UN FAIT PERSONNEL
La nécessité de recommencer encore une fois une série de publications sur la Russie devenait de plus en plus évidente, lorsqu'un événement extérieur mit fin à toutes les indécisions.
J'étais loin de Genève lorsque le Congrès de la Paix allait s'ouvrir. Mes amis m'invitaient; des personnes que j'estime désiraient ma présence — toutes mes sympathies sont pour la paix. Mon premier élan était de faire ma malle et de partir; mais après un moment de réflexion, un tout autre sentiment commença à se faire jour.
Si j'avais été à Genève, ce doute ne se serait pas produit, il n'en aurait pas eu le temps; j'aurais agi comme mes amis, sauf à me repentir après. Me trouvant par hasard loin de là, je pouvais scruter jusqu'au fond, et après un travail pénible je me suis décidé à m'abstenir.
L'idée du Congrès était tellement juste que je m'empressai, un des premiers, de signer mon nom sur une liste d'adhésion. Je désirai au Congrès tout le succès possible, et je craignais sincèrement une non-réussite matérielle ou morale; je tremblais qu'on ne constatât la faiblesse numérique des adhérents, qu'on ne s'aperçût du vague des idées des vieux partis, qui souvent se bornent au dévouement, sans formuler la marche des choses, à ces sympathies généreuses, qui ont voulu tant de bien à l'humanité et ont laissé passer tant de mal.
Ces considérations ne pouvaient que m'engager d'aller à Genève.
Un tout autre scrupule m'est venu en attendant. Je trouvais une telle recrudescence d'animosité contre la Russie dans les journaux démocratiques, dans des brochures patronnées par eux, que je m'arrêtai tout court devant une question qui me bouleversa.
Je me demandai: n'y a-t-il pas un mensonge involontaire, inconscient dans nos rapports avec la démocratie occidentale, un mensonge de bienveillance, de délicatesse, de ménagements d'un côté — d'égards, d'humilité de l'autre, mais toujours un mensonge?
Peut-être oui.
Après ce peut-être il m'était impossible d'aller à Genève, ou il fallait y aller exclusivement avec l'intention d'accuser la non-sincérité de nos rapports, et de chercher les moyens de les changer ou de les rompre. Serait-ce à propos? M'aurait-on accordé la parole sur un sujet qui sortait évidemment du programme? Si on m'invitait, ce n'est pas en qualité de Russe, mais dans la profonde conviction que je suis Russe le moins possible, et c'est ce que je ne pouvais, ne voulais, ne devais accepter.
Si j'étais comme ce bon, ce brave, cet excellent vieillard russe Chamerovzoff, qui a voué une quarantaine d'années à l'émancipation des noirs et qui vient chaque année, en qualité de président de la Société fondée à Londres du temps de Wilber-force, dont il était ami, faire son rapport et parler comme philanthrope en général et philonègre spécialement, je n'aurais eu aucun scrupule non plus d'aller au Congrès de Genève. Mais moi je ne suis pas si humanitaire, je n'ai aucune spécialité exotique, j'appartiens par toutes les fibres de mon cœur au peuple russe; je travaille pour lui, il travaille en moi, et cela n'est pas une réminiscence historique, un instinct aveugle, un lien de sang, mais la conséquence de ce que je vois dans le peuple russe, à travers l'écorce et le brouillard, à travers le sang et la rougeur des incendies, à travers l'ignorance du peuple et la civilisation du tzar, — une grande puissance, un grand élément qui entre dans l'histoire de front avec la révolution sociale, vers laquelle le vieux monde ira volensnolens, s'il ne veut périr ou s'ossifier.
Etait-il possible d'accepter la position de érance individuelle, exceptionnelle, que nous fait l'hospitalité occidentale?
Il fut un temps où les Russes, trop écrasés, trop malheureux, paraissaient abattus et confus devant les fiers républicains futurs de la France et les profonds libres-penseurs de l'Allemagne.
