V
FAREMO DA NOI![23]
Когда двери государева кабинета затворились для Каразина, он еще сделал опыт, пользуясь правом, ему предоставленным, писать к нему. Но Маркиз Поза не имел больше интереса для коронованного Дон-Карлоса; к тому же Александр теперь был поглощен и занят вопросами другой важности, вопросами европейскими: он мерился с Наполеоном и напрашивался на войну, которая должна была кончиться тем, что нас побьют под Аустерлицем.
Начинает заниматься другим и Каразин: он, как отверженный любовник, par dépit amoureux[24] бросается в деятельность, изумительно многосторонную. В его огненной, беспокойной голове несутся, чередуются, переплавляются вереницы мыслей, государственные планы, агрономические проекты, ученые теории, машины, наблюдения, снаряды, новое винокурение, усовершенствование кожевенного производства, земледельческие опыты с иностранными семенами, легкий способ сушить и сохранять плоды и пр. Начинается война — Каразин пишет о средствах умножения селитры, делает мясные консервы и рядом с этим хлопочет об учреждении повсеместных метеорологических наблюдений в России; ставит в 1808 году совершенно ясные наукообразные требования по этой части, которые наука до сих нор не может удовлетворить; ищет средств употребить на пользу воздушное электричество, заводит филотехническое общество в Слободско-Украинской губернии, печется о своем Харьковском университете и проч., и проч.
Но главная мысль, главная боль, основной тон жизни не тут.
Улучшая винокуренные заводы и стараясь на дело употребить воздушное электричество, Каразин страстно следит за другими событиями и ищет другого громоотвода. Между тем время идет да идет.
Александр царствует уже двадцатый год. Чего и чего не было с тех пор, как со слезами на глазах он читал письмо Каразина?.. Тильзит и 1812 год, Москва и Париж, Венский конгресс и Св. Елена. Общественное мнение, разбуженное столькими выстрелами и толчками, двинулось вперед, правительство стало отставать. Александр не исполнил своих обещаний. Неудовольствие росло. Народ, давший столько крови и получивший за это шишковскую прозу манифеста, роптал на новый рекрутский набор, тем больше что поговаривали о бессмысленной войне для поддержания австрийского ига в Италии, о повторении нелепейшей суворовской кампании.
Молодые люди, энергические и образованные, смотрят угрюмо Каразин все это видит, но он продолжает верить, что Александр может и хочет предупредить собирающуюся бурю.
В начале 1820 года государь простил какой-то казенный долг тестю Каразина. Каразин просил дозволение лично принести свою благодарность — отказ. Он написал государю письмо, в котором, между прочим, говорит:
«Я ничего особливого писать не буду; по попрошу только, потребуйте, всем, государь, у графа Виктора Павловича бумагу в несколько листов, писанную мной для него 31 марта по поводу одного с ним разговора, и еще письмо у действ, тайного советника князя Вяземского, писанное к нему из масальской его деревни купцом Роговым от 1 апреля, которое он мне читал на сих днях. Нельзя было без ужаса встретить столь решительного сходства мыслей человека, столь удаленного от меня по всем отношениям, с моими и со всем тем, что занимает мою душу постоянно с 1817 года, когда я имел дерзновение открыть сие в письме моем из Украины вашему величеству. Нельзя было не привести себе на память, что точно так из разных мест отзывались во Франции отголоски благонамеренных пред наступлением гибельного переворота и что были пренебрегаемы! ,,Il est singulier que dans ce siècle de lumières, les souverains ne voient venir l'orage que quand il éclate”[25], — сказал Наполеон Лас-Казасу на острове Св. Елены (p. 93, § ССС XVII). Столь чудное согласие различных умов, не имеющих между собою ничего общего, заслуживает внимание; должно в себе заключать нечто справедливое, тем больше что подобные чувствования открываются в беседах частных обеих столиц с некоторого времени! Довольно, если половина, если некоторая доля есть тут основательного!»
«…Время, — говорит он в записке, поданной по приказанию государя В. П. Кочубею, — время укрепить расслабевающий состав нашего государства, время заменить религиозное к престолу почтение — другим, основанным на законах.
Конечно, год-два, может, и более еще протянется, но для того-то я теперь и пишу, для того-то и отваживаю всего себя. Моя участь должна быть или ссылка за Байкал, пока еще ссылать можно, или смерть с оружием в руках при защищении последнего входа к комнатам государевым. Тогда я писать уж не стану».
Каразин умоляет государя «не верить словам, которыми губернаторы его встречают: все благополучно, все по-прежнему!» — «Великая перемена, — говорит он, — произошла и ежедневно происходит в умах...» В семеновской истории, в которой он оправдывает солдат и удивляется им, он явно видит «ступеньку лестницы, которую строит для нас дух века».
Но где же его громоотводы? Вот они. «Постепенное освобождение крестьян и вызов выборных людей от всего дворянства как представителей общественного мнения в семейном совете правительства»; этой думой, полагает Каразин, «будет спасено все и без ущерба монархической власти, лишь бы не ушло время». «Земля, единственная в своем составе, в преддверии величайшего твоего несчастия, ты можешь еще быть спасена Впрочем, да будет, как и во всем, воля божия!
