SOMMES-NOUS POUR LA GUERRE?
«L'Allemand et le Français savent que chacun d'eux désire la paix; les voisins de la Russie peuvent-ils en dire autant des Russes?» — demande M. Gustave Vogt dans une des feuilles des Etats-Unis de l'Europe, et continue: «A en juger par Haxthau-sen, on a bien le droit d'attendre d'eux que le premier usage qu'ils feraient de leur liberté, si on leur enlevait le tzar, serait de le rétablir sur le trône et de le revêtir de son ancien pouvqir absolu».
à l'ait claire pour nous.— Sur quoi doivent donc répondre les voisins de la Russie? Sur le mal chronique du tzarisme ou sur les passions belliqueuses du peuple russe? Dans l'embarras du choix, nous tâcherons de répondre aux deux questions posées à nos voisins.
Le baron westphalien était ultramontain et ultramonarchique; il trouvait le défunt roi de Prusse trop libéral et était touché de l'autocratisme de Nicolas. Cela explique très bien de quel côté devait pencher, dans le cas donné, sa balance si juste, si admirable lorsqu'il s'agissait des questions agraires et communales. Pourtant, il l'a dit non comme prophète, mais comme un homme qui faisait une induction historique. Les annales de l'Occident ne lui donnaient pas d'autres exemples. Ici un Stuart incapable, déloyal, traître à sa parole, traître à sa patrie, venait triomphalement remplacer le grand homme. Là, on décapitait un roi pour couronner un empereur. N'a-t-il pas vu, la veille éon, Paris acclamer Louis XVIII, et Louis-Philippe, roi citoyen, prendre le lit tout chaud du roi chasseur et chassé? N'a-t-il pas vu enfin, après 1848, cette fièvre ardente de soumission, d'obéissance, cette abdication passionnée de tous les droits, de toutes les libertés, pourvu que l'on ait un pouvoir fort, illimité.
Il n'y a donc rien d'étonnant que le peuple russe, moins développé politiquement, soit aussi maniaque du tzarisme que les autres peuples de l'Europe, à l'exception de la Suisse.
La cause de ce désir d'une tutelle, d'un maître, a sa raison d'être assez compliquée. D'un côté, les masses prolétaires no tiennent pas à des formes gouvernementales qui ne leur donnent rien pour alléger leurs maux. De l'autre, les gens aisés ne tiennent pas à la liberté, croyant leur Avoir menacé, et cherchant dans un pouvoir absolu le protecteur de leurs intérêts.
évolution anglaise donna immensément de nourriture spirituelle, la plus grande liberté de prêcher. Quant à la nourriture matérielle, elle ne s'en soucia pas.
La révolution française commença par la proclamation solennelle des droits de l'homme, et finit par le cri lugubre de Prairial: «Du pain! du pain!» Lorsque le peuple a vu qu'il ne l'aurait pas de la Convention, le trône était rétabli.
Or, voilà notre pauvre avantage de retardataires, avantage prosaïque, presque culinaire. Notre révolution commence par le pain, par l'impossibilité d'un prolétariat. Une fois notre pain (la terre) mis à l'abri de toute éventualité, nous passerons aux autres questions.
à la guerre, nous sommes sûrs que le peuple russe n'y pense pas, et qu'il ne désire que la paix et le travail. Il est plus que probable que son désir restera stérile, comme le désir du Français et de l'Allemand, cité par l'auteur. La guerre en Europe sera le signal d'une guerre en Orient. La question de l'Orient, cette longue, interminable grossesse sans accouchement, sera enfin résolue de manière ou d'autre.
Dans ce dernier acte de ’Ours et le Pacha, nous autres nous resterons spectateurs, mais nous n'embrasserons nullement la cause de l'islamisme. Quel intérêt sérieux peut nous pousser à soutenir cet anachronisme oriental en Europe? Un Etat qui se repose sur des contre-forces et soutiens venant du dehors, n'a pas de vitalité. Les trônes entretenus, comme les femmes dans la même position, n'ont pas de véritable stabilité sociale, et leur avenir est très problématique. Pape ou sultan, cela ne change rien à la chose... Ils ont toujours à craindre quelque hospice pour leur dernier refuge.
ПЕРЕВОД
«Немец и француз знают, что каждый из них хочет мира; могут ли то же самое сказать о русских их соседи?» — вопрошает г. Густав Фогт в одном из номеров «Etats-Unis de l'Europe» и продолжает: «Если судить об этом по Гакстгаузену, то можно от них с полным правом ожидать, что первое употребление, которое они сделают из своей свободы, если их избавят от царя, будет заключаться в том, что они восстановят его на престоле и облекут его прежней самодержавной властью».
Сознаемся,, что вопрос для нас не совсем ясен. — О чем же должны сказать в своем ответе соседи России? О хроническом бедствии царизма или же о воинственных наклонностях русского народа? Чтобы выйти из этого затруднения, мы попытаемся ответить на оба вопроса, поставленных нашим соседям.