Depuis, les constellations se sont fortement changées. Si nous n'avons pas eu la force et le temps de transplanter, dans notre climat âpre et dur, les frêles libertés des institutions occidentales— le despotisme militaire, le gouvernement du bon plaisir, la police souveraine et sans contrôle, l'absence de la sécurité personnelle, ont poussé de telles racines dans le sol du continent, qu'une égalité complète s'est établie entre nous, sauf la différence qui existe entre des hommes qui désirent sortir d'un enclos et d'autres qui y sont à peine entrés... .
Comment donc expliquer l'acharnement redoublé avec lequel on nous jette la pierre?
Je pensai quelquefois que les anathèmes virulents qu'on fulminait exclusivement sur le despotisme russe n'étaient qu'une manière d'attaquer le monstre en général, et que n'osant s'en éprendre au maître de la maison, on s'abattait sur le voisin... — Mais il fallut en revenir. Les publicistes, les hommes de notre siècle, les représentants de l'opinion, les sages du temps, montrent tout indignés, au doigt, notre carcan — sans s'apercevoir que leur main porte une chaîne.
Nulle part l'aristocratie ne blesse tant que dans l'enceinte d'une prison; imitons l'égalité des condamnés devant la camisole et travaillons à nous affranchir.
Une partie de la faute, il faut l'avouer, pèse sur nous. Nous avons laissé faire, nous n'avons pas relevé des fautes criantes, nous nous sommes mollement défendus. Nous avons laissé croître les erreurs qui ont faussé le reste des notions claires sur le sujet.
L'urgence de nouvelles publications était évidente.
Je ne voulais pas laisser ignorer à mes amis les raisons de mon absence du Congrès, et j'écrivis à ce sujet à M. Barni. Dans la grande bagarre des affaires, il a oublié de mentionner ma lettre, et il a très bien fait. Le Congrès avait bien d'autres préoccupations qui prenaient ses moments orageux et comptés.
Dans cette lettre je faisais part de l'intention de remettre, encore une fois, la question russe sur le tapis, en essayant la publication d'un recueil.
Bientôt l'idée d'un recueil nous parut insuffisante, et nous nous sommes décidés, Ogareff et moi, à publier le Kolokol en français, avec un supplément russe.
Nous en faisons l'essai maintenant. L'accueil que trouveront nos premières feuilles décidera si nous devons continuer.
ПЕРЕВОД
ЛИЧНЫЙ ВОПРОС
Необходимость возобновления ряда изданий, посвященных России, становилась все более и более очевидной, когда одно внешнее событие положило конец всем сомнениям.
Я находился далеко от Женевы, когда готовилось открытие Конгресса мира. Мои друзья приглашали меня; уважаемые мною люди желали, чтобы я присутствовал*; все мои симпатии— на стороне мира. Первым моим побуждением было уложить вещи и выехать; однако после минутного раздумья совсем иное чувство стало брать во мне верх.
Если б я был в Женеве, то колебания эти не возникли бы, для них не оставалось бы времени; я поступил бы так же, как и мои друзья, чтобы впоследствии в этом раскаяться*. Случайно оказавшись вдалеке, я смог до конца все взвесить, и после тяжелой внутренней борьбы я решил воздержаться.
неудачи; я боялся, как бы не стала очевидной малочисленность участвующих в нем лиц, как бы не была замечена расплывчатость идей старых партий, которые, не понимая отчетливо хода вещей, зачастую ограничиваются приверженностью прекраснодушным симпатиям, основанным на желании сделать столько добра человечеству и допустившим столько зла.
Эти соображения могли лишь побудить меня к поездке в Женеву.
Но в это время во мне зародилось сомнение совсем иного рода. Я обнаружил в демократических газетах, в распространяемых ими брошюрах такое усиление ненависти к России, что передо мной внезапно встал вопрос, который сильно меня взволновал.
