Вперед! Вперед!

ВПЕРЕД! ВПЕРЕД!

Первая статья в «Полярной звезде»

1856

Теперь только идите, не стойте на одном месте, что будет, как будет, трудно сказать, никто не знает, но толчок дан, лед тронулся. Двиньтесь вперед... Вы сами удивитесь, как потом будет легко идти.

Сегодня утром граф Орлов бросил последнюю горсть земли в могилу Николая, торжественно засвидетельствовал его смерть и с тем вместе начало новой эпохи для России.

Война вам стоила дорого, мир не принес славы, но кровь севастопольских воинов лилась не напрасно, если вы воспользуетесь ее грозным уроком. Дороги, усеянные трупами, солдаты, изнуренные прежде встречи с неприятелем, недостаток путей сообщения, беспорядок интендантства — ясно показали несовместность мертвящего самодержавия не только с развитием, с народным благосостоянием, но даже с силой, с внешним порядком, с тем механическим благоустройством, которое составляет идеал деспотизма. К чему послужило угнетение мысли, преследование слова, вечные парады и ученья, к чему послужил полицейский надзор над всем государством, с своими сотнями тысяч входящих и исходящих бумаг?

К тому, чтобы сорок два года спустя после того, как блестящий, молодой, либеральный полковник М. Ф. Орлов 30 марта 1814 года подписал капитуляцию Парижа во имя победителей Наполеона, — другой Орлов, старик, шеф корпуса жандармов, его брат, принес повинную голову России и принял мир, дарованный ей другим Наполеоном, тоже из корпуса жандармов.

«Неужели вы в самом деле верите в ту огромную силу царя, о которой говорят?» ‒ сказал я в 1853 г. на польском митинге в Лондоне, и повторяю мои слова, потому что события их так резко подтвердили. «Россия сильна, но императорская власть, так, как она сложилась теперь, не способна вызвать этой силы. У ней нет корней в народности, она не русская и не славянская. Это временная диктатура, осадное положение, возведенное в основу правительственного начала. Она, может, исторически была необходима, но пережила себя, она совершила судьбы свои в то время, когда Александр I взошел освободителем в Париж, окруженный свитой королей и венценосцев, которых он удерживал от грабежа и насилия».

Александр I знал это, он был как-то потерян после победы, он чувствовал, что дальше идти путем самовластья было невозможно, и печально шел, склоняя голову навстречу 14 декабря, не имея силы ни овладеть событиями, ни уступить им.

То же сознание, с другой стороны, доказал колоссальный заговор, в котором участвовали передовые люди всех деятельных слоев русской жизни. Оставаться долее под гнетом неограниченного самовластья было так нестерпимо, что горсть героических людей гордо бросила вызов царской власти «в самой пасти льва», как сказал Мишле. Сила одолела мысль. Николай остановил своей холодной и тяжелой рукой рвущуюся вперед молодую жизнь, задержал всякое движение и достиг — чего? Тридцатого года своего царствования над мертвой тишиной задавленного, молчащего народа; скованная Польша едва дышала, русская литература остановилась, 14 декабря было побеждено, и он — представитель и глава реакции в Европе ‒ захотел наконец попробовать свои силы.

И этот тридцатый год сделался для него годом страшного искупления. С бессильным гневом, с сожигающим стыдом Николай увидел свое войско, так хорошо обученное им метать ружьем, — побитое комиссариатом; свои суды, управы, советы — наполненные ворами. Окруженный доносчиками, двумя-тремя полициями, он знал всякое либеральное четверостишие, писанное каким-нибудь студентом, всякий неосторожный тост, произнесенный каким-нибудь молодым человеком, но не имел средства узнать истину, добраться до правды во всем остальном.

Возле него, рядом, становилась нагло другая власть, неуловимая, вездесущая, кравшая разом позолоту с его трона и железо с крестьянского плуга, ее допускавшая одной рукой паек до солдата и вырывавшая другой последний кусок хлеба у крестьянина.

За несколько месяцев до своей смерти (рассказывали газеты) Николай, рассерженный кражею инвалидных сумм, сказал, что он знает одного человека на службе, который не крадет, и этот человек он сам.

Какое сознание слабости, и какая казнь! Николай умер под ее тяжестью.

Зло боится света, зло боится гласности, зло боится свободы — но ведь всего этого боится и самовластье. Вот страшная круговая порука между двумя властями. Воровство вовсе не было национально во Франции, а десять лет первой империи было достаточно, чтоб превратить французских генералов в грабителей, префектов во взяточников.

Нам самим надобно бороться со злом, поднять голос против него, найти совет и средство, заявить волю и силу, если их не в самом деле сломил николаевский гнет. Иначе ничего не будет.

Но он не сломил их. Тот же год, который был так беспощаден для царя, показал нам снова неисчерпанную, здоровую мощь русского народа. Как все это странно и полно глубокого значения! Русь оживала в то время, как он отходил, и отходил оттого, что не имел веры в свой народ. Он знал Альму и Евпаторию, но крымской Сарагосы, но богатырской защиты Севастополя не предвидел.

