LETTERA A GIUSEPPE MAZZINI
SULLE PRESENTI CONDIZIONI DELLA RUSSIA
Caro Amico, Sono 7 anni che «l'Italia del Popolo» pubblicava un mio lungo articolo sulla Russia, ed una lettera che diressi su tale argomento. Molte cose che allora sembravano avventate e paradossali, si confermarono poi. La guerra el la morte di Nicoló scossero fortemente l'indolenza slava, e la Russia si agita e si commuove per entrare in una nuova vita.
Dopo il 1849 la questione russa fu variamente agitata. Dalla condizione di paese quasi ignoto, la Russia passò a quella di paese mal noto. L'odio — quell'odio latente e ostinato che resulta dal timore, era tale che ogni uomo che osasse (e fra quelli era io) dire una parola a favore di quel Golia del Nord, trovava un David inesorabile fra gl'inglesi o fra i tedeschi, colla fionda in pugno. Si sapeva che la libertà e la civiltà erano naturalmente colà ove era il Bonaparte, e che quella crociata islamico-cattolico-protestante contro la czarodoxia cominciava l'èra della fratellanza dei popoli, della Germania libera, di Waterloo cancellato coll'opera degli stessi inglesi.
Cosi pensava il volgo; ma è d'uopo dire che gli uomini gravi guardavano con occhio triste quella leggerezza di vecchio rimbambito, e cercavano di conoscere meglio quell'ignoto potere che vigoroso combatteva contro i suoi nemici collegati. La miglior prova ch'io possa produrre di tale asserzione, è la mia stessa esperienza. Non dimenticherò mai la premura affettuosa con cui voi, ed alrti uomini illustri come Victor Hugo, Michelet. Proudhon, Louis-Blanc mi deste la mano nel 1855 e m'incoraggiaste quando io cominciai la mia Rivista russa, «La Stella Polare» a Londra. A voi tutti pareva affatto ragionevole che un russo, sfidato nemico dell'assolutismo di S. Pietroburgo, fosse al tempo stesso sincero amico del suo popolo.
Credo che dopo la guerra sarà lecito parlare della Russia senza eccitare sdegno e con maggior calma. La Russia dee necessariamente attirarsi l'attenzione della Europa. L'inerzia che squallida regna nell'Occidente, invita tutti, loro malgrado, a volger lo sguardo a sinistra e a destra. Or dunque fuor dell'Europa, due soli paesi son operosi: gli Stati Uniti e la Russia. Gli altri paesi dormono un sonno pesante o si agitano fra convulsioni che nulla ci toccano, come la China in rivolta.
Gli Stati Uniti sono in sostanza parte d'Europa, fatta colonia, traslocata, mobile; l'Europa anglo-sassone senza suolo natale, senza castelli, senza medio evo.
Un flutto dopo l'altro depone sulle sue spiaggie un'alluvione dopo l'altra, che non si fermano ma proseguono la via. Turbe di emigrati si precipitano in America fuggendo la fame, le persecuzioni, l'avvenire, cioè un presentimento di future disgrazie in patria. L'immigrazione continua in America; i nuovi arrivati traversano i popoli già stabiliti, li trascinano seco talvolta e in tumulto si precipitano verso il sud. Oggi si dissoda un terreno, domani si abbandona per correre verso l'Equatore, ove la razza anglo-sassone, rigorosa ed aspra s'incontrerà colla bella e graziosa razza ispano-romana. Tutto è turbamento, tutto cresce in quel paese cosmopolita, in quel paese in cui si dimentica la patria; — tutto si estende e prospera con rigogliosa vitalità, con attività infaticabile. Ciò che cresce vigoroso è giovane.
L'accrescimento della Russia, il gran delitto che le si rimprovera, come se vi fossero stati grandi dall'origine, fu prodigioso, e ora soltanto comincia a cessare, essendo giunto al suo naturale confine, l'Oceano Pacifico. La Russia si accresce per tutt'alta legge; perchè ha un nucleo; non è une colonia che emigra, ma un popolo fortemente stabilito sul proprio territorio, che si allarga da ogni banda senza staccarsi dal propri centro.
Gli Stati Uniti, come valange, si cacciano tutto dinanzi; ogni palmo di terra che acquistano è perduto per gl'indigeni.
La Russia trabocca, cinge come acqua i paesi adiacenti, li stringe e li copre del ghiaccio uniforme e monotono della autocrazia. Sotto il suo regime terribile si compie un prodigioso lavoro di assimilazione; esso fa gli adoratori di Dalai Lama difensori della chiesa greca, i tartari ufficiali di cancelleria, fa ardentissimi patriotti russi i tedeschi.
La forza plastica non fu minore in Russia della sua forza di espansione; Giuseppe II, presente all'inaugurazione di Ecaterinoslaff disse ironicamente: «L'imperatrice pose la prima pietra di questa città ed io l'ultima». Di che rideva? Non una città soltanto, ma uno stato sorse da quel tempo nel Chersoneso e nella Crimea.