Я спросил себя: нет ли в наших отношениях с западной демократией невольной, бессознательной лжи, — лжи доброжелательной, мягкой, щадящей с одной стороны, подобострастной, приниженной — с другой, но тем не менее — лжи?
Быть может, и есть.
После этого быть может мне никак нельзя было ехать в Женеву или же надлежало ехать туда исключительно с намерением обличить неискренность наших отношений и отыскать средства для их изменения или же для разрыва. Было ли б это уместно? Разве предоставили бы мне слово по вопросу, явно выходившему за пределы программы? Если меня и приглашали, то не в качестве русского, а в глубоком убеждении, что я меньше всего русский,— а именно с этим я не мог, не хотел, не должен был соглашаться.
Если б я походил на доброго, славного, милого русского старичка Шамеровцова, который лет сорок посвятил освобождению чернокожих и ежегодно появляется в качестве президента Общества, основанного в Лондоне во времена Уилберфорса, чьим другом он был, чтобы сделать доклад и выступить как филантроп вообще и филонегр в частности, то у меня насчет поездки на Женевский конгресс никаких колебаний не было бы. Но я не настолько общечеловечен, у меня нет никакой заморской специальности, я всеми фибрами своей души принадлежу русскому народу; я тружусь для него, он трудится во мне, и это вовсе не историческая реминисценция, не слепой инстинкт, не кровные узы, а следствие того, что в русском народе сквозь кору и туман, сквозь кровь и зарево пожаров, сквозь народное невежество и царскую цивилизацию я различаю великую силу, великое начало, вступающее в историю рядом с социальной революцией, к которой старый мир придет volens nolens, если он не желает погибнуть или же окостенеть.
Можно ли было примириться с позицией терпимости, проявляемой к нам лично, в виде исключения, западным гостеприимством?
Было время, когда русские, крайне угнетенные, крайне несчастные, имели приниженный и смущенный вид перед исполненными гордости будущими республиканцами Франции и глубокомысленными вольнодумцами Германии. С той поры расположение созвездий сильно изменилось. Если у нас не было достаточно сил и времени, чтобы пересадить в наш суровый и холодный климат тщедушные свободы западных учреждений, то военный деспотизм, правительственный произвол, всемогущая и бесконтрольная полиция, отсутствие личной безопасности пустили такие корни в почву европейского материка, что между нами установилось полное равенство, с тем лишь различием, какое существует между людьми, желающими выбраться из загона, и людьми, только что в него попавшими...
Чем же объяснить то усилившееся ожесточение, с которым нас забрасывают камнями?
Мне иногда приходило в голову, что злобные проклятья, которые сыпались исключительно на русский деспотизм, были лишь средством нападения на чудовище вообще и что, не решаясь обрушиться на хозяина дома, набрасывались на соседа... Но от этой мысли пришлось отказаться. Публицисты, люди нашего века, представители общественного мнения, нынешние мудрецы с негодованием указывают пальцем на наш железный ошейник, не замечая, что у них у самих на руке цепь.
Нигде аристократизм не бывает так оскорбителен, как за тюремной оградой; возьмем же себе за образец равенство осужденных перед арестантской курткой и будем работать во имя своего освобождения.
об этом вопросе.
Крайняя необходимость новых изданий стала очевидной.
Я не хотел оставить своих друзей в неведении относительно причин моего отсутствия на Конгрессе и написал по этому поводу г. Барни*. В деловой суете он позабыл упомянуть о моем письме, и поступил прекрасно. У Конгресса и без того было множество забот, отнимавших его бурные и строго рассчитанные минуты.
В этом письме я поделился своим намерением снова поставить русский вопрос, сделав попытку издания сборника*.
«Колокол» на французском языке с русским прибавлением.
Примечания
Печатается по тексту Kl, № 1 от 1 января 1868 г., стр. 2—3, где опубликовано впервые, с подписью: Alexandre Herzen. ЛБ (ф. 69, п. II, ед. хр. 25).
