Герцен Александр: Оба лучше

— Знаете вы этого господина... вот направо, читает газеты?

‒ Мудрено ли узнать; люди нынче выделываются гуртовые, оригиналов в Европе нет. Господин, вас занимающий, — или Орас Жоржа Санда...

— Однако я встречал людей, совершенно не похожих ни на Барнума, ни на Ораса.

— Это могло случиться; я больше думал о материке; но разве вы не заметили, что все эти чудаки, не похожие ни на Барнума, ни на Ораса, что все они... Ну, что же?.. раз — два — три...

Когда я возвратился домой, мне пришло в голову полушуточное и совсем злое замечание моего приятели. В самом деле,

— внизу и наверху, направо и налево, на лавке судей и на лавке подсудимых.

Барнум представляет деловую сторону, практическую нашего века; это проза века, его труд, его занятие. Орас — поэзию, сторону артистическую. Барнум — это, так сказать, Сократ мещанства; Орас — его Алкивиад.

Ж. Санд совершенно справедливо замечает, что в наше время все эти старые волокиты, вечные Ловласы, влюбленные маркизы вовсе не существуют, что тип молодого человека сороковых годов совсем иной. С тех пор, как она писала «Ораса», прошло лет пятнадцать; в них ничего не переменилось; прежние Орасы сделались старше, новые подросли. Вся действующая, пишущая Франция состоит из Орасов; немцы тоже выработали себе, с прибавкой глубокомысленного, но патриархально-простого разврата и основательно-тяжелой безнравственности, тип Ораса (который они классически называли Горац).

В Англии Орасов мало, в Америке совсем нет; но англо-американская порода произвела другой тип, не меньше всеобщий, и это уж не лицо романа, а лицо в лицах, живой человек, поднесь здравствующий в Нью-Йорке, — Ф. Барнум.

Который из них лучше, я не знаю, и принужден на это отвечать, как отвечают дети: «оба лучше». Хотя не могу скрыть, что для нас Орас как-то интереснее — это все литератор, словно свой брат. Но хорош и Барнум в своей античной простоте, мудрец. жизни и поведения, труженик и талант.

С детства без средств, Барнум растет в мелочной лавочке, он окружен целой атмосферой плутовства, перед его глазами совершается мирная мародерская война мелкой торговли, на своей низшей ступени, где лавочник покупает у крестьянина земледельческие произведения и продает ему городские. Малейшее рассеяние — и лавочник обманут, обвешен, малейшая оплошность — и крестьянин надут. Эта коммерческая игра в мошенничество занимает всех; каждый старается прежде сказать «шах и мат» своему противнику. В следующую игру другой употребляет все усилия, чтоб отыграться, не скрывая совсем своих намерений.

Барнум смотрит на это систематически устроенное воровство глазами умного, расторопного мальчика, и первый результат, который он выводит, состоит в том, что работой можно прокормить себя, но что многого не выработаешь, а ему с детских лет хочется очень многого. Оборотами и уловками, напротив, можно все сделать. С этим прекрасным началом Барнум, присмотревшись к жизни, испытав грошовые лотереи и копеечные перепродажи пряников и прохладительных напитков, понял великую тайну века риторического, века эффектов и фраз, выставок и громких объявлений, — понял, что главнейшее для современных номиналистов — афиша!

Эффект и фраза — общие орудия у Барнума с Орасом; но для Барнума это только средство наживы: обобрав вас, он вас оставляет в покое. Орас проникает в сердце и душу — и там еще что-то крадет и лжет. Оттого под конец Орас сделался адвокатом, т. е. краснобаем по ремеслу, а Барнум составил себе огромное состояние и стал филантропом.

Непоколебимая, постоянная вера Барнума в глупость людей оправдалась. Он не скрывает своих убеждений, напротив, наивно рассказывает о своих проделках, так, как полководец повествует о своих стратегических хитростях. Он всякого человека и всех людей принимал за средство обогащения, так, как это делают и другие, но с большей нравственной силой, с большей последовательностью. Истощив все средства наживаться, разбогатев, он еще нажился, продав людям рассказ о том, как он их надувал. Тут Барнум становится гением своего дела.