Воздух 1612 и 1812 годов повеял в России при вести о неприятельском нашествии, и ни один человек не поверил турецко-крестовому походу за «просвещение и свободу». Мы не знаем, чем бы кончилась война, если б она действительно перешла в народное восстание, но мы рады искренно миру, и тем более, что он приносит не блеск, а смирение. Из железа победоносных мечей куются самые крепкие цепи.

Напротив, скромный мир обязывает всех призадуматься о нашем положении. Все видят теперь, что прежний путь никуда не годен; но мы уверены, что ни правительство, ни вы ‒ никто не имеет определенной мысли, плана, программы. А оставлять будущее на произвол судьбы — дело плохое. Как события изменяют мысль о будущем, за это люди не отвечают, но желание овладеть ими и воплотить в них свой разум и свою волю — неотъемлемо с сознательным человеческим развитием.

Мы мало уяснили себе наше настоящее положение и оттого, влекомые внешней силой, идем на историческую работу, как на барщину. Причин на это много, исключительная национальность столько же мешает ясно понимать наше самобытное развитие, как западная цивилизация. Славянизм и европеизм подставляют негодные, неприлагаемые, чужие формы для уловления нашей жизни, они ее мерят по другим эпохам, по иным миросозерцаниям; ни загробный голос праотцов, ни соседний ум не помогут разрешить его вполне[67]. Нам приходится не только оторваться от предрассудков, общих нам с нашими врагами, но и от предрассудков наших друзей и собственно наших.

Не одна императорская власть в своей петровской форме дожила свой век, но и вся петербургская Россия. То, что она могла сделать, она сделала. Нам надобно освободиться от нравственного ига Европы, той Европы, на которую до сих пор обращены наши глаза.

Западная цивилизация своим последним словом поставила отречение от «современного гражданского устройства»; если Европа и осуществит ее завещание, то это именно не та, на которую вы смотрите, а Европа чернорабочая, оставшаяся, как Россия, вне движения, задавленная нуждой, бедная, обойденная, земледельческая и отчасти ремесленная.

Все революции не удались в Европе потому, что они не касались ни поля, ни мастерской, ни даже семейных отношений и были сбиты с дороги мещанством. Нам нечего заимствовать у мещанской Европы, она снова берет у нас ею привитый деспотизм.

Мы не мещане, мы мужики.

Мы бедны городами и богаты селами. Все усилия создать у нас городское мещанство в западном смысле приводили до сих пор к тощим и нелепым последствиям. Настоящие горожане наши ‒ одни чиновники; купечество ближе к крестьянам, нежели к ним. Помещики естественно больше сельские жители, нежели городские. Итак, город у нас — почти одно правительство, Россия государственная; а село — вся Россия, Россия народная.

Нашу особенность, самобытность составляет деревня с своей общинной самозаконностью, с мирскою сходкой, с выборными, с отсутствием личной поземельной собственности, с разделом полей по числу тягол. Сельская община наша пережила ту эпоху тяжелого государственного роста, в которой обыкновенно общины гибнут, и уцелела в двойных цепях, сохранилась под ударами помещичьей палки и чиновничьего грабежа.

образовать нашу общину на основании отвлеченной независимости лица и его самодержавного права собственности, искореняя в ней ее патриархальный коммунизм и семейную круговую поруку, или, напротив, не следует ли нам развивать ее на ее народных и социальных началах, стремясь к сохранению и сочетанию личной независимости, без которой нет свободы, с общественной тягой, с круговой порукой, без которых свобода делается одним из монополей собственника.

Наука Запада и его трагическая судьба дают нам богатые средства для того, чтоб приблизиться к этому, и, может, мы ошибаемся, но этот вопрос нам кажется важнее всех хартий, кодексов, раздела властей, словом, всех белил и румян, которыми старому монархизму придают вид молодой свободы.

Но коснуться до него нам мешает не царь, а страшное преступление крепостного состояния. Крепостное право — это нечистая совесть России, это ее право на рабство. Рубцы на спине мучеников и страдальцев поля и передней ‒ не на их спине, а на нашем лице, на лице России. Помещики связаны по рукам и ногам своим нелепым правом.

Итак, первый враг, против которого нам надобно бороться, ‒ перед глазами.

В нашем неумении разрешить этот вопрос есть на первый взгляд что-то безумное. Молодое дворянство хотело его пятнадцать лет тому назад в Москве, в Пензе, в Тамбове, не знаю где; Александр I мечтал об нем; Николай желал его. Молодые дворяне сделались теперь пожилыми дворянами, мы не имеем никакого повода сомневаться, чтоб Александр II противился ему. Кто же не хочет? Кто тот сильный, который останавливает разом народ и царя, образованную часть дворянства и страждущих крестьян?

