Поиск по творчеству и критике
Cлово "GOOD"
Входимость: 8. Размер: 61кб.
Входимость: 3. Размер: 3кб.
Входимость: 2. Размер: 5кб.
Входимость: 2. Размер: 97кб.
Входимость: 2. Размер: 4кб.
Входимость: 1. Размер: 6кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 8. Размер: 61кб.
Часть текста: an European, at least an English question. London, which has become the permanent oecumenical seat of council for all movements of liberty, emancipation, progression, can scarcely remain indifferent to such a question as that of white slavery in Russia[1]. White slavery in Russia has been too little attacked: perhaps because it has not been defended with the fierce tenacity of Transatlantic slaveholders. For it is to be remarked, that although many of the rich landholders in Russia passionately desire the maintenance of serfdom, no one is found to justify the institution ‒ no one to undertake its defence: not even the government. It is nevertheless a question of capital importance. Indeed, the whole Russian Question, for the present at least, may be said to be included in that of serfdom. Russia cannot make a step in advance until she has abolished slavery. The serfdom of the Russian peasant is the servitude of the Russian empire. The political and social existence of Western Europe formerly was concentrated in châteaux and in cities. It was essentially an aristocratic, or municipal existence. The peasant remained outside of the movement. The revolution took little thought of him. The sale of national property had no effect upon his condition, except to create a limited provincial bourgeoisie. The serf knew well enough that the land did not belong to him: he only looked for a personal and negative emancipation: an emancipation of the labourer. In Russia the reverse is the case. The original organization of that agricultural and communistic people was essentially democratic. There were no châteaux, very few towns, and those few nothing but large villages. No distinction existed between the peasant and the citizen. The rural commune, as it still ...
Входимость: 3. Размер: 3кб.
Часть текста: Fulham. Cher Monsieur Pearson, Je porte moi-même ces lignes chez vous, pour les laisser en cas que je n’aurai pas le plaisir de vous trouver. Vous m’avez parlé d’un bon professeur de mathématique: il me semble que son nom est Good-Eve et qu’il est du Queen’s College. Oserai-je vous prier un mot de recommandation pour mon ami Ogareff — qui désire prendre q q leçons chez lui ou chez un autre professeur? Excusez-moi, cher monsieur Pearson, et recevez mes salutations empressées. A. Herzen. Перевод 11 апреля. Park House. Фулем. Дорогой господин Пирсон, несу к вам эту записку сам, чтобы оставить ее в случае, если не буду иметь удовольствия застать вас дома. Вы говорили мне о хорошем преподавателе математики; фамилия его, кажется, Good-Eve и он из Queen’s College. Беру на себя смелость просить у вас рекомендацию для моего друга Огарева, который хотел бы взять несколько уроков у него или у какого-нибудь другого преподавателя. Простите, дорогой господин Пирсон, и примите уверения в моем совершенном почтении. А. Герцен. Примечания Печатается по фотокопии с автографа, находящегося в частном собрании в Англии. Впервые опубликовано в сб. «Проблемы изучения Герцена», М., 1963, стр. 18—19. По адресу Герцена, указанному в письме, оно может быть отнесено к 1859 или 1860 г. 1859 год должен быть, однако, исключен, так как первое письмо Герцена к Пирсону относится к 15 апреля 1859 г. (см. в наст. томе № 10). ... фамилия его , кажется , Good-Eve ... — Томас Мингин Гудив, магистр искусств в Кэмбридже, был профессором естественной философии, прикладного искусства и механики в Королевском колледже с 1854 г. по июль 1860 г., а затем профессором прикладной математики и физики в Королевской военной академии (см. F. J. С. Hearnshaw. The Centenary History of К ng’s College....
Входимость: 2. Размер: 5кб.
Часть текста: Только остановиться придется возле. Места нет. О Тате я думал, что ее можно инсталлировать к 1 сент. и, стало быть, ехать отсюда в начале августа. Пиши подробнее и понятнее твой план. Ольгу целую; жду от нее письма немного поподробнее. Лиза, которая в Лозанне теперь, ей кланяется много и Мейзенбуг. Прощайте. Рукой Н. А. Герцен: 15 мая 1866 г. 7, Quai Mont Blanc. Genève. Дорогой мой Sandro-Specolino, наконец-то и получили несколько слов от тебя. Нечего мне говорить и рассказывать, как я радуюсь при одной мысли, что ты скоро приедешь. It would be awfully nice! If you don’t mean to be peevish and difficult we might arrange a jolly little uncomfortable hole for your dear bonity here! — It would be good for your pocket too. — Do, doooo come. But now, how, where, when for how long?? — Do answer quickly. As to Berthe, you know how heavily my solitude weighs upon me, I long to have a companion and friend. — I like Berthe already, for your sake and thanks to the portraits you give of her character — if they be thine my affection can only increase after personal acquaintance. It is true I’ll feel my «Zeroness» by the side of her, I am rather afraid of if. Confess it is anything but agreeble. But I hope she will be kind to me, so I will profit of her company ‑ give her my warmest, kindest regards if she still shines upon the «City of Flowers». — So we will soon see <1 нрзб.>, welcome Phoebus, we require you...
