XXIII ГОДОВЩИНА ПОЛЬСКОГО ВОССТАНИЯ
В ЛОНДОНЕ
РЕЧЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ НА СХОДЕ В ГАНОВЕР-РУМЕ
29 НОЯБРЯ 1853 ГОДА
АЛЕКСАНДРОМ ГЕРЦЕНОМ
Граждане!
Прошу вас, во-первых, извинить, что у меня в руке записка, я не привык говорить публично, а тем больше не на родном мне языке.
Вы знаете, что я провел мою жизнь в стране, где превосходно учатся красноречиво молчать — и где, конечно, нельзя было научиться свободно говорить.
Граждане!
Пять лет тому назад наш друг Михайло Бакунин являлся в ту же годовщину на трибуне польского собрания в Париже и предлагал союз демократической Польши с русскими революционерами.
Эта мечта всех благородных умов польской эмиграции, наша мечта с самых юных лет начинает осуществляться.
Польша, как я сказал в другом месте, прощает нас, она разрывает круговую поруку, естественно существующую между народом и его правительством, она подает нам руку, потому что она знает, какая глубокая ненависть к петербургскому управлению наполняет нас, во имя этой ненависти она начинает любить нас.
Я подошел к польским друзьям моим не как отдельное, разобщенное с своими лицо, отказывающееся от своего отечества, просящее забыть свое начало, — напротив, я громко говорил о моей любви к России, о моей незыблемой вере в ее будущность. Они меня приняли случайным представителем будущей России, ненавидящей черные дела своего правительства, жаждущей смыть с себя пятна мученической крови поляков, помогая им в деле освобождения Польши.
Когда поляки подают нам свою руку, покрытую рубцами, на примирение, можно ли сомневаться в существовании революционных начал в России?
Есть люди, которые не могут соединить в голове своей слова — «Россия» и «революция»; они вес еще представляют себе при слове «Россия» царя, кнут, Сибирь, полудикий народ, стоящий на коленях перед далай-ламой в ботфортах, и торопятся произнести свой приговор. Толкуют о братстве народов, об их союзе и в то же время осуждают одну из самых больших стран в мире по одной надписи на дверях, по вывеске.
С тех пор как абсолютизм перестал быть только русским и распространился по всему европейскому континенту, нам легче объяснить наше положение.
Правительственная форма почти никогда не представляет полную формулу жизни народной, особенно во времена общественного перелома, как наше, в которое человечество, так сказать, меняет шкуру. Когда целый мир рушится и новый мир стучится в двери, когда правительство ежедневно доказывает нам свою неспособность не только дать народам свободу, но даже держать их в рабстве.
И это не все. Историческое развитие России не имеет почти ничего общего с западным. Таким образом, выражение революционных стремлений и самые стремления не совпадают с фазами европейской революции, т. е. в прошедшем, но, может быть, они имеют тем большее сочувствие к началам грядущей революции.
Россия — страна величайших противуречий, самых крайних антиномий.
Коммунизм внизу, деспотизм наверху, между ними колеблющаяся среда дворянства, боящегося снизу жакерий, сверху ссылки в каторжную работу, — среда, носящая в груди своей рядом с растлением и возмутительным подобострастием — жгучие и сосредоточенные революционные страсти. Из нее вышли: Пестели, Муравьевы, Петрашевские, Бакунины.
У нас не останавливаются на полдороге, у нас или остаются неподвижными, или идут до конца.
Пестель, как мы, требовал социального переворота. Социального переворота в 1825!
Бакунина не всегда понимали, чуждались его, боясь его радикализма.
Все, что так тесно сковывает западных людей с старым миром, не существует для нас. Русские круто отрешаются от всех связей разом, от религий, от преданий, от авторитета, нам нечего щадить, нечего беречь, нечего любить, но есть что ненавидеть. Россия в отношении к старому миру поставлена так же, как пролетариат, ей ничего не досталось, кроме несчастий, рабства и стыда.
Потому эти двое, лишенные наследства, и надеются на общее воскресение в социальном перевороте.
перехода, для нас никакого.
Это приходит к сознанию, и будущность наша приближается.
Обманывать себя нечего. Мы очень слабы. Но неужели вы верите, что император Николай так силен, как это представляют?
Я сомневаюсь.
Из него сделали какое-то пугало, Синюю бороду, и до того накричали, наговорили, нашумели об этом, — что в самом деле испугались.
Континент до того понизился, что отовсюду видна приближающаяся фигура Каменного гостя, на гранитном утесе, грозящая нотами, протоколами, народами, армиями шпионов, дипломатических агентов и немецких принцев. Ему это место создала реакция. Но низость, трусость консерваторов не составляет действительной силы... Этой предполагаемой мощи нет в сущности его власти.