ò gli annali della sua famiglia. In quel libro importantissimo racconta come, verso la metà del decorso secolo, suo avo, lasciando i suoi possessi di Simbirsk se ne andò a cercar fortuna sulle rive dell'Ural; sembra la storia di un ricco Settler, che si reca a dissodare le terre vergini del Wisconsin e dell'Illinois; è un romanzo di Cooper. Ma qual prodigio si compiè in 100 anni, che vediamo oggi in quelle stesse provincie grandi città, ginnasii, società di nobili, società di negozianti? Orenburg, Catherinenburg, Perm, non sorsero che ieri. E tutta la Siberia non è nel caso stesso? Paese affatto nuovo, generalmente noto soltanto come un ergastolo fra i ghiacci, è pure destinato a grande avvenire. La Siberia è presto a ricevere i piroscafi colla bandiera stellala. L'acquisto delle foci dell'Amur è uno dei passi più grandi della civiltà. Quale ostinazione o malafede sarebbe il negarlo?
Passiamo ora alla psicologia dei due paesi. L'America come colonia non rappresenta elementi nuovi: è l'ultima conseguenza dell'Europa protestante, emancipata dai vincoli storici della monarchia e dell'aristocrazia. La grande idea effettuata dall’-America è un'idea puramente anglo-sassone, l'idea del Selfgovernment; un popolo forte con un governo debole, la sovranità di ogni villaggio, senza concentramento, una comunità forte, tutta morale. Quale possa essere il rapporto degli Stati Uniti colle tendenze socialistiche, cioè coll'avvenire, è difficile a dire, perché l'America rappresenta anch'essa, con tutti i suoi difetti, la democrazia borghese.
è molto più svincolata delle tradizioni occidentali. «Che fortuna, diceva il celebre Bentham all'imperatore Alessandro I, quando egli era a Londra dopo la guerra, — che fortuna hanno i vostri legislatori, eglino non denno ad ogni piè sospinto combattere col gius romano!» E noi aggiungiamo: nè col gius feudale, nè col cattolicismo, nè col protestantismo. Il Nomo — Canon Bizantino non ha forza, e la legislazione nazionale è imposto, esotico, forzato. La legislazione degli zar era assurda, la legislazione degl'imperatori è straniera, l'una e l'altra avevano un solo scopo, di creare uno stato forte: vi riuscirono, distruggendo affatto l'individuo, fondarono un formidabile impero.
Ma vi ha una cosa che l'assolutismo non sradicò; al contrario la guastò la oppresse, e pure la serbò, questa è il comune rurale, con l'amministrazione elettiva, colla partizione delle terre, col diritto sulle terre e alla partecipazione negli affari della comune, riconosciuto ad ogni operaio.
Su quella Russia agricola, comunale, stazionaria, scevra d'influenza occidentale, riposano, opprimendola, la Russia nobile e la Russia governativa. La prima rappresenta tutti i colori rivulozionari e reazionarii d'Europa; la seconda una dittatura assolutista che vuol parere una monarchia occidentale. Nicolò fece fare un gran progresso alla Russia nobile, provocò un'opposizione tacita, un odio celato contro sé e il suo despotismo che comincia ora a farsi palese.
è i suoi giorni in Russia; dee trasformarsi o disfarsi lasciandosi dietro quello stato enorme, compatto, di una formidabile unità, ricco di forze educate da prove aspre e terribili. L'impero di Pietro I si stabili con mezzi atroci, colla violenza, col knut e colla Siberia. Ogni suo passo è coperto di lagrime e sangue. Milioni di uomini perirono fabbricando Pietroburgo, lavorando ai canali, milioni d'uomini perirono ai Balcani, al Caucaso. Quante vittime spirarono sotto le verghe e fra le nevi della Siberia! Col bastone eravamo forzati a correre al nostro destino. Ma queste cose volgono alla fine. Gridare contro il passato è inutile; la perspicacia viva e vera consiste a profittare egualmente degli elementi esistenti, delle forze prodotte egualmente dal bene e dal male. Non si tratta più della loro origine ma del modo di dirigerle.
Il governo presente ha vaghezza di riforme, ma con istupenda ballordaggine vi pone mano e s'appiglia al deplorabile sistema dei piccoli miglioramenti parziali, senza toccare la sostanza delle cose. Andando di questo passo, soltanto fra due o tre secoli la Russia può sprerare di giungere alle presenti condizioni della Prussia.
La storia e i popoli perdonano molte cose ai governi, anche scelleratezze e delitti, anche la crudeltà di Pietro I e le dissolutezze di Caterina II; ma ciò che non perdonano mai ad un governo è di non intendere la sua missione, è la debolezza di non levarsi all'altezza delle occasioni.