Автограф на 6 л.; авторская пагинация: 1—7. В автографе статья датирована «20 sept<embre> 1867. Nice». На л. 5 об., после заключительных строк, помета Герцена: «Затем „Prolegomena˝», указывающая на место статьи в Kl. — Ж. Барни; полный текст этого письма остается неизвестным (см. наст. том, стр. 619).
Замысел статьи возник в начале сентября 1867 г. 9 сентября Герцен писал Огареву: «Поздравляю с открытием писовки... Да, да и да, мне нечего было делать на этой Vanity fair <ярмарке тщеславия>, и есть случай объясниться, что мы но с ними <...> Я готов всю полемику вынести на своих плечах».
____
В статье «Un fait personnel» Герцен обосновал причины своего отсутствия на первом конгрессе Лиги мира и свободы, организации, созданной буржуазными демократами Западной Европы в 1867 г. Лига эта, ставившая своей задачей пропаганду идей политической свободы и пацифизма, состояла главным образом из представителей буржуазного либерализма и радикализма, к которым примкнули и некоторые сторонники утопического социализма и участники рабочего движения (И. Ф. Беккер, Ж. Валлес и др.). Выражая свое резко отрицательное отношение к Женевскому конгрессу Лиги мира и свободы, открывшемуся 9 сентября 1867 г., Герцен в комментируемой статье еще раз указывает на задачи предпринимаемого им издания «Kolokol». Подробнее об отношении Герцена к Женевскому конгрессу см. в статье H. П. Анциферова «Герцен и Женевский конгресс Лиги мира и свободы» («Вестник Академии наук СССР», 1945, № 1-2, стр. 22-29).
_____
∞ чтобы я присутствовал... — Во время организации и работы Женевского конгресса Герцен жил в Ницце. 30 августа 1867 г. Огарев сообщал Герцену: «Третьего дня встретил Барни, который непременно требует, чтобы ты приезжал на писсовую конгрессовку <...>, говорит, что все твои друзья будут, даже Гарибальди» (ЛН, т. 39-40, стр. 466). На Конгрессе присутствовали, кроме Гарибальди, Огарев, Г. Н. Вырубов, М. А. Бакунин, Д. Фази, К. Фогт, m-me Марио и другие друзья Герцена. Герцен получил несколько писем с приглашением принять участие в Женевском конгрессе, в частности письма от французского ученого-химика и революционера А. Наке (Naquet) и французского ученого-юриста Э. Аколла (Acollas). Тексты этих писем (в переводе с французского) см. в вышеупомянутой статье Н. П. Анциферова («Вестник Академии наук СССР», 1945, № 1—2, стр. 24—25). Письма хранятся в рукописном отделе Государственного литературного музея в Москве.
... я поступил бы так же, как и мои друзья, чтобы впоследствии в этом раскаяться. — Раскаивались в своем участии в Конгрессе Вырубов, Бакунин и сам Огарев. Вырубов, по словам Огарева, «увидя на Конгрессе, что действительно религиозного вопроса затронуть нельзя будет, — отказался от участия» (ЛН, т. 39-40, стр. 471). Огарев признавался в письме к Герцену от 12 сентября 1867 г., что «Конгресс все-таки не удался. Были речи очень хорошие, но до дела не доходящие <...> Неопределенность Конгресса навеяла на меня скуку <...> Выруб<ов> прав, что ушел. — Сам Бак<унин> предложил вопрос: как лучше отретироваться от Конгресса и Женевы? На что я ему сказал: по железной дороге...» (там же, стр. 470 и 472).
— Об открытом письме Герцена к Ж. Барни см. в комментарии к публикуемому в наст. томе фрагменту этого письма (стр. 619 и 878).
... сделав попытку издания сборника. — 25 августа 1867 г. Герцен писал Огареву: «У меня мысль сделать сборник из твоей книги о России (переделанной) и из моих статей французскую книгу».