Вестфальский барон был ультрамонтаном и ультрамонархистом*; он находил покойного прусского короля чересчур либеральным * и был тронут он об этом сказал не как пророк, а как человек, делающий историческое заключение. Летописи Запада не представляли ему иных примеров. Здесь бездарный, вероломный Стюарт, изменявший своему слову, изменявший своей родине, торжественно появляется, чтобы занять место великого человека*. Там обезглавливают короля, чтобы короновать императора*. Не видел ли он, накануне падения Наполеона, как Париж радостно приветствует Людовика XVIII и как Луи-Филипп, король- гражданин, ложится в совсем еще теплую постель изгнанного короля-охотника? * Не видел ли он, наконец, после 1848 года, эту горячку покорности, послушания, это страстное отречение от всех прав, от всех свобод —во имя установления сильной, неограниченной власти?
Поэтому нет ничего удивительного в том, что русский народ, менее развитый в политическом отношении, является таким же маньяком царизма, как и другие европейские народы, исключая Швейцарии.
Причина этой потребности в опеке, в господине довольно сложна. С одной стороны, пролетарские массы не придают большого значения правительственным формам, ничем не облегчающим их бедственного положения. С другой стороны, люди обеспеченные не особенно держатся за свободу, опасаясь, что она угрожает их и видя в самодержавной власти покровителя своих интересов.
Английская революция дала неизмеримо много духовной пищи, наибольшую свободу для проповеди. Что же касается материальной пищи, то о ней она заботы не проявила.
Французская революция началась с торжественного провозглашения прав человека, а закончилась зловещим криком прериаля: «Хлеба! Хлеба!» * Когда народ увидел, что он не получит хлеба от Конвента, трон был восстановлен.
И вот в чем заключается наше убогое преимущество запоздавших, преимущество прозаичное, почти кулинарное. Наша революция начинается с невозможности появления пролетариата. Как только наш хлеб (земля) будет защищен от всякой случайности, мы перейдем к другим вопросам.
Что касается войны, то мы уверены в том, что русский народ о ней не помышляет и что он желает лишь мира и труда. Более чем вероятно, что его желание останется столь же бесплодным, как и желание француза и немца, отмеченное автором. Война в Европе явится сигналом для войны на Востоке. Восточный вопрос, эта продолжительная, нескончаемая беременность без родов, будет, наконец, тем или иным путем разрешен. В этом последнем акте «Медведя и паши»* мы останемся зрителями, но нисколько не проникнемся интересами Исламизма. Какая серьезная выгода может побудить нас к поддержке этого восточного анахронизма в Европе? Государство, которое держится на контрфорсах и на поддержке извне, лишено жизнеспособности. Троны, находящиеся на содержании, как и женщины в том же положении, не имеют настоящей социальной устойчивости, и будущее их весьма проблематично. Папа ли, султан ли — это ничего, в сущности, не меняет... Им всегда следует опасаться, что какая-нибудь богадельня станет их последним пристанищем.
Примечания
Kl, 3 от 1 февраля 1868 г., cтр. 33—34, где опубликовано впервые, с подписью: Iscander. Автограф неизвестен.
По-видимому, слова Герцена в письме к С. Тхоржевскому от 18 января 1868 г.: «Передайте Огар<еву> статью для поправки и набора» относятся именно к комментируемой статье.
______
«La Démocratie russe» («Русская демократия»), которая была. напечатана в га те «Les Etats-Unis de l’Europe» от 12 января 1868 г. (страница газеты с этой статьей сохранилась в архиве Герцена — см. ЛН, т. 63, стр. 823). Откликаясь на выход в свет первого номера французского «Kolokol» и, главным образом, на статью Герцена «Un fait personnel» (см. наст. том), Г. Фогт высоко оценивал роль русского «Колокола» и выражал сочувствие его направлению. Падение популярности газеты Фогт объяснял тем, что Герцен принял «сторону Польши», когда «народ и официальный мир были страшно возбуждены» против нее (Л в Польше должен разделить и русский народ. Именно поэтому он склонен был сомневаться в стремлениях русского народа к миру.
Проводя резкий рубеж между русским народом и его правителями, Герцен старается оправдать терпимость народа к самодержавной власти, с одной стороны, его политической отсталостью, а с другой, плачевными датами всех буржуазных революций, ничего но давших народу.
В то же время Герцен заявляет о своей полной уверенности, что русский народ «желает лишь мира и труда».
… — Имеется в виду барон А. Гакстгаузен.
.... он находил покойного прусского короля чересчур либеральным... — речь идет о Фридрихе Вильгельме ІІІ, который провел ряд буржуазных реформ в Пруссии; в частности, им была ликвидирована личная крепостей зависимость крестьян.
∞ торжественно появляется, чтобы занять место великого человека. — Герцен имеет в виду реставрацию Стюартов в Англии. Сын казненного короля, бежавший из Англии в период революции, после ликвидации протектората, установленного Оливером Кромвелем, стал королем в 1660 г. под именем Карла ІІ.
Там обезглавливают короля, чтобы короновать императора. — Имеются в виду события французской революции, когда был казнен король. Людовик XVI, а пришедший затем к власти Наполеон принял титул императора.
∞ ложится в совсем еще теплую постель изгнанного короля-охотника? — Подразумевается приход к власти Луи-Филиппа после июльской революции 1830 г., в результате которой король Карл X, отрекшись от престола, бежал в Англию. В французском тексте здесь игра слов: chasseur (охотник) и chassé (изгнанный).
«Хлеба! Хлеба!» — 1—4 прериаля III года республики (20—23 мая 1795 г.) происходило массовое народное восстание в Париже.
«Медведя и паши»... — Герцен использует название водевиля Э. Скриба и Сентина «L’Ours et le pacha» для обозначения России и Турции.