Барнум случайно нашел какую-то полубезумную старуху, с трудом разгибавшуюся и мямлившую всякий вздор. Тотчас в его голове родится мысль: «Что, если выдать ее за няньку Вашингтона?» Чего долго думать! Афиши — и давай ее возить из города в город. Куда ни привезет, все кричат в один голос, что это ни на что не похоже, что это пустяки, что няньке Вашингтона было бы лет полтораста, и все торопятся взглянуть из любопытства, что это такое. Толпа выходит из балагана с хохотом, другая входит, обе уверены, что это вздор и обман, а Бариум откладывает себе одну тысячу долларов за другою.

Возив по миру сирену и Том-Пуса, подложную няньку Вашингтона и истинную Джени Линд, Бариум доплутовался до высокой честности, председательствует в обществе благотворения бедным, дает отеческие сонеты начинающим карьеру. Прошедшее, по понятию мещан, не имеет действия на миллион в кассе. Миллион все покрывает.

Впрочем, Барнум был и прежде всегда нравственным человеком; он наивно останавливается средь книги, чтоб сказать читателю, что, несмотря на то, что он иногда был в необходимости пользоваться обстоятельствами без особенно щепетильного разбора средств, он постоянно перечитывал библию и, где бы ни был, ходил всегда по воскресеньям и церковь. Он даже не забыл отметить в пользу своего чувствительного сердца, как, отправляясь из Нью-Йорка в Лондон с Том-Пусом, утер слезу, прощаясь на пароходе с женою.

Орас слезнее, нервнее его. Орас сам афиша, живая декорация, воплощенная ложь. Вечный актер, он ежеминутно позирует; у него есть идеальный Орас, за которого он хочет прослыть и которого он представляет для всех знакомых и незнакомых, для мужчин и женщин, для старых и молодых.

В беде и счастии он[6*] отыскивает одну сценическую сторону, упивается действием, которое производит на других; его эпикуреизм не простой, а, так сказать, рикошетный; он вызывает сочувствие, за которое с своей стороны ничего не дает, да если б и хотел, не может ничего дать; у него совсем нет сердца к чему-нибудь вне его самого, но есть поверхностное понимание страстей, ни к чему его не обязывающее; ему нравится их накожное раздражение, их действие на зрителей, он сам себя уверяет в них, т. е. лжет себе самому, но как только зыбь становится непокойною, опасною, он выходит спокойно сухой на берег и идет себе домой. Если он привязывается иногда к людям, то это на том основании, как мы привязываемся к икре или дичи. В нем нет внутреннего предела, который бы остановил его в чем-нибудь, — одного из тех инстинктивных пределов, заявляющих свое veto прежде всякого рассуждения. Сверх собственной опасности, для Ораса существует одна узда ‒ партер, общественное мнение; оставьте его одного ‒ он не будет себе мыть рук. Пуще всего он боится смеха. Чтоб выправиться из смешного положения, он опозорит сестру, предаст друга.

Он падок на каждое наслаждение, на каждое лакомство (что не мешает ему представлять из себя давно потухший кратер). Я уверен, что он тайно покупает себе конфекты и, запершись у себя в комнате, ест их.

что Орас даже и не развратен: разврату надобно отдаваться для того, чтоб он нравился, разврат требует своего рода откровенности. Орас будет представлять какую-нибудь роль лоретки, падшего духа, несчастную любовь, которая алчет утопить себя в смертельных волнах чувственности, — а не то тотчас уснет.

По мнениям он непременно радикал, ненавидит аристократию и особенно банкиров; но страстно желает денег, и как только попадается в богатую залу с коврами, маркизами и канделабрами, у него начинает кружиться голова, он чувствует, что рожден для этого мира. Его утешает мысль, что он им пожертвовал (не имея на то никакого права) своим убеждениям. Дайте ему сто тысяч франков доходу и «monsieur le marquis»[89] перед фамилией — он не пустит вас к себе в дом.

Существо это, позолоченное снаружи и испорченное внутри, у которого развиты все страстные поползновения и ни одной страсти, вносит гибель и несчастие во все круги людей простых и искренних — пока они не догадываются, с кем имеют дело. Занятый исключительно самим собою и своим эффектом, он, сам того не замечая, оскорбляет нежнейшие струны чужого сердца.

