Смерть Станислава Ворцеля

СМЕРТЬ СТАНИСЛАВА ВОРЦЕЛЯ

Третьего февраля 1857 года, в небольшой улице недалеко от Россель-сквера, в бедной, крошечной комнате нижнего этажа угасла тихо и едва заметно святая и великая жизнь.

Мало политических имен всплыли после бурь и потрясений последнего десятилетия с такой чистотою и окруженные таким уважением, как имя Ворцеля. Польша считает мучеником больше. Она должна с нами поделиться своими четьи-минеями, они нам нужны для примера и поучения сыновей наших.

Да, Ворцель был святой человек, я избираю именно это слово, потому что оно ближе всех выражает главный характер его. Вся жизнь его была одним подвигом беспредельного самоотвержения, безграничной преданности. Все, что нас поражает в жизни святых, мы встречаем в нем, только человечественнее, т. е. с большей любовью.

Родившись в роскоши и блеске высшей польской аристократии, он умер в крайности и демократом. Выходя из своего отечества, когда оно сломилось под железной лапой Николая, он на пороге его стряхнул свои титла и пошел на чужбину, оставив казне все достояние свое. О последнем упоминаю мимоходом, потому что нет в мире народа, который бы легче славян терял богатства свои; поляки, кажется, довольно это доказали. Ворцель не для того оставил Польшу, чтоб искать спокойной гавани и сложить руки, как те римляне первых веков, которые, отказываясь от мирских благ, удалялись куда-нибудь в Фиваидские степи, только чтоб не видать разрушающегося мира, и из своего far niente[122] делали религию отчаяния. На чужбине-то именно и начался его неусыпный продолжительный труд ‒ образования и развития демократической партии польской эмиграции.

Среди лишений, несчастий, болезней, оставленный своей семьей, женой, детьми, Ворцель трудился день и ночь двадцать шесть лет кряду, до последнего дня своей жизни, с той светлой ясностью, с тем кротким самоотвержением, которое дает успокоившаяся вера и незыблемая надежда.

Слышал ли кто-нибудь от Ворцеля какую-нибудь жалобу, лично до него касающуюся? Он иногда был печальнее обыкновенного, вот и все. Был ли кто-нибудь свидетелем, часто видаясь с ним, одной из тех минут горечи, где негодование заглушает верования и слова холодного сомнения срываются с уст, ‒ слова, которыми человек мстит за свои страдания? Я не был, а знал его довольно коротко.

Это была одна из тех цельных, я скажу фанатических натур, проникнутых одной великой мыслью, имеющих одну великую цель и равно дошедших до великой сердечной кротости и до совершенно непреклонной воли. Таких людей мы часто встречаем, например, во времена Возрождения и Реформации. У них нет возврата, нет устали, они уже раз с главным покончили, до остального им дела нет, они уже все отдали, все принесли на жертву, осталось идти, осталось выполнять, «ora e sempre!»[123] По дороге нищета, одиночество, измены, плач слабых, крик отсталых, смерть близких, цепи, виселица, — не сворачивать же за этим с дороги? Тот же спокойный, строгий, постоянный шаг.

— Иосиф Маццини.

Неизменный страж Польши, он всегда был готов, всегда на своем посте. Ледрю-Роллен напомнил в своей речи на могиле Ворцеля трогательные слова его, которые за день или за два до своей смерти он, не имея сил сказать, написал умирающей рукой: «Я выстоял мой черед, как следует человеку, я донес мой крест, пусть другой меня сменит».

При этих словах Ледрю-Роллена мне вспомнилось другое время. Несколько дней после Февральской революции Ламартин, вроде тех диких, которые ложатся в постель вместо родильницы, принимал поздравления с рождением республики. В числе депутаций была кучка поседелых бойцов, с печальной отвагой на лице; вожатый их сказал Ламартину, т. е. не Ламартину, а Французской республике: «На всякой перекличке народов в годину боя, на всякий призыв к оружию за свободу Польша отвечает: „Здесь!˝. Она готова по первому зову идти на помощь народам утесненным, она видит в каждом освобождении — освобождение Польши». И в этих словах Ворцеля (если не ошибаюсь) звучало что-то печальное, невольно сбивавшееся на упрек забытого, оставленного союзника. Неизменный страж, он и после был налицо, но заснувшие народы не звали его, и тяжелое колесо самовластья проехало по его костям.

«Задавленные силой, преданные западными правительствами, поляки (как я писал некогда), сражаясь на каждом шагу, — отступали. Перейдя границу, они взяли с собой свою родину и не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. Народы выходили навстречу; цари сторонились, чтоб дать им пройти. Европа тридцатых годов проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и участие, нашла деньги и силу их дать, будто какое-то угрызение совести набежало на ее душу. Благородный образ польского выходца, этого крестового рыцаря свободы, сильно врезался в народную память, он искупал век малодушный и холодный».

