VI
ПО ТУ СТОРОНУ
... Когда в 1826 Якубович увидел князя Оболенского с бородой и в солдатской сермяге, он не мог удержаться от восклицания: «Ну, Оболенский, если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина!..» Тут взошел комендант; арестантов заковали и отправили в Сибирь на каторжную работу.
Народ не признал этого сходства, и густые толпы его равнодушно смотрели в Нижнем Новегороде, когда провозили колодников в самое время ярмарки. Может, они думали: «Наши-то сердечные пешечком ходят туда — а вот господ-то жандармы возят!»
Но по ту сторону Уральского хребта настает печальное равенство перед каторгой и перед безвыходным несчастием. Все изменяется. Мелкий чиновник, которого мы привыкли знать за бездушного, грязного взяточника, дрожащим от слез голосом умоляет ссыльных в Иркутске принять от него денежное подаяние; грубые казаки, конвоирующие их, мирволят им насколько могут, купцы угощают их при проезде. По ту сторону Байкала несколько из них остановились за перевозом у Верхнеудинска, жители проведали, кого везут, какой-то старичок тотчас посылает им с внучком корзину белого хлеба и булок, и сам дедушка плетется потолковать о забайкальском крае да их порасспросить о белом свете.
Еще в Усольском заводе князь Оболенский пошел рано утром на назначенное ему место рубить деревья. Во время его работы показался из лесу какой-то человек, посмотрел на него пристально, приветливо и пошел своей дорогой. Вечером, идучи домой, Оболенский его опять встретил, он делал знаки, указывал на лес; на другое утро он вышел из чащи и указал Оболенскому, чтобы он шел за ним. Оболенский пошел. Заведя его в чащу, он остановился и торжественно сказал ему: «Мы давно знаем о вашем прибытии, в пророчестве Иезекииля сказано о вас. Мы вас ожидали, наших здесь много, надейтесь на нас, мы вас не выдадим!» Это был ссыльный духоборец.
Давно Оболенский мучился желанием иметь вести о своих через княгиню Трубецкую, которая приехала в Иркутск. Средств ей доставить письмо не было никаких. Оболенский попросил помощи раскольника. Тот недолго думал. «Завтра в сумерки, — сказал он, — я буду на таком-то месте, приносите письмо, оно будет доставлено!..» Оболенский отдал ему письмо, и он в ту же ночь отправился в Иркутск, через два дни ответ был у Оболенского.
Что было бы, если б его поймали?
Свои не считаются...
Раскольник заплатил со стороны народа за Радищева. Итак, в лесах и рудниках Сибири впервые Россия петровская, помещичья, чиновническая, офицерская и Русь черная, крестьянская, сельская, обе сосланные, скованные, обе с топором за поясом, обе, опираясь на заступ и отирая пот с лица, взглянули друг на друга и узнали давно забытые родственные черты. Пора тому же совершиться белым днем, громко, открыто, везде.
Пора дворянству, искусственно поднятому немецкими машинами над общим уровнем в своем водоеме, слиться с окружающим морем. К фонтанам пригляделись, и Самсон не удивляет своим стержнем воды из львиной челюсти рядом с бесконечностью морской зыби.
Петергофский праздник кончен, куртажная пиеса в костюмах сыграна, лампы тухнут и чадят, водометы едва сочатся — пойдемте домой!
— Все это так, но... но... не лучше ли народ поднять?
— Можно, только надобно знать, что поднимать на дыбу — одна верная метода и есть, метода Преображенского застенка, метода Петра I, Бирона, Аракчеева. Потому-то и император Александр ничего не сделал с Каразиными и Сперанскими — а дошедши до Аракчеева, на нем и остановился.
Народу слишком много, чтоб его в самом деле можно было поднимать в 14 класс[28], и вообще каждый народ имеет сильно определенный физиологический характер, который и самые завоевания редко изменяют. До тех пор, пока мы будем принимать народ за глину, а себя за ваятелей и с нашего прекрасного высока лепить из него статую à l'antique[29], на французский лад, на манер английской или на немецкую колодку, мы в народе ничего не встретим, кроме упорного безучастия или обидно страдательного повиновения.
Педагогическая метода наших цивилизаторов скверная. Она идет из того основания, что мы всё знаем, а народ ничего не знает. Как будто мы научили его общинному владению, устройству, артели, мирской сходке?
для того чтоб определить, что и как идет к нашему народному быту. Недостаточно подстрочно переводить, мало лексикона, надобно с ним сделать, во-первых, то, что теоретическое ведение старается сделать на Западе с бытом европейских народов, — привести его к сознанию.
Народ упорен в своем быте, он ему верит, но ведь и мы упорны в наших теориях, и мы им верим да еще думаем, что знаем их, что так дело и есть. Передавая кой-как заученное нами из книг языком условным, мы с отчаянием видим, что народ не понимает, и сетуем на глупость народа точно так, как школьник краснеет за бедную родню, за то, что она не знает, где писать ять, никогда не подумав, для чего две буквы для одного звука!
демократами, якобинцами, но не русскими народными людьми. До всех политических оттенков этих можно дочитаться: все это понято, объяснено, записано, напечатано, переплетено... А тут иди целиком. Русская жизнь стоит леса, в котором Дант заблудился, и дикие бестии такие же есть, даже гаже флорентийских, но нет Виргилия; попались было какие-то московские Сусанины, да и те вместо избы, свели на кладбищенскую часовню...
Не зная народа, можно притеснять народ, кабалить его, завоевывать, но освобождать нельзя.
— его не освободит ни царь с писарями, ни дворянство с царем, ни дворянство без царя.
То, что теперь совершается в России, слепым должно открыть глаза. Никогда не признавая законным крепостное право, народ выносил страшную тягость его. Видя силу против себя, он молчал. Но как только его захотели освободить по-своему, он от ропота, от страдательного противудействия дошел почти до открытого мятежа. А ведь явным образом ему теперь лучше. Каких же знамений еще ждут цивилизаторы?
Только тот, кто, призванный к деятельности, поймет быт народа, не утратив того, что ему дала наука, кто затронет его стремления и на осуществлении их оснует свое участие в общем земском деле, тот только и будет женихом грядущим.
— с своим стаканом яда; Каразин, пронесшийся горящим метеором по Зимнему дворцу; Сперанский, светивший годы целые лунным светом без теплоты, без красок, и наши святые мученики 14 декабря. Кто же будет этот суженый?
Император ли, который, отрекаясь от петровщины, совместит в себе царя и Стеньку Разина? Новый ли Пестель, опять ли Емельян Пугачев, казак, царь и раскольник, или пророк и крестьянин, как Антоний Безднинский?
Трудно сказать, это частности, des détails, как говорят французы. Кто б ни был, наше дело — идти к нему навстречу с хлебом и солью!