Это опять фантастические boyards russes[68] и вновь изобретенная old moscovite party[69]. Да ведь именья этих бояр точно так же заложены и просрочены, да и где же их сила — конечно не в них.

Нет, будемте откровенны, вопрос об освобождении крестьян оттого не был разрешен, что за него не умели приняться, а приняться не умели долею оттого, что он неразрешим ни с точки зрения петербургского правительства, развившего зло и воспользовавшегося им, ни с точки зрения того либерализма, в основе которого лежит религия собственности, безусловное и неисторгаемое признание ее вовеки нерушимой.

за невежество и за такой деспотизм, о котором не имели понятия даже во время римских императоров.

Но как же вы приблизитесь к разрешению такого сложного вопроса? Для этого необходимо обсудить его, обменяться мыслями, сличить мнения. Ценсура вам этого не позволит делать в печати; а полиция не позволит это делать словесно. Оно и придется снова бежать в бесплодные споры между поклонниками исключительной народности и почитателями космополитической цивилизации... Но не грешно ли расточать свои силы на эти мнимые прения, истощать свой ум на эту междоусобицу, в то время как сердце и совесть просят не того, в то время как грустный крестьянин оставляет незасеянным свое поле и идет на барщину, а дворовый с стиснутыми зубами ждет розог.

Уже хоть бы мы попросили государя, чтобы нас всех снова приобщить к телесным наказаниям, а то это накожное покровительство дворянских спин, предоставляющее нам право быть палачами, из рук вон противно...

... Не ясно ли, что на первый случай вся программа наша сводится на потребность гласности — в знамени освобождения крестьян с землею.

Долой дикую ценсуру и дикое помещичье право! Долой барщину и оброк! Дворовых на волю!

А с становыми и квартальными сделаемся потом...

31 марта 1856.

«Вперед! Вперед! (31 марта 1856 года)» и без даты в конце текста в ПЗ, 1856 г., кн. II, стр. III—X, во втором издании — стр. III — X. Подпись: И-р.

Печатается по тексту сборника «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне», Лондон. 1863, стр. 123—137. Автограф неизвестен.

В настоящем издании в текст внесены следующие исправления:

приводили вместо: приводило

Стр. 310, строка 14: вместо: в который (по ПЗ)

Стр. 310, строка 15: вместо: в двойных целях

______

В программной статье Герцена «Вперед! Вперед!» отчетливо сформулирована демократическая вера Герцена в Россию, в «русского социализма», народническими упованиями на русскую сельскую общину. Очень существенно вместе с тем, что наряду с пессимистической оценкой перспектив социального развития Западной Европы, Герцен возлагает здесь известные надежды на демократические массы Запада, отдавая предпочтение Европе «земледельческой перед Европой «ремесленной».

В статье Герцен вновь призывает передовое русское общество к политической активизации, стимулом ее должны послужить теперь события Крымской войны, а также смерть Николая I.

______

— Как было выше указано, статья «Вперед! Вперед!» в «Полярной звезде» имела подзаголовок: «31 марта 1856 года». Этим подзаголовком Герцен неточно указал дату заключении Парижского мира после Крымской войны (он был заключен 30 марта). Русскую делегацию на мирных переговорах в Париже возглавлял граф А. Ф. Орлов.

…сорок два года спустя ∞ тоже из корпуса жандармов. — Декабрист М. Ф. Орлов и шеф жандармов (с 1844 г.) А. Ф. Орлов, подписавший тяжелый для России Парижский мирный договор, были родными братьями. Наполеоном «из корпуса жандармов» Герцен называет Наполеона III.

на польском митинге в Лондоне... — Герцен имеет в виду свою речь «XXIII годовщина польского восстания в Лондоне» (см. стр. 126—132 наст. тома).

...«в самой пасти льва», ‒ Мишле сказал это о декабристах в одной из своих «Северных легенд демократии» ‒ «Русские мученики» (см. комментарий к статье «Русский народ и социализм» — т. VII наст изд., стр. 126‒132 и 438‒439).

Он знал Альму и Евпаторию ∞ не предвидел. — В сентябре 1856 г. союзные войска высадились на Крымском полуострове; сражение при реке Альме было проиграно русскими, несмотря на необычайный героизм русских солдат. Испанский город Сарагоса прославился упорной и героической обороной против французской армии, осаждавшей его в 1808‒1809 г.

... турецко-крестовому походу за «просвещение и свободу». — Подобными лозунгами Наполеон III демагогически прикрывал подлинную агрессивную сущность своего конфликта с Россией.

Это опять фантастические ∞ конечно, не в них. ‒ Герцен иронизирует над бытовавшими в Западной Европе представлениями о существовании в России середины XIX века «аристократической оппозиции».

... бесплодные споры ∞ — Речь идет о спорах между славянофилами и либералами-западниками.

[67] Не думайте, что мы намекаем на то, что у нас есть программа; мы ее так же ищем, как вы, хотим искать вместе и просто-напросто пользуемся нашим положением, дающим нам право свободной речи.