С тех пор и это переменилось. Напрасно Польша вне родины откликалась во все грозные дни борьбы и опасности, напрасно в первых рядах каждого боя за волю стоял, мечтая о своей родине, белокурый сын Польши и самоотверженно лил свою кровь! Польша была забыта. Несчастие, продолжающееся слишком долго, изнашивает сочувствие.

Но... пусть кроткая тень нашего усопшего друга низведет мир и покой на нашу душу.

В конце 1852 года, возвращаясь из Италии, я встретил Ворцеля в Лондоне. Время было печальное, со всех сторон обложило черными тучами. Весь европейский материк был быстро увлекаем какой-то неистовой силой в то старческое варварство, в котором он теперь находится. Дикая, грубая реакция торжествовала везде. Я старался оторваться от печального зрелища этой агонии, заря нового утра мне виднелась с и я сосредоточил все мои силы на образование центра русской пропаганды в Лондоне. Я сообщил Ворцелю мою мысль. Надобно было видеть радость, участие, дружбу, с которыми он меня слушал, — и он, представитель польской демократии, помогал мне самым деятельным образом в учреждении трибуны для вольного русского слова. Добрый и прекрасный друг! Я как теперь вижу его, с изнуренным лицом и седыми волосами, с голосом, сломанным болезнию, но с взглядом, в котором горел ум и энергия, когда он, держа в своих руках первый лист, отпечатанный по-русски в Лондоне, говорил мне: «Боже мой, боже мой, русская свободная типография в Лондоне! Сколько дурных минут последнего времени стирает этот клочок бумаги, замаранный голландской сажей!» Потом он сжал мне обе руки и повторил: «Да, мы должны идти вместе — у нас одна цель и те же враги!»

Русская типография сначала была соединена с типографией польского демократического общества; Ворцель предложил мне все свои средства, чтоб первые летучие листы и брошюры дошли через Польшу в Россию.

«Demokrata Polski», объявляя об открытии русской типографии и печатая переводы моих статей, поместил братское воззвание к русским, протягивая им, на мир и забвение, свою обиженную руку. Тогда-то знаменитый историк Мишле написал мне: «Какая же ненависть имеет право продолжаться, когда поляки соединяются с русскими?»

Во время войны ненависть и страх снова усилили враждебное расположение к нам. Ограниченные и печальные безумцы мстили за свою боязнь, нарочно смешивая каждого русского, хотя бы он был Пестель или Муравьев, с официальной Россией. Ворцель, которого война не ослепила ни на минуту, восстал с негодованием против этой систематической клеветы.

милосердый император держит в крепости), потом и меня, когда пришел мой черед пройти под этими душами грязи.

Замечательно, что такой животной ненависти к русским почти совсем нет у поляков, которые одни в свете вправе нас ненавидеть. Поляки не требуют от нас как доказательств цивизма, чтоб мы изменили отечеству, и в подтверждение нашей искренности, чтоб мы позорили наш народ. Как только русский подходит к полякам с сердцем, обливающимся кровью за все ужасы, наделанные русским правительством, краснея наших общих цепей, — поляки его принимают как брата. Бакунин испытал это, как многие другие, как я сам. «Мы вас любим, — сказал мне раз Ворцель, говоря об этом, — именно потому, что вы любите вашу родину; иначе вы не были бы с нами, а были бы равнодушный человек, оставивший свою родину для собственного удовольствия»[124].

Зато, прежде чем Ворцель закрыл навеки глаза, он еще видел с большею радостию успех русской пропаганды, ее распространение, материалы, которые получались из России, требование книг и наши отправки. Он говорил со мной обо всем об этом в декабре месяце, недель за пять до кончины.

Ворцель был человек по преимуществу религиозный. Тот мистический склад, который мы видим почти у всех польских поэтов, имел глубокие корни в душе Ворцеля, не смущая, впрочем, нисколько его светлого ума. Это был ум диалектический, чрезвычайно тонкий и вместе с тем объемистый. Одаренный в высшей степени способностию отвлеченного мышления, он естественно сделался глубоким математиком. Но с своим живым и удободвижимым умом он не мог ограничиться астрономией и механикой, а последовательно изучил все естественные науки. Его знания были изумительны. Он занимался всем, интересовался всем, помнил все. Он свободно и изящно говорил по-французски, английски и немецки, основательно знал древние и новые литературы. Я иногда прибегал к нему, как энциклопедии, и всегда тотчас получал ответ; добросовестный во всем, он иногда на другой день присылал мне записку, если ошибался в чем-нибудь. Эта масса знаний с радужным хроматизмом, который ей придавал его мистический элемент, составляла особенную прелесть его воззрения и его речей.

