП был отпечатан, по-видимому, в начале декабря 1867 г., так как уже 7 декабря Герцен отправил один экземпляр его художнику H. Н. Ге (см. письмо к Ге от 7 декабря 1867 г.).
В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:
переместились вместо: перемешались (по автографу).
_____
«Колокола» открывает новый период заграничной деятельности Герцена.
Для Герцена это было время оценки значения реформ шестидесятых годов в развитии России, подведения итогов работы Вольной русской типографии и вместе с тем осмысления сдвигов, которые наметились в конце шестидесятых годов в русском и международном освободительном движении.
Именно в этот период становятся наиболее ощутимыми результаты большой теоретической работы, которую совершала мысль Герцена после революции 1848 г., и выявляется значение скептицизма Герцена как формы перехода «от иллюзий „надклассового˝ буржуазного демократизма к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата» (В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4, т. 18, стр. 11).
Определяя задачи нового периода своей деятельности в программных статьях «Kolokol», Герцен исходил из особенностей политической обстановки, сложившейся к этому времени в России и Западной Европе.
Политика царского правительства в так называемом «восточном вопросе» служила поводом для развертывания европейской реакционной журналистикой клеветнической кампании против России. В эту кампанию включилась и буржуазно-демократическая пресса, которая, скатываясь на либерально-националистические позиции, не желала видеть революционную и демократическую Россию, смешивала с грязью все русское, в том числе и передовые силы России будущего. Защиту этой России от ее «внутренних и внешних врагов», отстаивание чести русской демократии Герцен считал своим долгом, первейшей задачей французского «Колокола». Вместе с тем и русская реакция приобрела в эту пору несколько иной характер, чем, например, в период кровавого усмирения польского восстания 1863 г. Царизм был заинтересован в либеральном вуалировании своей реакционной политики как по отношению к демократическим силам, так и в национальном вопросе. Герцен же «Колокола» на французском языке.
Одновременно Герцен стремился к распространению своей газеты и в России. С этой целью издавались «Русские прибавления» к «Kolokol»; в переписке Герцена и Огарева в конце 1867 — начале 1868 г. неоднократно обсуждался вопрос о том, как наладить получение корреспонденций из России, как транспортировать «Kolokol» в Россию. Однако отсутствие в этот период у Герцена и Огарева тесных связей с Россией приводило к незначительному воздействию «Kolokol» на русскую общественную жизнь. Правда, сам Герцен придавал в тот период гораздо меньшее значение воздействию на русского читателя, чем обращению к Западу. Обоснование этому он находил в тех изменениях, которые произошли в русской общественной жизни после реформы 1861 г. Считая, что освободительное движение в России вступило в новую фазу, Герцен неоднократно подчеркивал, что в процесс прогрессивного развития России включились широкие крестьянские массы, хотя и не понимал буржуазного характера этого процесса.
В этот период Герцен обосновывает неизбежность нового революционного подъема как объективно закономерного. Вместе с тем он понимает, что более массовый характер движения потребует новых форм и методов борьбы за социалистическое устройство общества, выдвинет новый тип революционного деятеля и определит конкретные формы руководства крестьянскими массами со стороны разночинной интелтигенции. В этих условиях, по мнению Герцена, эмиграция и заграничная печать теряли свою прежнюю роль в руководстве общественной борьбой в России. Существенными изменениями в русской общественной жизни Герцен и пытался в какой-то мере объяснить прекращение издания русского «Колокола». Однако Герцен недооценивал той роли, которую еще мог сыграть «Колокол» для русской революционной молодежи. В этой связи представляет большой интерес письмо Н. И. Жуковского к Огареву, относящееся к концу 1867 г., в котором говорится о необходимости теоретического руководства русской разночинной интеллигенцией и большие надежды, в связи с этим, возлагаются на издательскую деятельность Герцена и Огарева (см. ЛН, т. 62, стр. 137—138).
Отказывая эмиграции и заграничной печати в руководящей роли будущим революционным подъемом, Герцен считал их особо ответственными за разработку революционной теории.
«Kolokol» эту теоретическую работу Герцен мыслил в двух основных направлениях: изучение путей развития пореформенной России и осмысление общих закономерностей исторического процесса. Большое значение приобретала для него критика западноевропейского буржуазного демократизма (см. также в наст. томе статьи «Un fait personnel» и «Prolegomena»).