Играя на фальшивые деньги, он всегда в выигрыше, потому что с других берет золото, пока этого не замечают. Орас силен, но, как привидение, теряет свою силу при дневном свете.

Минута, в которую Марта перешла от любви к ненависти, — нет, к презрению, — была та, в которую Орас играл самоубийцу у ее ног, — и остался, слава богу, здоров.

Орас — главный виновник бедствий, обрушившихся на Европу в последнее время. Он увлек своими фразами массы так, как увлек Марту в романе, — для того чтоб предать их при первой опасности.

Ж. Санд говорит, что роман ее был принят с ропотом, ‒ это естественно. Разве у нас не сердились на «Ревизора»? Сходство схвачено поразительно, обидно. Она сама испугалась; ей стало совестно перед знакомыми и друзьями. Кисть дрогнула в ее руках, и она к концу сменяет улыбку презрения — улыбкой снисхождения. Она делает Ораса адвокатом и даже намекает на его исправление. Адвокатом-то он будет, и адвокатом отличным, защитником вдов и сирот, негодующим карателем человеческих слабостей; но врагом он останется, потому что он может только удачно «представить» исправление — не больше.

Исправляются люди без задних мыслей, люди увлеченные, без премедитации[90], люди с сердцем, например, Фоблас. Кстати пришел он на память: Фоблас — отчаянный шалун, Орас перед ним — отшельник; отчего же первому хочется погрозить пальцем, а второго толкнуть ногой?

... Между жителями Новой Зеландии и обитателями какого-нибудь квартала в Париже не больше различия, как между Фобласом и Орасом. А ведь между тем и другим не бог знает сколько времени прошло. Фоблас на старости лет мог еще встретить Ораса у маркизы или поколотить его в опере, когда он так мещански хвастался своей победой, — и поколотить той самой палкой, которую он оставил у актрисы, а сын нашел.

следовало), как и изменяет ей. Останавливать Фобласа поздно, но бояться нечего: он со временем остепенится и сделается человеком; может быть, по дороге он потеряет состояние, здоровье; но сердце у него останется.

Фоблас жил в испорченном воздухе будуаров; ударил гром ‒ Фоблас сделался Ларошжакленом. Орас не переродился землетрясением; в нем нет больше «нерва», как говорят французы.

Слабости Фобласа — мужские, слабости Ораса — женские; его настоящее призвание — жить паразитной жизнию, мучить женщину — делать из нее пьедестал, скамейку, обирать ее, тянуться перед ней, капризничать и, говоря с нею, смотреть в зеркало на самого себя.

А отчего, с другой стороны, несмотря на то, что «Фоблас» часто неприличнее романов Поль-де-Кока, когда вы читаете последние, чувствуете, что грязь глубже и топче? Уровень понизился!

Фигаро; забавный, милый плут, заменился Робер Макером, который уже крадет и грабит, делает фальшивые векселя, убивает. Вместо Манон Леско и Лизетты является Марго (в «Lesfilles du marbre»), которая ничего не любит, — «ни цветов, ни соловья, ni le chant de Romeo»[91], а любит только луидоры...

Марго — женщина за №, патентованная и гарантированная префектурой. Немногим лучше ее весь литературный парижский Сен-Лазар, которого двери растворил А. Дюма-сын.

Итак, наконец, — между Фобласом и Орасом, между Фигаро и Робер Макером, между Манон и Марго прошло мещанство, овладело людьми и образовало два поколения...

Печатается по тексту газеты «Санкт-Петербургские ведомости», № 206 от 20 сентября 1856 г., где было впервые опубликовано. Подпись: В. Б. (см. комментарий к статье «Из писем путешественника во внутренности Англии» на стр. 550 наст. тома). Автограф неизвестен.

В ЦГАЛИ, в «пражской коллекции» Герцена—Огарева, хранится вырезка из газеты с текстом статьи. В конце текст: «Уровень понизился ∞ префектурой» неизвестной рукой отчеркнут и взят в скобки, текст: «Немногим лучше ∞ наконец» зачеркнут; последняя фраза: «Прикажете продолжать?» зачеркнута; «прошло мещанство ∞ поколения...» подчеркнуто.