Но все это, наука и мистицизм, история и математика, — все это было у Ворцеля на втором плане. Религия его — постоянная мысль всей его жизни — была религия Польши. Все остальное было для него отдых, рассеяние. Отдавши все на жертву — семью, богатство, целую жизнь — своему делу, он хотел даже самой смертью своей быть полезен Польше. Чувствуя приближение своего конца, он послал за Маццини и за двумя-тремя друзьями. Слабый, истощенный, задыхающийся, он лежал на своем маленьком диване и не мог говорить. Несколько оправившись, он сделал знак Маццини, чтоб тот приблизился; его исхудалые, измученные черты приняли торжественно строгое выражение, и он потухшим голосом, перерываясь от тяжелого дыхания, требовал от Маццини священного обета, чтоб Польша не была забыта при пробуждении народов. Это было грозное «Клянитесь!»[125], произнесенное на краю гроба духом народа, пожертвованного другими народами. Маццини взял перо, написал несколько строк и прочел их больному. Подавленный чувствами, старик не мог произнести ни слова... черты его преобразились, глаза еще раз осветились выражением счастия, ими и немой улыбкой на устах благодарил умирающий своего друга, ему, казалось, было легче оставить теперь свой пост.

причащение св. Иеронима перед смертью, на ватиканских стенах, — то же выражение, то же лицо и та же вера, идущая за гроб, восторженная и преданная!

Девятого февраля выходцы всех стран... последние обломки всех кораблекрушений, без различия партии и стран, собрались перед убогой квартирой покойника. Ничего не было приготовлено, все сделалось само собой, англичанин принял на себя расход, итальянцы явились с музыкой, русские помогли полякам донести гроб до могилы, куда его проводило обвитое крепом знамя Италии и красное знамя будущей Республики. Каждое слово, сказанное Ледрю-Ролленом на могиле, было словом примирения и кротости. День был весенний, солнце, так редко светящее на лондонские улицы, придавало что-то торжественное этому пиру смерти. И на нас повеяло каким-то духом мира и согласия. Откуда-то взявшаяся надежда посетила разом сердца многих, и многие спросили сами себя: «Отчего разъединенным членам великой семьи несчастья и изгнанья не остаться так же соединенными на общее дело, как они теперь соединены около могилы одного из своих?»

И этот слабый свет примирения сошел в утешение нам среди мрака и потерь, в которых мы живем, — от гроба святого мученика.

Если б это было возможно, какой памятник aеrе perennius[126] воздвигся бы Ворцелю!

10 февраля 1857.

ПЗ, 1857 г., кн. III, стр. 306—312, во втором издании ‒ стр. 338—345. Подпись: И-р. В 1857 г. вышло в Лондоне отдельной брошюрой на французском языке под заглавием: «L’Etoile polaire sur la mort de Stanislas Worcell (traduit du russe)». По сравнению с русским текстом эта брошюра содержит значительные разночтения (см. раздел «Варианты», стр. 498‒500 наст. тома).

Печатается по тексту сборника «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне, Лондон, 1863, стр. 151—165. Автограф неизвестен.

В настоящем издании в текст внесено следующее исправление:

Фиваидские степи вместо: Фивандские степи

______

«Польские выходцы» части VI «Былого и дум», а также комментарий к этой главе (т. XI наст. изд., стр. 674‒675). Герцен говорит в «Былом и думах» и о смерти Ворцеля, отсылая при этом читателя к настоящей статье: «Его последнее свидание, его величественную агонию я рассказал в другом месте» (т. XI, стр. 146).

19 марта 1857 г. Герцен писал М. К. Рейхель: «Я отрезал себе еще больше все средства приехать к вам <в Париж>; особенно похоронами Ворцеля и статьей, которую вы не знаете». 21 марта 1857 г. он сообщал в письме к М. Мейзенбуг: «Прилагаю пять экземпляров статьи о Ворцеле для вас; эта статейка встречает большое сочувствие». Ей же Герцен писал 9 июня 1857 г.: «Один русский был арестован в Париже за то, что у него нашли несколько экземпляров моей статьи о Ворцеле».

______

... как я писал некогда... — В текст статьи с некоторыми изменениями включена цитата из статьи Герцена «Поляки прощают нас» (см. стр. 88 наст. тома). Этот же текст, также с изменениями, использован и в начале главы «Польские выходцы» (т. XI, стр. 126—127).

— Ворцель вместе с Герценом и Головиным подписал протест против клеветнических нападок газеты «The Morning Advertiser» на Бакунина (см. комментарий к статье «Русский агент Бакунин» — стр. 519—520 наст. тома).

... грозное «Клянитесь!»... — В трагедии Шекспира друзья Гамлета должны поклясться, что они никому не откроют тайну появления тени отца Гамлета. Этой клятвы требуют от них Гамлет и тень убитого короля (акт I, сцена V).

... aere perennius... — Из оды Горация «К Мельпомене», кн. III.

[122] ничегонеделанья (итал.). — Ред.