ПОЛЯКИ ПРОЩАЮТ НАС!
Кровь и слезы, отчаянная борьба и страшная победа соединили Польшу с Россией.
По клоку отрывала Русь живое мясо Польши, отрывала провинцию за провинцией, и, как неотразимое бедствие, как мрачная туча, подвигалась все ближе и ближе к ее сердцу. Где она не могла взять силой, она брала хитростью, деньгами, уступала своим естественным врагам и делилась с ними добычей.
Из-за Польши приняла Россия первый черный грех на душу. Раздел ее останется на ее совести. Менее преступно было бы взять сразу всю Польшу за себя, чем делиться ею с немцами.
Варшава и Царьград были две мучительные мечты, два манящие призрака, но дававшие спать Зимнему дворцу.
Александр, после 1812 года, победил всю Европу, а взял только Польшу. Его войска, вступая в Париж, завоевали, собственно, одну Варшаву.
Европа, тогда уже дряхлая и опустившаяся, бессмысленно отдала Польшу, отдала ее в Вене, спасенной поляком. Европа думала, что после взятия Парижа нечего бояться. Она была обеспечена с запада. Никому в голову не пришло, что зато дорога с востока была протоптана казаками.
Александр уверил Европу, что можно быть русским императором и вместе с тем королем польским. Он уверил, что петербургский самодержец может быть конституционным государем в Варшаве.
Это была ложь.
Лицемерную ложь заменил Николай свирепой истиной.
Чувствуя грубую руку его, Польша восстала.
После девяностых годов ничего не было ни доблестнее, ни поэтичнее этого восстания. Это не трехдневный бой на улицах, это не невзначай одержанная победа над войском, взятым врасплох и не расположенным драться, — это была отчаянная война десяти месяцев. Война, которую вело целое войско против войска в три раза сильнейшего, — войско, ставшее за народ, умиравшее за народ, а не за власть, не за палачей.
Задавленные силой, преданные западными правительствами и своими изменниками, поляки, сражаясь на каждом шагу, отступали. Перейдя границу, они взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету.
Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов.
Народы выходили к ним на поклон. Цари сторонились, чтоб дать им пройти.
Европа проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и участие, нашла деньги и силу их дать.
Благородный образ польского выходца, этого крестового рыцаря свободы, остался в памяти народной. Он искупал век малодушный и холодный, он примирял человека с людьми и оживлял надежды, давно заснувшие.
Двадцать лет на чужбине, в нужде и лишениях, в поте лица заработывая скудный кусок хлеба, часто притесненные и гонимые из страны в страну, польские выходцы неусыпно трудились с одной заветной мыслию возрождения свободной Польши. И вера их не побледнела от грозных событий, и любовь их не простыла от всевозможных оскорблений, и деятельность их не притупилась, и мышцы не ослабли от устали и безуспешности. Совсем напротив, на всякой роковой перекличке, в грозные дни борьбы и опасности, они первые отвечали: «Здесь!», как сказал один из их вожатаев. И действительно, белокурый сын Польши являлся в первых рядах всех народных восстаний, принимая всякий бой за вольность — боем за Польшу.
Но не все их отечество было на чужбине.
и дети ‒ все шло в снежные степи.
Двадцать лет с тою же упорностью, с тою же настойчивостью свирепствовал в Польше царь, попирая ногами все польское, все человеческое.
Прибив к земле последние ростки, он снял границу между Польшей и Россией...
‒ Неужели во всем этом только и смысла, что кровавая борьба, изгнание, ссылка, позорная победа, неправое стяжание?
Нет. Сквозь мрачный ряд событий, сквозь дымящуюся кровь, через виселицы, через головы царя и палачей просвечивает иной день. Из-за насильственного единства виднеется единство свободное, из-за единства, поглощающего Польшу Россией, единство основанное на признании равенства и самобытности обоих, из-за царского соединения — соединение народное. Скованные поневоле колодники, всматриваясь более и более, узнали друг в друге братьев; та же кровь сказалась, и семейная вражда иссякает.
Вражда! Откуда она?.. Откуда взялось это непреодолимое чувство неприязни, которое влекло сначала Польшу в Русь, потом Русь в Польшу.