Вот вам доказательство.
Наконец, по счастью, у него ум зашел за разум, и он на минуту поверил, что и в самом деле судьба Европы и Азии зависят от него.
Он сошел в арену. Ну что же? После всего шума и всех ультиматумов Менщиковых, Горчаковых, католических Te Deum’ов в Олмюце и лютеранских парадов в Потсдаме, манифестов с текстами священного писания и с параграфами Кучук-Kaйнарджского мира?..
Все, что он сделал для православной греческой церкви, состояло в том, что Омер-паша его побил, а он обобрал господаря валахского. События могут перемениться, но лучшая роль в деле принадлежит Абдуль-Меджиду.
А ведь Россия сильна, но императорская власть, так, как она сложилась, не может вызвать этой силы. Она выродилась и не годна больше.
Петербургское императорство с самого начала своего было каким-то предваряющим бонапартизмом, оно не русское и не славянское, у него нет корней, это институт временный, это диктатура, осадное положение, возведенное в основу правительства. Оно соответствовало потребностям известного времени, государство ослабевало под сонным владычеством царей московских, надобно было растолкать, разбудить его, направить по иному пути. Императорство, может быть, было необходимо во время Петра I, но оно нелепо во время Николая. И вот еще причина, почему это мрачное, удушающее царствование поражено таким удивительным бесплодием и такой неспособностью.
Императорская власть достигла своей вершины во время низвержения Наполеона, в то время когда Александр I делал свое вшествие в Париж, окруженный свитой королей, которых он удерживал от грабежа. Великое призвание, к которому его привело безумие Наполеоновской эпохи, подавило его. Ему такая роль была не по плечу. Его сутуловатая фигура превосходно выражала, что ноша была слишком тяжела. Потерянный, задумчивый, он угас, одиноки и незаметно, в небольшой пристани Черного моря.
Лишь только весть о его смерти распространилась, как новый наследник предъявил свои права. Не Константин, не Николай, а возмущение на Исаакиевской площади!
Борьба была неминуема, неминуемо, может, было и поражение. Но характер победы слишком связан с личностью победителя, чтоб не сказать о нем несколько слов.
Александр был воспитан Екатериной, учился у Лагарпа; он был свидетелем великой революции, действующим лицом в кровавой драме первой империи; он усвоил себе до некоторой степени современные идеи, образованные манеры и вежливость порядочного человека.
и был убит. Его мать, добрая и пустая немка, была поглощена этикетом и своими образцовыми скотными дворами. Старшему брату было не до него во время Наполеона; Константин мог только развратить его. Никто не смотрел на него как на будущего императора; наследник престола был Константин. Не было ни одной сострадательной души, которая бы обратила на него внимание, помешала бы его сердцу зачерстветь в атмосфере конюшен и экзерциргауза. Он взошел на престол, не зная своего времени. Он революцию принимал за нарушение дисциплины — он сам вписал в свой формуляр, говоря о 14-м декабре: «Находился при защите дворца».
С тем вместе казарменное отвращение от наук, презрение офицера к фрачнику, ненависть майора к ответу и возраженью, безумное властолюбие, страсть к безусловной покорности, и все без определенной цели, без всякой идеи, без всякой эксцентричности даже.
Нельзя сказать, чтоб у него недостало времени, — печальное царствование его продолжается 27 год, и он ничего не сделал, ничего не создал, кроме самодержавия для самодержавия.
Тип его деяний — кавказская война, поглотившая целые армии и которая через 25 лет не поднималась ни на шаг.
Он мучил, притеснял, угнетал всеми средствами Польшу ‒ и не может вывести из нее ни одного батальона солдат, боясь ее восстания.
Он преследовал в России книги и школы, профессоров и писателей, а в 1849 году в трех шагах от Зимнего дворца открыли революционный клуб.
Он вел в 1828 году войну с Турцией и сгубил сотни тысяч человек, убитых тифом и горячкой, не получив в замену ничего существенно важного.
Когда он остается победителем, вы можете быть уверены, что он купил какого-нибудь Гергея, какого-нибудь несчастного пашу, какого-нибудь злодея, наконец.
Действительно, Николай очень несчастный человек, и он это чувствует, от этого он беспокоен, мрачен. Жизнь, которая еще тридцать лет тому назад кипела около Зимнего дворца, оттолкнутая им, не возвращается. Ни одной великой способности, ни одного необыкновенного ума между его помощниками! Николай управляет ординарцами и писцами; это очень легко, но ничего не двигается, но казнокрадство, взятки, подкупы приводятся в систематический порядок.