Ciò che più specialmente impedisce ed incatena Alessandro II sono le tradizioni di Nicolò, la politica di Nicolò e specialmente gli uomini di Nicolò. Paura di ogni vita intellettuale, paura della parola, della pubblicità all'interno e quindi alleanza con ogni despota. Tale era la filosofia del governo di Nicolò. Cosí egli ridusse la Russia a un torpore fittizio, a un'inerzia artificiale, che contaminò di corruzione e di vizi tutte le parti del governo.
Si può continuare adoperando gli uomini e gli ordini stessi?.. d Chiudendo gli occhi a Nicolò, la guerra non li aprí dunque aà Alessandro II? È necessaria più libertà all'interno. Non si potra mai vincere il vampiro di una amministrazione ladra, senza I, publicità, senza il tribunale aperto, senza il diritto di riprovare, di annullare i ministri del potere.
economica. Nè il governo, nè la nobiltà se lo dissimulano ormai. L'imperatore ne fa cenno nel discorso alla nobiltà a Mosca. Siamo costretti a riordinare dalla radice la possessione territoriale, a por mano alla gran questione del proprietario e dell'operaio, dei diritti dell’artefice allo strumento del suo lavoro. Perchè tale è la questione dell'emancipazione col terreno. E il governo crede che una tanta rivoluzione possa compiersi senza discutere, senza accordarsi!
è tempo di abbandonare la sciagurata idea di sostenere tutti gli oppressori d'Europa, prendendo sempre le parti della reazione, del despotismo. Il diavolo si porti tutta questa influenza diplomatica, per la quale tutti i popoli ci aborrono, e a gran ragione! Non è una politica nazionale, è una politica privata di Nicolò, degli Holstein-Gottorp. Nicolò fece della Santa-Alleanza, mistica e assurda, un'alleanza poliziesca: suo figlio continua quel sistema contrario agli interessi della Russia. Perchè sostenne, pochi mesi sono, quel pascia del re di Napoli? perchè manda note insolenti a Berna, prendendosi a cuore gli affari di suo zio di Hohensollern? Quel parentado tedesco gretto, affamato, pieno di puntigli e d'insolenza, è una vera sventura pel Palazzo d'inverno. vincoli sacri del parentado, bisognerebbe rassegnarsi a non sacrificare la Russia a quelle alte considerazioni di famiglia.
ù che non vi ha legame di alcuna sorta fra i vecchi troni feudali che crollano in Europa e l'imperialismo russo. Che abnegazione è dunque questa di volere senza bisogno partecipare con esso dell'odio dei popoli? Sotto ben altro aspetto mostravasi Pietro I ai re snervati del tempo suo; colla sua divisa di panno grossolano, si faceva a forza accettare come forza nuova, e non come capo di orde selvaggie presto a servir ogni reazione, ad opprimere ogni popolo che tenti emanciparsi, fosse pur solo per giovare all'Austria. Perciò egli poteva amare l'Olanda libera più che la Francia monarchica. Bisogna dirlo: la sua coscienza era pura. Un nero delitto ha poi vincolato l'assolutismo russo al despotismo europeo. Quel delitto turba loro il sonno, a loro malgrado li getta nelle braccia degli Hohenzollern e degli Habsburg. La divisione della Polonia mutò la condizione della Russia in faccia all'Europa. Ma la rimembranza di un delitto non deve degenerare in un solo desiderio di tentare l'ingiusto acquisto, anzi deve condurre all'espiazione. E che ha dunque fatto Alessandro II per la Polonia?
Il «Nord» coi suoi pizzi di Fiandra foggiati sui disegni russi non potè coprire tutta la grettezza dell'amnistia, e tutta l'insufficienza delle riforme del viaggio di Alessandro a Varsavia, si ricorda soltanto il ritornello che chiude il suo discorso: «Nessun sogno! nessun sogno!»
È’raro che in un dato momento il programma del futuro si presenti cosí chiaro a uno Stato, come oggi alla Russia. Bisogna essere veramente sordo e cieco per non udire la voce che chiama, per non scorgere il dito che segna la via.
Tal confusione d'idee al Palazzo d'inverno è pure frutto del governo tutto retrogrado di Nicolò: Nicolò voleva un assurdo: tornare a l'autocrazia moscovita, serbando la forza dell'imperialismo di Pietroburgo, meno quanto vi era in esso di attivo e progressivo. È evidente che in cotal guisa non poteva ottenersi che una inerzia forzata. Il potere imperiale creato da Pietro I aveva un carattere tutto opposto al potere degli zar: era una dittatura formidabile, ma dittatura di progresso. Essa rispondeva al bisogno indefinito della nazione, di uscire dall'apatia e dallo spossamento in cui giaceva dopo le grandi lotte contro i Mongoli, i Lituani, i Polacchi.