... Да и что может потерпеть самодержавие от доверенности к тому сословию, которого участь теснейшим образом с ним соединена?
... Все меры полицейской и духовной ценсуры недостаточны против распространяющихся мнений. Излишняя строгость возмущает лишь сердца. Натянутая вервь внезапно перервется. Во многих разночинцах и отпущенниках я предвижу злодеев, которые превзойдут Робеспиеров. Есть и дворяне, прожившие свое имение, воспитанные в разврате и дурных началах, недовольные службою, следовательно, готовые присоединиться к черни. Время Пугачева, московского бунта при Еропкине и явления безначалия при нашествии в 1812 году в разных местах Московской и Калужской губерний (?) оказавшиеся, возвещают завременно, какова чернь наша при невозбранном употреблении вина! Горе нам! Престол потонет в крови дворянства!»
Hа этот крик ужаса и предостережения император Александр велел В. П. Кочубею потребовать у Каразина «подробностей, доказательства, имена», иными словами — донос. Развился «Траян и Марк Аврелий» в двадцатилетнее царствование!
Каразин отказался. Государь велел его посадить в крепость и потом удалить на житье в его малороссийское имение.
За что?
За то, что мешался не в свои дела, но этого-то Каразин и не мог никак понять. «А давно ли дело отечества, в котором я живу, в котором будут жить, — говорит он, — мои дети и внуки, перестало быть моим собственным делом?»[26] Из какой азиатской системы взята эта мысль? Учить правительство, выражение, изобретенное нарочно для уязвления самолюбия лиц, правительство составляющих. Но авторы, издающие книги о лучшем устройстве законодательств, финансов и пр., разве не более еще должны называться виновными? Мы все учим и учимся до самой смерти. Правительство есть средоточие, в которое необходимо должна стекаться всякая мысль о благе общем. Горе, если мы станем рассуждать на площади, подобно другим народам!.. Да и много ли нас теперь в России, желающих, умеющих и дерзающих говорить нечто правительству? Оно с сей стороны может оставаться покойным: ему не наскучат!
— спасать сильных мира сего или толкать их в пропасть.
В те ночи без сна, когда Каразин писал Кочубею свои политические рапсодии, не спали и другие деятели; не спали они в гвардейских казармах, в штабе второй армии, в московских старинных господских домах. Они догадались, что Александр дальше двух-трех либеральных фраз не пойдет, что в Зимнем дворце нет места ни Маркизу Позе, ни Струензе; они поняли, что спасение для народа не может выйти из той же комнаты, из которой вышли военные поселения. Они ничего не ждали от правительства и хотели своими силами справиться; ими — все это было теперь в другом поясе, в другой среде, не дворцовой; в ней была юность, отвага, ширь, поэзия, Пушкин, рубцы 1812 года, зеленые лавры и белые кресты. Между 1812 и 1825 годами развилась целая плеяда, блестящая талантами, с независимым характером, с рыцарской доблестью (явлениями, совершенно новыми в России). Ею было усвоено все то из западного образования, что было запрещено к ввозу. Лучшего ничего не производила петровская эпоха, это были ее предповоротные цветы, и, несмотря на роковую косу, разом подрезавшую их, их влияние — как Волгу в море — можно далеко проследить в печальной, николаевской России.
Сказание о декабристах становится больше и больше торжественным прологом, от которого все мы считаем нашу жизнь, нашу героическую генеалогию. Что за титаны, что за гиганты, и что за поэтические, что за сочувственные личности! Их нельзя было ничем ни умалить, ни исказить: ни виселицей, ни каторгой, ни блудовским донесением, ни корфовским поминаньем...
Да, это были люди!
с смущением на эту юность, сохранившую в казематах, рудниках и Сибири прежний жар сердца, молодое упованье, несокрушимую волю, непреклонные убеждения, — на эту юность, осененную серебряными волосами, в которых виднелись следы тернового венка, лежавшего больше четверти столетия на их головах. Не они искали у остывшего очага своего опоры, успокоенья — нет, они утешали слабых, они
Как утомленный Фауст обращался за отдыхом и миром к вечно изящным типам матерей, так наше молодое поколенье обращается за родной силой и крепительным примером к этим отцам.
Святой фалангой декабристов очищен петербургский период; далее дворянство не могло идти, не выйдя в народ, не разодрав своей грамоты.
Это его Исаак, принесенный на жертву примирения с народом. Коронованный Авраам не слыхал гласа божия и затянул веревку…
Народ не плакал.
— далее и ему нельзя идти.
Жертва была, действительно, полная, и эту полноту дало ей именно безучастие народа.
Только теперь становились возможными выход и примирение. Отпадение от народа, выработавшее в себе столько любви и силы, чистоты и раскаяния, столько отрицания самого себя и преданности другому, было действительно искуплением. Готовность этой кучки аристократов и дворян не только поступиться неправым стяжанием, доставшимся по наследству, se faire roturiers de gentilshommes[27], как выражался граф Ростопчин, но умереть, идти на каторжную работу за это — стирает исторический rpex!