ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I и В. H. КАРАЗИН»[15]
Вам, Н. А., последнему нашему Маркизу Позе,
от всей души посвящаю этот очерк.
I
ДОН-КАРЛОС
В первые годы царствования Александра I, т. е. когда уроки Лагарпа были еще в памяти и урок, данный монархам вообще в Париже и русским самодержцам в особенности в Михайловском дворце, не были забыты, — у императора Александра I бывали литературные вечера; на них приглашались несколько близких лиц к государю, особенно известных за грамотных.
В один из этих вечеров чтение длилось долго; читали новую трагедию Шиллера.
Чтец кончил и остановился.
Государь молчал, потупя взгляд. Может, он думал о своей судьбе, которая так близко прошла к судьбе Дон-Карлоса, может о судьбе своего Филиппа? Несколько минут продолжалась совершенная тишина; первый перервал ее князь Александр Николаевич Голицын; наклоняя голову к уху графа Виктора Павловича Кочубея, он сказал ему вполслуха, но так, чтобы все слышали:
— У нас есть свой Маркиз Поза!
Кочубей усмехнулся и кивнул ему головой. Глаза всех обернулись на человека лет тридцати, сидевшего поодаль.
Император вздрогнул, посмотрел на окружавших, остановил недоверчивый, пытливый взгляд на человеке, сделавшемся предметом общего внимания, наморщил брови, встал мрачный и недовольный, откланялся гостям и вышел.
Князь Александр Николаевич улыбался; будущий министр просвещения и духовных дел, инквизитор и масон, покровитель Магницкого и Рунича, начальник Библейского общества и почтового ведомства, друг императора Александра, который безжалостно пожертвовал его Аракчееву, друг императора Николая, который не поручил ему никогда ничего дельного, был доволен. Зная подозрительный характер Александра, он был уверен, что слово его взойдет, — и не ошибся. Почему он крепил этому человеку — этого он не знал, это лежало в его натуре царедворца; на всякий случай не мешало отстранить лишнего человека.
Без сомнения, на ту минуту, из всех бывших на чтении, только двое искренно и пламенно желали добра России — государь и В. Н. Каразин, названный Маркизом Позой.
Эти две личности — одна, «венчанная и превознесенная» в Успенском соборе митрополитом Платоном, сокрушившая Наполеона и сокрушившаяся под бременем славы и безвыходного, беспомощного самодержавия, и другая — личность неутомимого работника на общую пользу, бравшаяся за все и за все с необыкновенной энергией, толкавшегося во все двери и встретившего везде отпор, препятствия и невозможность в этой среде произвести что-нибудь путное, — эти две личности бросают два печальных луча на гладко подмерзнувшие тундры петровской России, в которых затирались, затираются энергия и воля, таланты и сила, пропадая без вести в болотных тонях, как сваи, на которых построен Петербург.
Характер императора Александра I мало выяснен. Наши историки не могли о нем писать, иностранные не могли и не могут понять, в чем его трагический смысл. Этого равно не объясняют ни его царское достоинство, ни его личные несчастия; он же, совсем напротив, был необыкновенно счастлив как царь, счастлив даже после смерти. Нельзя быть рельефнее поставлену в истории, как он. Наследнику Павла только и недоставало иметь преемником Николая. Между гатчинским тигром, которого пришибли, как бешеного зверя, и застегнутым на все пуговицы удавом, душившим тридцать лет Россию, — сутуловатая фигура императора Александра вырезывается как-то человечественно и кротко, то освещенная заревом Москвы, то озаренная парижскими плошками, то удерживающая руку немецких владетельных воришек, то останавливающая дикую месть победителей, дорвавшихся до неприятельской столицы.
И эта фигура Агамемнона, примирителя Европы, на вершине своего величия становится смутнее, видимо тускнет, стирается за страшной тению Аракчеева и пропадает одиноко на берегах Черного моря, подавая руку позднего примирения женщине, которой вся жизнь, прикрытая императорской багряницей, была одним оскорблением и которая одиноко, коленопреклоненная перед умирающим, закрыла его глаза и пережила его.
Every inch, «каждый вершок» — потрясающая трагедия.