Pietro I fu uomo del secolo XVIII, anzi fu il precursore dei despoti rivoluzionarii del genere di Federigo II. Certamente costoro non amavano la libertà; ma detestavano molto più le tradizioni, i pregiudizii, e spianarono assai la via alle riforme sociali.
Pietro I tre volte combattendo l'idea di legittimità, spegnendo l'ultimo simulacro della potenza clericale, ordinando alle reliquie di non comparire, alle immagini miracolose di cessar dai miracoli, calpestando le pretese oligarchiche, portò grave colpo al potere bisantino e mongolo degli zar. I cinquant'anni seguenti al suo regno presentano solo il disordinato fermento di un ordine nuovo di cose che s'impone al vecchio. Rivolte militari, colpi di Stato si ordinavano sotto le finestre del palazzo imperiale; le ribellioni dei Cosachi e dei contadini agitavano il paese. Pure fra tante scene di disordine, rivoluzioni di serraglio, intrighi, assassinii, l'idea principale di Pietro I rimase sempre la guida di tutti i governi quale che fosse la loro origine.
Soltanto negli ultimi anni Caterina dopo aver diviso la Polonia inchinava a principii conservativi e retrogradi. Paolo I, suo figlio, da stolto spinse più oltre le idee e mandò un esercito in Italia per arrestare la rivoluzione. Si videro allora per la prima volta i soldati russi far da aiutanti ai carnefici austriaci. Massena fece benissimo a gastigar le due aquile colle quattro teste; Alessandro I e Pahlen anche meglio a far trucidare l'imperatore imbecille. Il governo tornò alla vera tradizione di Pietro I.
Aggiungerò una parola di spiegazione. Sotto il nome di «Tradizione di Pietro I» non s'intende generalmente in Europa che la politica di conquista ed invasione; insomma il carattere distintivo dell'imperialismo come potenza eminentemente militare. Ma si dimentica che oltre la politica esterna vi ha tutto un sistema di ordinamento interno e di sviluppo delle forze materiali e intellettuali. Se dissi dunque che Alessandro I tornò alla tradizione di Pietro I, non intesi parlare di conquiste, ma della politica del progresso.
ò ruppe la tradizione; si dichiarò fin la principio del suo regno, esclusivamente retrogrado. Le forze rivoluzionarie che vedeva addensarsi, lo incitavano alla resistenza ostinata e feroce. S'avvide tosto che il trono imperiale mancava di quella base morale che sostiene i troni storici, e che la forza e il moto solito sostenevano. Ma egli non voleva muoversi. Cadde dunqua sui due sostegni di ogni monarchia: la nazionalità esclusiva e il fanatismo religioso. Era porsi in assoluta opposizione colla tradizione di Pietroburgo. L'opera di Pietro I non era che la secolarizzazione del potere degli zar e l'umanizzazione della nazionalità esclusiva per mezzo della civiltà europea. Nicolò credeva ottenere la potenza di Pietro I negando il suo principio, la sua idea; non fece che impedire per trenta anni il progresso del paese. Tutto si fermò; la macchina governativa si guastò; la corruzione guastò tutto. Se ne accorse quando venne la guerra e ne mori di vergogna odiato da tutta la Russia.
Appena Nicolò avea chiusi gli occhi, che un moto irresistibile spinse il governo di Alessandro II in via opposta a quella del padre suo. Lascia egli impadronirsi di quel moto, padroneggiarlo, lavorando per riacquistare al popolo ciò che suo padre gli fece perdere? Non so; ma non potrà arrestarlo. Nicolò, per giungere al suo reo fine, adoperava una volontà limitata, ma inflessibile. Alessandro II non l'ha. Dicono abbia buon cuore; si ottiene con questo un luogo in paradiso, non nella storia.
Alessandro II annuncia nei suoi manifesti, i suoi ministri nelle circolari, i giornalisti russi nei loro fogli che comincia per la Russia un'èra nuova. Ebbene! chi gl'impedisce d'entrarvi? A che giovan le parole? È d'uopo mantener le promesse, oppure anche noi diremo:
«Non rettorica, non rettorica!»
Io conosco poche condizioni più vergognose, più umilianti, di vedere apprestata una à di gran progresso, e non so qual delolezza che impedisce il movimento. La macchina è calda; il vapore si consuma, le forze si disperdon mugghiando; e ciò perché non vi ha mano cosi ardita da girar la chiave e dar moto alla macchina. E se ella partisse senza il conduttore?
A. Herzen.
__________
ПИСЬМО К ДЖУЗЕППЕ МАЦЦИНИ
О СОВРЕМЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ РОССИИ
Дорогой друг, прошло семь лет с тех пор, как «Италия дель Пополо» напечатала мою большую статью о России и письмо, мною посланное, на ту же тему. Многое из того, что казалось тогда необдуманным и парадоксальным, впоследствии подтвердилось. Война и смерть Николая сильно всколыхнули славянскую апатию, и вот теперь Россия заволновалась, сдвинулась с места, чтобы начать новую жизнь.