Входимость: 2. Размер: 97кб.
Часть текста: эмиграция отличалась от других своим тяжелым, скучным и сварливым характером. В ней не было энтузиастов, как в итальянской, не было ни горячих голов, ни горячих языков, как между французами. Другие эмиграции мало сближались с нею; разница в манере, в habitus’e удерживала их на некотором расстоянии; французская дерзость не имеет ничего общего с немецкой грубостью. Отсутствие общепринятой светскости, тяжелый школьный доктринаризм, излишняя фамильярность, излишнее простодушие немцев затрудняли с ними сношения непривыкших людей. Они и сами не очень сближались… считая себя, с одной стороны, гораздо выше прочих по научному развитию и, с другой – чувствуя перед другими неприятную неловкость провинциала в столичном салоне и чиновника в аристократическом кругу. Внутри немецкая эмиграция представляла такую же рассыпчатость, как и ее родина. Общего плана у немцев не было, единство их поддерживалось взаимной ненавистью и злым преследованием друг друга. Лучшие из немецких изгнанников чувствовали это. Люди энергические, люди чистые, люди умные, как К. Шурц, как А. Виллих, как Рейхенбах, уезжали в Америку. Люди кроткие по нраву прятались за делами, за лондонской далью, как Фрейлиграт....
Входимость: 2. Размер: 4кб.
Часть текста: мы стояли у постели этого изумительного ребенка и были оба подавлены величием болезни и кончины. Я вижу ее, кроткую, терпеливую, великую в самом деле, я слышу ее голос, потом ее шепот, в последний день я прикладывала ухо к ее ротику, чтоб расслышать ее слова без звуков — о Тата, Тата, это великое испытание присутствовать при таких страданиях — и ни одной жалобы, ни одного крика — а агония была недосягаемая, она стала дышать так часто и все меняла место, то ложилась ко мне на руки на постели, то я ходила с ней по комнате, то ей хотелось взглянуть на народ в окно, то она шепотом просила шляпу, пальто, судорожно прижимала их и спешила куда-то. Иногда она куда<-то> далеко смотрела и глаза ее выражали неимоверное страдание, она прижималась ко мне и шептала: «I am afraid, I am afraid»[174]. Я говорила, что я с ней, что я хочу тоже идти, и она успокоивалась. Когда стало невыносимо тошно, она только повторяла «мама» тысячу раз, звучало это слово мукой невыносимой, мольбой — и звучала ее вечная непонятная любовь ко мне. Если я здорова телом после этого, так это потому, что я деревянная или смерть сама отпрянула от меня. Наконец она перестала так двигаться, легла тихо на свою ручку головой на мое плечо и спокойно сказала: «I am going to sleep now»[175], тогда я ей сказала проститься с Г<ерценом>, который тут стоял, — она протянула ему ручку и кротко повторила много раз: «Good-bay, good-bay»[176]. Тут пришла безумная мысль спасти ее операцией — и это она вынесла, принесли, положили в маленькую кроватку, надо было ее заставить пить, она отказывалась, я пришла и попросила, она узнала, выпила, просили ее показать язык, я сказала, она тотчас показала — на беду...
Входимость: 1. Размер: 6кб.
Часть текста: and he was accordingly sentenced to seven years' hard labour in Siberia, and to transportation for life. This is not all On the 31 st May, Tchernischevski was led forth in the middle of the day into a public square in St. Petersburg. His sentence was read to him, he was forced tokneel, his sword was broken above his head, and he was then put in the pillory. A young girl threw some flowers to him, she was arrested. A well known literary man cried: «Adieu, my friend!»... he is in prison. Like a worthy son, the emperor Alexander is reviving the memory of his father. Why does not Germany, which tries with so much avidity to seize upon everything that belongs to Holstein, demand the extradition of this ill-omened family, the misfortune of Russia? Begging you to insert these lines in your excellent paper, — I am, etc. Al. Herzen. Elmfield-house, Teddington, June 1864. ПЕРЕВОД СВОБОДА В РОССИИ ИЗДАТЕЛЮ «THE DAILY NEWS» Сэр, передо мной лежит письмо из Санкт-Петербурга, содержащее возмутительные подробности осуждения знаменитого писателя Н. Чернышевского, руководителя «Современника» и одного из самых выдающихся литераторов нынешней России. Н. Чернышевский был арестован около двух лет тому назад и с тех пор находился в тюрьме. После тайного следствия он был предан суду сената без права защиты. Правительство ничего не сообщало о процессе, и по весьма основательной причине. Оно не могло выдвинуть против Чернышевского ничего, кроме мнений, высказанных в подцензурных статьях, влияния его на молодежь да мнимою участия в ...