Нам всегда была подозрительна эта ненависть, нам не верилось этой вражде. Не крылось ли под ними желание пополнить себя, не было ли в соседской зависти неясного чувства обоюдной неполноты и односторонности?
Им недоставало друг друга, а они терзали, уничтожали одна другую.
Русь, сильная единоплеменностью, народным чувством своей целости, своего братства, срослась в огромное государство. Но в этом печальном государстве явным образом чего-то недоставало. Жизнь его скрылась по деревням или стремилась к закраинам, выступая беспрерывно за свои пределы, как будто томимая тоской, она искала убежища от внутренней тесноты, от царского гнета, и не находила, потому что всюду несла с собою его мертвящую власть.
Русь сохранила общину, развила государство, образовала войско, но не развила вольного человека.
Против нее, равной перед своим гнетом, стояла Польша, неравная в своей свободе.
Личность, признанная Польшей за вольную, была облегчена во все самодержавие человеческого достоинства, она была венцом славы и победным венцом польского развития. Царственное «не позволяю», принадлежавшее всякому свободному человеку, непонятное верноподданным арифметического большинства голосов, выражает чистейшим образом славянское начало единодушия и беспредельной воли лица.
Но другие личности в Польше не были свободны, и с этим противуречием она сладить не могла.
— рабом.
Может, все славяне — рабы оттого, что они не могут быть все свободны.
Польша утратила на время нераздельную целость, государственное значение — в искупление своего отчуждения, своего западного аристократизма, своей преданности папежу.
Ей надобно было, волей или неволей, снова сблизиться с славянским миром, вспомнить свое славянское начало. Польша — не Венгрия, не безродная, не одна на свете, — с правой и с левой стороны, на юг и на север она окружена славянами.
Свою односторонность Польша много искупила отвагой в бою, непреклонностью в изгнании, мучениками, беспрерывно падающими под царским гонением, под вражьими пулями, под топором палачей.
Недоставало еще одной жертвы. Она приносится теперь.
Поляки более и более сближаются с русскими.
Мы говорим о Польше демократической, народной, современной.
Для нее та Польша, которая ненавидела Россию, о которой мечтали ее олигархи и ее полководцы, становится так же чужда, как петербургская Русь. С той разницей, что одна имеет за себя силу, а другая против себя свое бессилие.
Мы всегда искали этой близости, — с нашей стороны тут нет и достоинства, мы виноваты, мы оскорбители, нас угрызала совесть, нас мучил стыд. Их Варшава пала под нашими ядрами, и мы ничем не умели показать ей наше сочувствие, кроме скрытых слез, осторожного шепота и робкого молчания.
Муравьев, Пестель и их друзья первые протянули руку полякам. Народ польский, в то время как сейм произносил низвержение дома Романовых, служил в Варшаве торжественную панихиду Муравьеву, Пестелю и их друзьям.
Но между тем временем и нашим прошел черный 1831 год. Россия вполне заслужила новую ненависть Польши.
... После долгих годов озлобления раздался наконец голос Мицкевича, говоривший о том великом славянском единстве, которое должно покрыть частную вражду Польши и России.
В 1845 году польские демократы в Лондоне обратились с теплой речью к русским и спрашивали себя и их: «Откуда эта ненависть, слишком ожесточенная, чтоб быть продолжительной, слишком долгая, чтоб быть естественной? Думал ли кто-нибудь из вас об ней, отдали ли мы себе в ней отчет?»
И они звали на примирение и на общую борьбу.
Голос их не дошел до нас; но тогда уже молодежь всех русских университетов тесно соединялась с польскими юношами, присылаемыми к нам правительством.
Накануне Февральской революции наш Бакунин явился перед собранием поляков, праздновавших годовщину варшавского восстания. Он просил забвения прошедшему и предлагал во имя юной России союз и братство.
Его речь была принята кликами сочувствия. Но несмотря на все на это, скажем откровенно, истинного мира и соглашения не было.
Трудно было полякам переломить вековой предрассудок и забыть свежее оскорбление. Палачей своих никто не любит, как бы казни ни были чужды их сердцу. Надобен был длинный труд мысли, ряд испытаний для того, чтоб подвигнуть поляков не только на забвение былого, но на соединение с нами.