среде чуется зловещее веяние, присутствие преступления, не совершившегося, не прошедшего, а преступления продолжающегося, невольного; оно бродит в крови, им пропитаны стены. Кровь отравлена в жилах до рождения, воздух, которым тут дышат люди, тлетворен, каждый вступающий вовлечен, хочет он или нет, в омут нелепости, гибели, греха. Пути ко всему злому раскрыты во всю ширь. Добро невозможно. Горе тому, кто остановится и подумает, кто спросит себя, что он делает, что делают вокруг него, — он сойдет с ума; горе тому, кто в этих стенах допустит человеческое чувство в своем сердце, — он сломится в борьбе.
Вот это-то останавливавшееся лицо, в ряде русских венценосцев после Петра, и был император Александр I. Оттого-то он и есть единственный наказанный из всех Романовых, наказанный человечески, внутренней борьбою, наказанный прежде вины, но доросший до нее впоследствии.
Сравните его судьбу с судьбой Петра III, Павла, пожалуй, Николая, и вы поймете, почему именно этот человек, названный «благословенным», умерший на своей кровати, и притом никем не побежденный, гораздо больше трагическое лицо, чем все его предшественники. Что трагического в том, что пьяного идиота убила и обобрала развратная женщина; это случается сплошь да рядом в закоптелых домах темных лондонских переулков; или в том, что человек, обороняясь от сумасшедшего, хватил его табакеркой в висок, а другие покончили его. Это не трагические катастрофы, а дела уголовной палаты и смирительных домов.
Трагический элемент не определяется ни болью, ни синими пятнами, ни кулачной борьбой, а теми внутренними столкновениями, не зависимыми от воли, противуречащими уму, с которыми человек борется, а одолеть их не может, — напротив, почти всегда уступает им, измочалившись о гранитные берега неразрешимых, по-видимому, антиномий. Для того чтоб так разбиться, надобно известную степень человеческого развития, своего рода помазание. Есть натуры до того будничные, до того рутинные, до того узкие и посредственные, что их счастие и несчастие пошло, по крайней мере не интересно. В холодных глазах, в прозе военно-учебного самовластия Николая, в его ограниченном взгляде, постоянно обращенном на мелочи и подробности, в его субалтерной точности и пристрастии к прямым линиям, к геометрическим фигурам лежит исключение всего поэтического. Напрасно из последних дней его хотят сделать что-то величаво мрачное. Человек этот не останавливался ни на чем, не сомневался ни в чем, на него не находило раздумье, у него не было раскаяния, не было идеалов, он знал, что царствует по воле божией, что должность императора — военная, и был совершенно доволен собой; он не подозревал, что нравственная жизнь всего государства понизилась им, что он, кругом сомкнутый и обворованный, поставил Россию на край пропасти. Узнавши последнее, он с досадой увидел, что не дорос даже до того, чтоб совладать с первой неудачей, и тотчас умер от бессильной злобы. Это урок, пример, угроза, но не трагедия. В противном случае можно сделать трагический тип не только из всякого наказанного разбойника, но даже из желчевого труса Аракчеева, умирающего в Грузине, всеми ненавидимого и оставленного, у окаянной могилы, облитой кровью целой дворни.
Не таков был император Александр. Императрица Екатерина, сосредоточивая на нем династический интерес и то материнское чувство, которое она никогда не имела к своему сыну, дала ему очень человеческое воспитание и, как это бывает с старыми грешницами, воспитывала его в неведении того, что делалось вокруг. Александр был мечтатель, юноша с романическими идеями, с той неопределенной филантропией, которая тогда была в ходу и составляла как бы северное сияние или холодный и мерцающий отблеск иной, более горячей филантропии, которая проповедовалась тогда в Париже. Но, со всем тем, его воспитание кончилось рано, и он с Лагарпом в голове является на царский помост, окруженный седым, дотаивающим развратом последних лет екатерининской эпохи.