После 1849 г. русский вопрос поднимался с разных сторон. Если раньше Россия была страной почти неизвестной, то теперь она стала страной с дурной славой. Ненависть, скрытая и упорная ненависть, которую порождает страх, была столь сильна, что каждый человек (а среди таких людей был и я), дерзавший произнести хоть слово в защиту этого северного Голиафа, немедленно оказывался лицом к лицу с непреклонным Давидом из немцев или англичан, с пращой в руке. Считалось, что свобода и цивилизация естественно на стороне Бонапарта и что мусульманско-католическо-протестантский крестовый поход открывает эру братства народов, эру свободной Германии и Ватерлоо, вычеркнутого из памяти стараниями самих же англичан.
Так думала чернь, но нужно сказать, что люди серьезные с грустью смотрели на это легкомыслие впавших в детство стариков и пытались лучше узнать ту неведомую силу, которая мужественно боролась против своих объединившихся врагов. Лучшим доказательством, подтверждающим эту мысль, является мой собственный опыт. Я никогда не забуду, с каким сердечным участием вы и другие знаменитые люди, как Виктор
Гюго, Мишле, Прудон, Луи-Блан, в 1855 году протянули мне руку и придали мне мужества, когда я начал издавать в Лондоне русский журнал — «Полярную звезду». Всем вам казалось вполне понятным, что русский, непримиримый враг санкт-петербургского абсолютизма, в то же время искренний друг своего народа.
Я думаю, что после войны будет позволено говорить о России более спокойно и не возбуждая негодования. Россия должна привлечь внимание Европы. Мрачный застой, который царит на Западе, заставляет всех, вопреки их желанию, смотреть налево и направо. А вне Европы в настоящее время есть только две страны, которые живут деятельной жизнью, — это Соединенные Штаты и Россия. Остальные страны спят тяжелым сном или корчатся в судорогах, но нас это не затрагивает, как не затронула революция в Китае.
Волна за волной выносит на ее побережье новые и новые пласты, которые не останавливаются, а продвигаются все дальше и дальше. Толпы эмигрантов бегут в Америку от голода, от преследований, от грядущего, которое угрожает им несчастьями на родной земле. Иммиграция в Америку продолжается; новые пришельцы пересекают места уже заселенные и, увлекая иногда за собой старых поселенцев, лихорадочно устремляются на юг. Сегодня они засевают один участок, завтра они его бросают и поспешно движутся к экватору, туда, где суровая и жесткая англосаксонская раса встретится с прекрасной, грациозной испанско-романской расой. Все непрерывно изменяется, все развивается в этой космополитической стране, — стране, где забывают родину; все ширится и преуспевает с поразительной жизнеспособностью и неутомимой энергией. А то, что растет мощно, то молодо.
Распространение России, которое вменяют ей в вину как великое преступление (как будто существуют государства, большие с самого начала своего возникновения), было поразительным и только теперь начинает приостанавливаться, так как достигнута естественная граница ‒ Тихий океан. Россия расширяется по совсем иному закону, чем Соединенные Штаты: у нее есть ядро, ее населяют не эмигрировавшие колонисты, а народ, который прочно укрепился на своей территории и распространяется во все стороны, не отрываясь от своего центра.
Соединенные Штаты, как лавина, сметают все на своем пути, каждую пядь земли, которую они захватывают, они навсегда отбирают у туземцев. Россия разливается, окружает, словно вода, прилегающие земли, стягивает их и покрывает ровным одноцветным льдом автократии. Под игом ее ужасного режима происходит поразительная ассимиляция: приверженцы далай-ламы становятся защитниками православной церкви, татары — канцелярскими чиновниками, немцы — пламенными русскими патриотами.
Созидательная сила России не уступала ее способности распространяться. Иосиф II, присутствовавший при закладке Екатеринослава, иронически заметил: «Императрица положила первый камень этого города, а я последний». Над чем он смеялся? Не один только город, а целый край вырос с тех пор в Херсонесе и в Крыму.
искать счастья на берега Урала; это напоминает историю богатого поселенца (settler), отправившегося обрабатывать девственные земли Висконсина и Иллинойса, это настоящий роман Купера. Но какое чудо совершилось за 100 лет, что в этих же самых местах мы видим теперь большие города, гимназии, дворянские общества, торговые товарищества? Оренбург, Екатеринбург, Пермь возникли не далее, как вчера. А вся Сибирь — разве здесь не то же явление? Этот совершенно новый край, обычно известный лишь как каторга среди снегов, имеет великое будущее. Скоро и Сибирь смогут приплывать пароходы с флагами в звездах. Завоевание устья Амура является одним из самых важных шагов цивилизации. Отрицать это — значило бы проявлять упрямство или недобросовестность.