Они ее приносят. После стольких потерь, стольких жертв, они жертвуют самой ненавистью.
Пока мир тщетно ждет царской амнистии полякам, Польша дает амнистию народу русскому.
Еще более. Она в лице своих демократических вожатаев протягивает вам свою руку.
И это более, нежели соединение двух неприятелей против одного общего врага.
Великий поляк Конарский, принесший свою грудь палачам из-за границы для того, чтоб проповедовать свободу в польско-русских губерниях, и неизвестный русский офицер Караваев, погибнувший, желая спасти Конарского, осужденного насмерть, — вот первообраз того соединения, о котором идет речь.
Торопитесь взять протянутую вам руку, она вас будит, она вам напоминает, что ваш час приближается, что пора, наконец, вам завоевать человеческое достоинство или потерять на него права ваши.
Рука эта в то же время рука Муравьева и Пестеля.
Вы полны прекрасных стремлений, но вы неопытны, как дети, вы гибнете понапрасну или сидите сложа руки; увлекаетесь невозможными надеждами или отдаетесь неоправданному отчаянию. Все, что вы делаете, не имеет ни единства, ни определенной цели. Оттого все ваши стремления, усилия выдыхаются бесплодно. Ваша мысль объемиста и глубока, ваше сердце свеже, вы знаете народ, вы не свихнули свой ум, не испортили своего инстинкта, не истощили своих сил середь ложных страстей, середь бессильной болтовни, завистливых притязаний и застарелого растления.
Но при всем этом вы праздны.
Внутренний труд, созерцание, изучение дали вам много, но они не дадут вам теперь ничего больше. Мысль и так опередила события. Мысль без дел мертва, как вера. Чем более она расходится с жизнию, тем она становится суше, холоднее, бесстрастнее, ненужнее. Германия служит вам примером и угрозой.
Одно теоретическое развитие, отвлеченное и не переводимое в жизнь, противно славянскому характеру. Для вас это слишком мало и слишком легко.
Бесплодное негодование, ученые споры, благородные стремления, тоска по свободе и весь этот революционный эпикуреизм и лиризм не идет нам более, мы выросли из него; он слишком сбивается на смиренные упования христиан, которых невозможность им самим очевидна, но которые они поддерживают для нервного раздражения.
«Наше время, — говорят, — не настало». Оно никогда не настанет, если мы не будем работать. История делается волей человеческой, а не сама собою. Оттого она нам так дорога.
Мы писали вам, объявляя об учреждении вольного русского книгопечатания в Лондоне, что «дверь вам открыта — ваше дело ею воспользоваться».
«Три четверти труда сделаны нашими польскими братьями, остальное вы можете сделать сами».
Ваше дело — найти вам протянутую руку; ваше дело — вступить в сношение с нами и с нашими друзьями.
‒ Где? Как? — Оглянитесь... Возле вас, за вашими плечами...
‒ Без всякого сомнения.
Бегущему опасности тут нет места.
До сих пор нас никто не обвинял в трусости, мне кажется, что доля опасения происходит не от трусости, а оттого, что революционная деятельность вам необыкновенна и дика.
Половина нашей молодежи обыкновенно вступает в военную службу. Я не слыхал, чтоб военные шли в отставку при начале кампании, — а ведь на войне еще опаснее. Отчего же одни и те же люди отважно подставляют грудь шашке чеченца, пуле лезгина, идут на стены Измаила, падают от чумы и неприятеля за Балканами — и боится в тиши и тайне начать союз и общий труд с великой и святой целью освобождения?
— протягивает руку. Стыд нам, если мы не сумеем ее взять.
Я чувствую, что это невозможно, я чувствую, что мы достойны союза с нею. Вам следует это доказать.
«за нашу и их вольность», и грех России искупится, и не напрасно пропадет наше 14 декабря, и мы с гордостью и умилением скажем когда-нибудь миру:
Полыиа не сгинула бы и без нас —
Лондон, 20 июля 1853 года.