«... Я отнюдь не доволен своим положением», — пишет великий князь В. П. Кочубею 10 мая 1796 года, т. е. 18 лет от роду[16]. «Я чрезвычайно рад, что речь об этом зашла сама собою, без чего очень затруднился бы завести ее. Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями; а между тем они занимают здесь высшие места, как напр. 3……, П...., Б...., оба С...., М.... и множество других, которых не стоит даже называть и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом.
г. Гаррика сжечь это письмо, если бы ему не удалось лично вам его вручить, и никому не передавать для доставления его к вам.
Я обсудил этот предмет со всех сторон. Надобно вам сказать, что первая мысль о нем родилась у меня еще прежде, чем я с вами познакомился, и что я не замедлил прийти к настоящему моему решению.
В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду — а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал вам выше. Мой план состоит в том, чтобы, отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастие в обществе друзей и в изучении природы.
Вы вольны смеяться надо мною и говорить, что это намерение несбыточное; но подождите исполнения и уже тогда произнесите приговор. Знаю, что вы осудите меня, но не могу поступить иначе, потому что покой совести ставлю первым для себя законом, а могла ли бы она оставаться спокойною, если бы я взялся за дело не по моим силам? Вот, мой милый друг, что я так давно желал сообщить вам. Теперь, когда все высказано, мне только остается уверить вас, что, где бы я ни был, счастливым или несчастливым, богатым или бедным, ваша дружба ко мне будет всегда одним из величайших для меня утешений; моя же к вам, верьте, кончится только с жизнию».
Екатерина умерла. Павел свез в трескучий мороз тело Петра III в Петропавловскую крепость стало еще сквернее, только в другом роде. Жалеть пришлось ему сановников, которых он не хотел «иметь лакеями». Избалованная, пресыщенная дворня старой барыни заменилась каптенармусами и камердинерами наследника, которые внесли во дворец казарму и переднюю. На место надменных дворецких воров — явились воры-доносчики, на место лакеев — палачи; дворец из публичного дома стал застенком. Разврат чувственный сменился развратом свирепости, боли, заколачивания.
Тревожно и грустно стоял цесаревич, подавленный ужасом, у подножия дикого трона; бессильный помочь и лишенный возможности отойти, Александр, как Гамлет, бродил по этим залам, не умея ни на что решиться; другие решились за него.
Так же тревожно и грустно, да и еще к тому ж с черным пятном на совести, взошел он сам на вершину страшной скалы, с которой только что сбросили обезображенный труп убитого отца его. Он хотел добра, и ему верили. На его юные и кроткие черты смотрели с упованием; уповал и он, что сделает из России рай; он ей отдает лучшие годы, лучшие силы, народ благословит его, он замолит грех своего участия в кровавом деле, и тогда, Траян и Марк Аврелий, он исполнит писанное к Кочубею и пропадет в виноградных садах на берегах Рейна[17].
Александр был откровенен в этих мечтах, он им верил, и не он один — им верила вся Россия, т. е. Россия Россия, признанная людскою; до черной Руси, до Руси податной это не касалось; она и тут, как вообще на торжествах и праздниках, была исключена из общей радости, да и сама не старалась принять в ней участие, вспоминая матушку императрицу и словно чуя, что новое царствование за кровь десятого человека заплотит военными поселениями.
Легко было начать новую эпоху, опираясь на такую любовь, на такую веру, на такую радость о смерти злодея...
Ты много дал мне, только человека
Ты дай теперь мне...
Молю тебя о друге — я не так,
Как ты, всеведущ. Слуги, мне тобой
— сам ведаешь, какие
Они мне слуги. Из-за денег только
Они мне служат.
Мне правды надо...
Прошло дней десять после смерти Павла. Во дворце был большой прием; радостные лица, одетые в глубокий траур, входили, выходили, низко кланялись, повторяли раболепные фразы. Застенчивый Александр, мало привыкнувший к этой работе и к этой роли бога, перед которым все падает, на которого все уповает, утомленный, взошел после приема в свой кабинет и бросился на кресло перед своим рабочим столом. На его столе, в его кабинете, в который никто не смел входить, лежало толстое письмо... запечатанное и надписанное ему.
«Господа, — сказал им государь, — неизвестный человек положил на мой стол это письмо; оно без подписи, сыщите мне непременно, кто его писал».