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

Стр. 333, строка 17: вместо: безнравственности

В очерке «Оба лучше» Герцен говорит о двух типических явлениях, рожденных капиталистическим обществом. По поводу Ораса, героя одноименного романа Жорж Санд, Герцен писал в «Дневнике» еще в августе 1842 г. (см. т. II наст. изд., стр. 222—223). К теме Ораса Герцен вернулся в пятой части «Былого и дум», где он с Орасом сопоставляет Гервега, видит в Орасе наиболее близкое воплощение «гервеговского» типа сознания. Характеристика Ораса в «Оба лучше» местами почти совпадает с характеристикой Гервега в пятой части «Былого и дум». Ораса Герцен рассматривает как представителя той буржуазной интеллигенции, которая, по его убеждению, сыграла роковую роль в крушении революции 1848 г.

«Автобиографии», переведенной на многие европейские языки. Барнум, беззастенчивый буржуазный делец, в музее редкостей в Нью-Йорке показывал «кормилицу Вашингтона», сирену, карлика Тома Пуса, устраивал там выставки детей и собак; в 1850 г. он нажил огромные деньги на ангажементе знаменитой певицы Женни Линд.

В очерке «Оба лучше» Герцен отмечает мещанскую ограниченность и низкий моральный уровень, присущий многим популярным произведениям буржуазной литературы 50-х годов.

В письме к И. С. Тургеневу от 9 декабря 1856 г. Герцен упоминает о появлении «Барнума и Ораса» в «Санкт-Петербургских ведомостях» («почти слово в слово, но с дикими ошибками»). В письмо к М. К. Рейхель от 30 декабря он просит передать эту статью И. С. Тургеневу и H. А. Мельгунову. 8 января 1857 г. Тургенев писал Герцену: «„Барнума и Ораса" я на-днях прочел в одном № „С. -П<етер>бургских ведомостей" и только пожалел, что коротко: очень умная и тонкая вещица» («Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену», Женева, 1892, стр. 96).

Ж. Санд совершенно справедливо замечает... — Герцен имеет здесь в виду высказывание Жорж Санд в предисловии к роману «Орас».

... вносит гибель и несчастие во все круги людей простых и искренних… ‒ Намек на историю отношений между Герценом и его женой и Гервегом.

... раскаивается в своих изменах Лодоиске... — Герцен по ошибке называет Лодоиской жену Фоблаза; жена Фоблаза — София, а Лодоиска — ее умершая мать.

— поэтический образ парижской гризетки, веселой и беззаботной, воспетой во многих песнях Беранже.

Женевьева — Женевьева Брабантская, героиня знаменитой средневековой легенды, в которой она изображена как идеал христианских добродетелей и супружеской верности.

... является Mарго ∞ гарантированная префектурой. — Речь идет о героине пьесы «Les filles de marbre» («Мраморные девушки») Барьера и Тибу, впервые поставленной в Париже в 1853 г. Широкой известностью пользовалась включенная в эту пьесу «Песня золотых монет», припев которой цитирует Герцен:

Marco qu’aimes-tu donc?
Ni le chaut de la fauvette,
’eau?
Ni le cri de l’alouette,
Ni la voix de Romeo?
(Bruit de pièces d’or)
Non! voilà ce qu’aime Marco,
à ce qu’aime Marco!

<Марко, что же ты любишь? Ни песнь малиновки, ни журчанье воды, ни крик жаворонка, ни голос Ромео. (Звон золотых монет). Нет! Вот что любит Марко. Да! Вот что любит Марко!>.

Немногим лучше ∞ растворил А. Дюма-сын. — Сен-Лазар — женская тюрьма в Париже, при которой помещалась больница для проституток. Герцен имеет в виду моду на произведения из жизни куртизанок и женщин «полусвета». В 1848 г. появился нашумевший роман А. Дюма-сына «Дама с камелиями», в 1852 г. переделанный в пьесу. Те же темы затрагивались в других произведениях Дюма и в произведениях его подражателей.

éméditation (франц.). – Ред.

[91] ни песни Ромео (франц.). — Ред.

[92] Вот что любит Марго! (франц.). — Ред.

[6*] Исправленная опечатка. Было: «от», «он» - ред.