Примечания
Впервые опубликовано особым листком в 1853 г. Вольной русской типографией в Лондоне. Подпись: Александр Герцен. В переводе на польский язык напечатано в «Demokrata Polski» от 25 сентября 1853 г., в переводе на французский язык — в «La Nation» от 16 сентября 1853 г. и в «L’Homme», № 5 от 28 декабря 1853 г.
Печатается по тексту сборника «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне», Лондон, 1863, стр. 25—40. Автограф неизвестен.
Статья Герцена, как видно из самого текста, была ответом на какое-то обращение польской Централизации к русскому народу В письме к Ж. Мишле от 9 ноября 1853 г. Герцен прямо говорит, что его статья «была русским ответом на адрес, составленный польскими демократами». Подтверждение этого факта мы находим и у польских авторов. Б. Лимановский сообщает в своих работах, что статью «Поляки прощают нас» Герцен написал в ответ на воззвание Централизации к русскому народу, опубликованное в начале июля 1853 г. в связи с вступлением царской армии в Дунайские княжества. В своем воззвании Централизация призывала русский народ к совместной с поляками борьбе против царизма (см. В. Limanowski. Historia demokracji polskiej. Wyd. III, W-wa, 1946, cz. II, s. 264). Идею совместной борьбы двух народов развивал в этот период и Герцен. Таким образом, уже в 1853 г. Герцен и представители польской демократической эмиграции сделали ряд шагов в направлении создания русско-польского революционного союза.
_______
∞ отдала Польшу, отдала ее в Вене, спасенной поляком. ‒ Герцен имеет в виду Венский конгресс 1814—1815 гг., осуществивший новый раздел Польши. Говоря о спасении поляками Вены, Герцен подразумевает разгром в 1683 г. под Веной турецкой армии соединенными силами австрийцев и поляков, возглавлявшихся польским королем Яном III Собеским.
Это не трехдневный бой на улицах ∞ это была отчаянная война ∞ не за власть, не за палачей. — Речь идет о польском восстании 1830—1831 гг.
Перейдя границу, они взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. — После подавления восстания 1830—1831 гг. многие его участники были вынуждены покинуть родину и эмигрировать в Западную Европу, где они образовали так называемую «Великую польскую эмиграцию».
«Здесь!», как сказал один из их вожатаев. — Это сказал один из руководящих деятелей польской демократической эмиграции В. Дараш, когда в 1848 г. во Франции разразилась революция.
Народ польский ∞ служил ∞ панихиду Муравьеву, Пестелю и их друзьям. — Во время польского восстания 1830—1831 гг. сейм принял 25 января 1831 г. акт о низложении Николая I с польского престола. В этот день в Варшаве проходила народная демонстрация под лозунгом «За вашу и нашу свободу». Во время демонстрации были отданы траурные почести казненным декабристам.
...— В 1840—1844 гг. А. Мицкевич выдвинул в курсе лекций о славянских литературах, прочитанном им в Collège de France в Париже, идею славянского единства.
... они звали на примирение и на общую борьбу. — Вероятно, Герцен имеет в виду торжественное собрание, посвященное памяти декабристов, состоявшееся в июле 1845 г. и организованное польскими демократами в Лондоне, входившими в общество «Польский народ». Собрание постановило обратиться с воззванием к русскому народу. Текст обращения неизвестен.
... предлагал во имя юной России союз и братство. — В речи, произнесенной 29 ноября 1847 г. на собрании поляков в Париже в память семнадцатой годовщины восстания 1830—1831 гг., М. А. Бакунин осуждал царизм и его репрессии против польского народа и призывал польский и русский народы к совместной борьбе против царизма.
…первообраз того соединения, о котором идет речь. — Шимон Конарский, участник восстания 1830—1831 гг., видный деятель польской демократической эмиграции, в 1835 г. направился сначала на Волынь, затем в Белоруссию и Литву, где создал тайное общество, ставившее целью борьбу с царизмом для освобождения польского народа. В мае 1838 г. близ Вильно был арестован. Группа русских офицеров виленского гарнизона, во главе с Н. Кузьминым-Караваевым, готовила побег Конарского, но предательство сорвало этот план. В феврале 1839 г. Конарский был расстрелян.