Он посылает армию, она умирает на полдороге от голоду и холоду. Он хочет освободить крестьян — ему показывают окровавленный ряд его предшественников, убитых помещиками. Он не хочет освобождать крестьян — ему пророчат пугачевщину.
Министр внутренних дел доносит ему, что обер-полицмейстер ворует в Петербурге. «Я это знаю, — отвечает Николай, — но я сплю спокойно, пока он смотрит за порядком».
И вы думаете, что такое правительство может быть сильным?
Русский император пробует войну с Турцией, зная очень хорошо, что если монархической Европе неприятно его видеть в Константинополе, то все же ей неприятнее видеть республику, т. е. республику в самом деле, в Париже. Монархическая Европа во всех своих оттенках, от дикого и кровожадного короля неаполитанского до умеренного и честного короля белгов или короля сардинского, не может начать серьезной войны с царем. В каждом из них слишком много Николая для этого. Никакой Бонапарт, никакой наследственный, ни благоприобретенный деспот не нанесет в самом деле удара своему петербургскому товарищу — им всем он слишком нужен.
Впрочем, работать в нашу пользу вовсе не царское дело и не дело наших врагов; это дело наше — нам самим надобно трудиться, надобно соединить наши силы. «Когда, — писал мне несколько дней тому назад человек, глубоко уважаемый мною, Мишле, — когда поляки соединяются с русскими, какая же ненависть имеет право продолжаться!»
— великой в своем неравном бою, несокрушаемой в своей геройской преданности, растущей несчастиями... Но с тем вместе честь и русскому революционному меньшинству!
Позвольте же мне заключить мою речь русским криком:
Да здравствует независимая Польша и свободная Россия!
Примечания
Впервые опубликовано на французском языке в газете «La Nation» от 7 декабря 1853 г. В переводе на польский язык напечатано в «Demokrata Polski» от 15 декабря 1853 г., в переводе на английский язык – в «The English Repubic», 1854, т. III.
Печатается по тексту сборника «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне», Лондон, 1863, стр. 69‒82. Автограф неизвестен.
_____
В письме к М. К. Рейхель от 3 декабря 1853 г. Герцен отмечал: «Митинг был блестящий. Речь моя крепко понравилась; она была зла, ядовита и забориста». В другом письме, от 8 декабря 1853 г., Герцен отмечал, что «митинг наделал страшный шум».
______
... предлагал союз демократической Польши с русскими революционерами. — См. примечание к стр. 91 наст. тома
... как я сказал в другом месте... — «Поляки прощают нас».
... всех ультиматумов ∞ манифестов ∞ с — Герцен имеет в виду события, предшествовавшие началу Крымской воины. Как известно, поводом для нее послужил спор между католиками и православными о «святых местах» в Палестине. За первыми стояла Франция, за вторыми — Россия. Этот спор о «святых местах», усилившийся в начале 1853 г., сопровождался демаршами русского правительства в Турции. В феврале 1853 г. туда с чрезвычайными полномочиями был направлен князь А. С. Меншиков, который ультимативно потребовал от турецкого правительства окончательного решения вопроса о «святых местах» в пользу православной церкви, а также подписания договора о протекторате России над всем православным населением Турецкой империи. Турция ответила отказом, и русский посол в мае 1853 г. покинул Константинополь. После этого главнокомандующий русской армией М. Д. Горчаков по указанию царя направил турецкому правительству ноту, содержащую угрозу оккупации Дунайских княжеств. Когда турецкое правительство ответило отказом, Николай I издал манифест о занятии Дунайских княжеств русскими войсками. Манифест содержал ссылки на Кучук-Кайнарджийский трактат 1774 г., заключенный между Россией и Турцией и содержавший статьи о религиозных правах христиан Турецкой империи. 21 июня/3 июля 1853 г. русская армия оккупировала Дунайские княжества. В октябре того же года на Дунае начались военные действия. На стороне Турции выступили Англия и Франция, в начале 1854 года официально объявившие войну России.
... он угас, одиноко и незаметно... — Александр I умер в ноябре 1825 г. в Таганроге.
... возмущение на Исаакиевской площади! —
... открыли революционный клуб. — В апреле 1849 г. были арестованы участники кружка Петрашевского. Кружок начал свою деятельность зимой 1845—1846 гг.
...купил какого-нибудь Гергея... — В начале лета 1849 г. Николай I двинул русскую армию в Венгрию для подавления революции. Однако только после того, как царскому командованию удалось привлечь на свою сторону командующего венгерской армией Гергея, и после его капитуляции (30 июля/11 августа 1849 г.) участь революционной Венгрии решена.