Однако по мере размежевания с буржуазной демократией, Герцен испытывает все большую и большую неудовлетворенность оторванностью своей политической деятельности от конкретных условий русской жизни и приходит к разочарованию в самой идее французского «Колокола». В «Lettre à N. Ogareff», относящемся к концу 1868 г. и являющемся своеобразным теоретическим и политическим заключением «Kolokol», он пишет: «Год тому назад я предполагал, что французское издание сможет менить русский „Колокол˝; то была ошибка. Нашим истинным призвали было сзывать своих живых и издавать погребальный звон в память своих усопших — а не рассказывать нашим соседям историю наших могил и наших колыбелей» (стр. 402 наст. тома). Там же Герцен настойчиво проводит мысль, что «Колокол» сыграл свою роль в истории освободительного движения России, что идеи, выдвинутые им, не погибнут, что есть в России силы, которые сумеют использовать эти идеи в практической деятельности.
_____
Приостанавливаясь на нашем десятилетии ∞ «спокойно ∞ вглядеться в то, что делается дома». — Говоря о прекращении издания русского «Колокола», последний лист которого (244-245) был датирован 1 июля 1867 г. (1 августа 1867 г. вышел «Колокол. Прибавочный лист к первому десятилетию»), Герцен не совсем точно цитирует статью «1857—1867» (см. т. XIX наст. изд., стр. 286).
... длинных парламентах... — Герцен имеет в виду английский парламент, собравшийся 3 ноября 1640 г. и просуществовавший до апреля 1653 г. (известен под названием Долгий парламент); во время буржуазной революции он возглавил борьбу с феодально-абсолютистким режимом.
... утренняя заря наша была ярче ∞ благословение светлой полосе и людям утра. — Герцен сопоставляет современное положение России с периодом общественного подъема 1856—1862 гг.
... юношеский через край «Молодой России» нам дорог… — Об отношении Герцена к написанной П. Г. Заичневским прокламации «Moлодая Россия» в пору ее появления см. в статье «Молодая и старая Россия» (т. XVI наст. изд.).
... разразился пожарный террор. — См. заметки Герцена 1862 г «Зарево», «Отчего правительство притаилось с следствием о зажигательстве?» и комментарий к ним (т. XVI наст. изд.)
... совершается убийство пограничного народа... — Намек на политику русского царизма в Польше.
... перед ним развешано выдуманное завещание Петра І... — Герцен имеет в виду фальшивое завещание Петра I, содержавшее якобы его наставления преемникам о том, как достигнуть господства над Европой. Эта подделка неоднократно перепечатывалась в западноевропейских изданиях с целью восстановить общественное мнение против России (см. статью Е. Н. Даниловой «„Завещание˝ Петра Великого» — Труды Историко-архивного института, т. II, 1946, стр. 205—268).
... бранную царицу, стальную щетину и исполина, послушного царю... — Герцен перефразирует строки из стихотворений А. С. Пушкина «Наполеон» («Россия, бранная царица»), «Клеветникам России» («Стальной щетиною сверкая») и Г. Р. Державина «Песнь лирическая Россу по взятии Измаила» («О, исполин царю послушный!»).
∞ австрийских славян, турецких греков, он ∞ подсказывает меры, до которых правительство не дошло бы своим умом. — Об отношении русской реакционной журналистики к национально-освободительному движению греков и славян см. в т. XIX наст. изд., в частности в статьях «Революционное воззвание М. П. Погодина», «Жаль», «Мазурка».
... чуть ли не последний честный издатель проповедует истребление католичества... — Намек на позицию И. С. Аксакова, в газете которого «Москва» с позиций великодержавного шовинизма трактовались проблемы отношений России и Польши. Критические отзывы Герцена о газете «Москва» см. в т. XIX наст. изд. Разоблачение шовинистических взглядов Аксакова содержится также в статье «La manie de délation» (см. наст. том, стр. 362—363). Полемизируя с Аксаковым, Герцен, однако, не раз отзывался о нем, как о лично «честном человеке» (см. т. XIX наст. изд., стр. 238).
... по патриотическому приапизму ∞ переложению на Петербургский Голос с взморья... — Имеются в виду многочисленные выступления газеты «Московские ведомости» за полное обрусение балтийского края, населенного немцами, эстами и латышами (см. №№ 44, 78, 79, 97, l04, 116, 144, 145, 154, 166, 169, 170, 181, 194, 208, 211, 222, 225, 232 за 1867 г.). До тех пор пока балтийские губернии отчуждены от России своими СР Д невековыми учреждениями и языком, — писал Катков, — Россия лишается лучших плодов, какие она могла бы получить от этих областей» («Московские ведомости» от 3 июля 1867 г., № 145). Либеральная газета «Голос» в остзейском вопросе стояла на тех же шовинистических позициях, что в официозные «Московские ведомости» (см. также «La manie de délation» — стр. 361—362). Приап — в греческой мифологии бог плодородия и покровитель чувственных наслаждений; приапизм —
православном ебертизме видят ∞ выражение общего мнения. — «Православными эбертистами» (по имени французского журналиста Ж. Эбера, возглавившего группу левых якобинцев — сторонников крайних террористических мер против врагов революции). Герцен называет русских панславистов.