Перейдем теперь к психологии обеих стран. Америка как колония не является каким-то новым элементом, она представляет последнюю ступень протестантской Европы, освобожденной от исторических уз монархии и аристократии. Великая идея, осуществленная Америкой, является чисто англосаксонской идеей, это идея самоуправления; сильный народ и слабое правительство, суверенность каждой деревни при отсутствии централизации, сильное общество, опирающееся на чисто моральные основания. Каково будет отношение Соединенных Штатов к социалистическим тенденциям, т. е. к будущему, сказать трудно, так как Америка при всех своих недостатках тоже представляет собой
«Как счастливы, — говорил знаменитый Бентам императору Александру I, когда тот был в Лондоне после войны, — как счастливы ваши законодатели, они не должны на каждом шагу бороться с римским правом». А также — добавим мы — ни с правом феодальным, ни с католицизмом, ни с протестантизмом. Византийский Номоканон не имеет силы, а национальное законодательство не пошло дальше учреждения общин; все остальное навязано извне, чуждо, введено насильственным путем. Законодательство царей было абсурдным, законодательство императоров — чуждым; и то и другое имело единственную цель: создать Это удалось: совершенно подавив личность, создали грозную империю.
Но есть одна вещь, которую абсолютизм не искоренил, он ее испортил, подавил и все же сохранил, — это сельская община с выборным управлением, с земельными переделами, с признанием за каждым работником права на землю и на участие во всех делах общины.
На эту сельскую, общинную, неподвижную, свободную от западного влияния Россию опираются, подавляя ее, Россия дворянская и Россия правящая. Первая представляет собой всевозможные революционные и реакционные направления Европы, вторая представляет собой абсолютистскую диктатуру, которая хочет казаться западной монархией. Николай заставил дворянскую Россию сделать большой шаг вперед; он вызвал молчаливую оппозицию, скрытую ненависть против себя и своего деспотизма, — ненависть, которая теперь становится открытой.
Военный абсолютизм в России отжил свое время, он должен видоизмениться или разрушиться, оставив после себя огромное, сплоченное, единое государство, полное сил, выросших в результате суровых и ужасных испытаний. Империя Петра I была установлена при помощи жестоких мер: насилия, кнута и Сибири. Каждый ее шаг был залит слезами и кровью. Миллионы людей погибли, строя Петербург, проводя каналы, миллионы погибли на Балканах, на Кавказе. Сколько жертв погибло под розгами и в снегах Сибири! Палкой нас гнали к нашей судьбе. Но все это идет к концу. Кричать против прошлого бесполезно, истинная проницательность заключается в том, чтобы использовать в равной мере все существующие элементы, все силы, созданные как добром, так и злом. Речь теперь идет не о происхождении этих сил, а о том, как ими управлять.
шагом, то она только через два-три столетия догонит современную Пруссию.
История и народы многое прощают правительствам, даже злодейства и преступления, даже жестокость Петра I и распутство Екатерины II, — но чего они никогда не прощают — это непонимания своих задач, слабости, которая не дает правительству подняться до высоты происходящих событий.
Что особенно мешает Александру II и связывает его — это традиции Николая, политика Николая и особенно люди Николая. Страх перед всякой умственной жизнью, страх перед словом, перед гласностью внутри государства — и потому союз со всеми деспотами. Такова была философия правительства Николая. Так он привел Россию к мнимому оцепенению, к искусственной инертности, которая запятнала все правительство коррупцией и пороками.
Можно ли идти дальше, оставив на месте тех же людей и практикуя те же порядки? Неужели война, закрыв глаза Николаю, не открыла их Александру II? Необходима бóльшая свобода внутри страны. Нельзя покончить с воровством чиновничества — этого страшного вампира — без гласности, без открытого суда, без права осуждать и смещать представителей власти.
Мы стоим перед серьезнейшей революцией. Ни правительство, ни дворянство уже не скрывают этого. Император намекал на это в своей речи, обращенной к московскому дворянству. Мы вынуждены в корне преобразовать землевладение, поставить важнейший вопрос об отношениях между землевладельцем и работником, о праве работника на орудие его труда. Потому что так стоит вопрос о раскрепощении крестьян, при котором они должны получить землю. А правительство думает, что подобную революцию можно провести без обсуждения, без соглашений.
С другой стороны, пора оставить злосчастную идею о поддержке всех угнетателей Европы, перестать всегда принимать сторону реакции и деспотизма. Черт бы побрал все это дипломатическое влияние, за которое нас справедливо ненавидят все народы! Это не национальная политика, а частная политика Николая, Голштейн-Готторпов. Николай превратил мистический и нелепый Священный союз в союз полицейский. Его сын продолжает ту же политику, которая противоречит интересам России. Зачем он, несколько месяцев назад, поддержал этого пашу, короля неаполитанского? Зачем он посылает в Берн оскорбительные ноты, принимая к сердцу дела своего дяди Гогенцоллерна? Эта немецкая родня, жалкая, голодная, упрямая, обидчивая и наглая, — истинное бедствие для Но в конце концов, при всем уважении к священным узам родства, следовало бы решиться и не приносить Россию в жертву этим высоким фамильным интересам. Тем более что никаких связей между старыми феодальными тронами, которые рушатся сейчас в Европе, и русской империей — нет. Что за самопожертвование — стремиться без нужды к тому, чтобы вместе с ними вызывать к себе ненависть народов? Совсем иначе держал себя по отношению к расслабленным королям своего времени Петр I. В своем мундире из грубого сукна он заставлял себя принять как новую силу, а не как вождя диких орд, готового служить любой реакции, давить любой народ, который стремится к освобождению, — и все это для того, чтобы оказать услугу Австрии. Вот почему Петр мог относиться к свободной Голландии с большей любовью, чем к монархической Франции. Нужно сказать, его совесть была чиста. Впоследствии русский абсолютизм с европейским деспотизмом связало гнусное преступление. Это преступление мешает русским императорам спать спокойно и бросает их в объятия Гогенцоллернов и Габсбургов. Раздел Польши изменил положение России перед лицом Европы. Но воспоминание о преступлении не должно превратиться в стремление удержать то, что было несправедливо захвачено, наоборот, оно должно вести к искуплению. А что же сделал для Польши Александр II?
«Норд» с его искусством плести брюссельское кружево по русскому узору не смог прикрыть всю мизерность амнистии, всю недостаточность реформ Александра в Варшаве и вспоминает только припев, которым Александр заключил свою речь: «Никаких мечтаний, никаких мечтаний!»
перста, который указывает путь.
Подобная путаница идей в Зимнем дворце — плод сугубо реакционного правления Николая. Николай хотел абсурда: вернуться к самодержавию Московской Руси, сохраняя мощь петербургской империи, отбросив то действенное и прогрессивное начало, которое в ней было. Вполне ясно, что таким путем ничего не могло получиться, кроме насильственного застоя. Созданная Петром I императорская власть по характеру своему представляла собой полную противоположность власти московских царей: это была страшная диктатура, но диктатура прогресса. Она отвечала смутной потребности нации выйти из состояния апатии и расслабленности, в котором она находилась после великой борьбы против монголов, литовцев и поляков.
Петр I был человеком XVIII века, он был предшественником деспотов-реформаторов вроде Фридриха II. Конечно, такие люди не любили свободу, но еще больше они ненавидели косность, старые предрассудки и проложили путь к социальным реформам.
притязания, нанес тяжелый удар византийской и монгольской власти царей. В следующее за его царствованием пятидесятилетие происходит лишь беспорядочное брожение нового порядка, неудержимо идущего на смену старому. Военные бунты, государственные перевороты происходили под самыми окнами императорского дворца; казацкие и крестьянские восстания волновали страну. И все же среди всего этого беспорядка, гаремных переворотов, интриг, убийств, главная идея Петра I оставалась путеводной нитью для всех правительств, независимо от их происхождения.
Только в последние годы своего царствования, после раздела Польши, Екатерина склонилась к консервативным, ретроградным принципам. Сын ее Павел I по глупости стал развивать дальше эти принципы и послал в Италию войско, чтобы подавить революцию. Вот тогда впервые русские солдаты оказались пособниками австрийских палачей. Массена прекрасно сделал, что покарал двух орлов с четырьмя головами, а Александр I и Пален сделали еще лучше, убив слабоумного императора. Правительство вернулось к истинным традициям Петра I.
Добавлю несколько слов в пояснение. Выражение «традиции Петра I» в Европе обычно понимают лишь как политику завоеваний и вторжений, иными словами, считают, что императорская власть по своему характеру является преимущественно властью военной. Но при этом забывают, что, кроме внешней политики, была целая система внутреннего устройства и развития материальных и интеллектуальных сил. Таким образом, когда я говорю, что Александр I вернулся к традициям Петра I, я имею, и виду не завоевания, а политику прогресса.
Николай нарушил традицию, он с самого начала своего царствования проявил себя как законченный реакционер. Когда он увидел, что растут силы революции, он стал упорно и жестоко сопротивляться. Он скоро заметил, что у его императорского трона нет того морального основания, на котором зиждутся исторические престолы, и что его поддерживает только сила и инерция. Но он не хотел двигаться вперед. Он ухватился за две опоры любой монархии: за крайний национализм и религиозный фанатизм. Это значило встать в полную оппозицию к традициям Петербурга. Сущность деятельности Петра I заключалась именно в секуляризации царской власти и в смягчении крайнего национализма посредством европейской цивилизации. Николай думал, что достигнет могущества Петра I, отрицая его принципы, его идею; в продолжение тридцати лет Николай лишь препятствовал прогрессу своей страны. Все остановилось, государственная машина испортилась, разложение проникло повсюду. Он понял это, когда разразилась война, и умер от стыда, ненавидимый всей Россией.
Едва Николай закрыл глаза, как неудержимое движение толкнуло правительство Александра II на путь, противоположный отцовскому. Сумеет ли он овладеть этим движением, стать во главе его и вернуть своему народу то, что его отец отнял? Не знаю, но остановить движения он не может. Николай, чтобы достичь своей преступной цели, выказывал ограниченную, но непреклонную волю. У Александра II ее нет. Говорят, у него доброе сердце, за это можно заслужить место в раю, но не в истории.
обещания, иначе и мы скажем:
«Нам не нужна риторика, не нужна риторика!»
Трудно, по-моему, найти более постыдное и унизительное положение, чем то, при котором упускается возможность сделать большой шаг вперед по пути прогресса. Я не знаю, какая слабость мешает движению вперед. Машина нагрелась, пар расходуется зря, силы бурлят и пропадают даром, и все потому, что нет достаточно смелой руки, которая бы повернула рычаг и привела бы машину в действие. А что, если она двинется без водителя?
Примечания
Печатается по тексту газеты «L’Italia del Popolo», № 18 от 10 марта 1857 г., где было впервые опубликовано. Автограф неизвестен.
«Письмо» Герцена в значительной своей части посвящено тем же вопросам, что и статья «Еще вариация на старую тему», и местами представляет собой другую редакцию этой статьи (см. комментарий на стр. 563—564 наст. тома).
... напечатала мою большую статью о России и письмо, мною посланное, на ту же тему. — В 1849 г. в «L’Italia del Popolo» были напечатаны в переводе на итальянский язык статьи Герцена «Россия» и «Письмо русского к Маццини» (см. т. VI наст. изд.).
После 1849 г. ∞ дурной славой. — Герцен имеет в виду интервенцию Николая I в Венгрии в 1849 г.
... мусульманско-католическо-протестантский крестовый поход против царизма... — В Крымской войне против России выступали объединенные силы Турции, Франции и Англии.
‒ В 1787 г. австрийский император Иосиф II сопровождал Екатерину II в ее путешествии по югу России.
Недавно ∞ Аксаков напечатал хронику своей семьи. — «Семейная хроника» С. Т. Аксакова вышла в свет в конце 1855 г.
... Сибирь ∞ пароходы с флагами в звездах. — Речь идет об оживлении торговых отношений между Россией и Соединенными Штатами Америки.
∞ был в Лондоне после войны. — Александр I посетил Лондон в 1814 г., после первой победы над Наполеоном. О личном свидании Александра с английским философом Иеремией Бентамом нет никаких сведений. Бентама посетил сопровождавший Александра князь Адам Чарторижский и вел с ним беседу, связанную с неосуществившимся намерением Александра воспользоваться советами Бентама при составлении кодекса русских законов. В этой же связи Бентам в 1814 и 1815 гг. написал Александру два письма. Во втором из них он с позиций буржуазного либерализма резко критикует бюрократическую организацию законодательства в России (см. А. Н. Пыпин. Русские отношения Бентама. «Вестник Европы», 1809, кн. 4, стр. 730—788).
Византийский Номоканон... ‒ Сборник церковного права православной церкви, содержащий церковные и светские законы Византии. Номоканоны, дополненные нормами русского права, служили в древней Руси руководством для церковных судов, юрисдикция которых была весьма обширна. Петр I сузил их компетенцию.
...в своей речи, обращенной к московскому дворянству. ‒ В марте 1856 г. в речи, обращенной к депутации московского дворянства, Александр II, касаясь вопроса об освобождении крестьян, сказал: «... лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».
…поддержал этого пашу, короля неаполитанского? — ‒96 наст. тома.
…своего дяди Гогенцоллерна? ‒ Речь идет о прусском короле Фридрихе Вильгельме IV, брате матери Александра II ‒ Александры Федоровны.
В 1856 г. между Пруссией и Швейцарией возник острый конфликт в связи с борьбой Невшательского кантона за независимость от Пруссии.
∞ никаких мечтаний!» — В мае 1856 г. Александр II посетил Варшаву. В речи, обращенной к депутатам от жителей Варшавы, он ясно дал понять, что поляки не должны надеяться на сколько-нибудь серьезные перемены. В этой связи Александр и произнес фразу: «Point de rêveries, messieurs!»
Массена прекрасно сделал, что покарал двух орлов с — Французский генерал (впоследствии наполеоновский маршал) Массена в 1799 г. разбил под Цюрихом австрийские и русские войска, сражавшиеся на территории Италии и Швейцарии против республиканской Франции. Гербом царской России и императорской Австрии был двуглавый орел.
... Александр I и Пален сделали еще лучше, убив слабоумного императора. — Петербургский военный губернатор П. А. Пален возглавлял заговор против Павла I, великий князь Александр Павлович был осведомлен об этом заговоре и дал свое согласие на совершение дворцового переворота.